— Матушка Ирина, — спрашиваю я, — а вы владыку Луку помните?

Но прежде чем передать ответ, надо бы несколькими штрихами обрисовать саму матушку. Нет, она не жена священника, а просто уж так у нас повелось пожилых прихожанок именовать уважительно «матушками». Итак, — матушка Ирина…

Когда мы с ней разговаривали, она еще трудилась у нас пономарем. Это бабулька лет уже около восьмидесяти, в голубеньком застиранном халате, сутулая, с шаркающей походкой, как все бабушки, но есть в ее внешности нечто особенное. Я бы назвал это запечатленностью. Лицо ее неподвижно и твердо, а выцветшие глаза, кажется, ничего не выражают. Между тем отчетливо осознаешь, что это как раз и есть печать смирения, за которой скрывается живая, боголюбивая душа.

Матушка Ирина смотрит на меня с этим своим обычным выражением непроницаемости и вдруг говорит отчетливо, громко и даже как будто сердито:

— Нет и никогда не будет!

Все. Эти слова и больше ничего. Напряженная тишина. Я лихорадочно соображаю — чего не будет? Ответа на мой вопрос?.. Но тут матушка Ирина смягчается.

— Нет такого владыки больше, и не будет уже никогда. Для него же знаешь как?.. — ВСЕ были. Вот так, просто. Он ведь не смотрел, кто там: татарин, русский или еврей. Для него человек был, прежде всего, и нужда человеческая.

Он тогда… (матушка Ирина поворачивается на месте, пытаясь сориентироваться в пространстве). Да, — вот там жил. Так с ним, знаешь, нищие даже жили вместе. Да. Вот так, самые настоящие нищие. Просто все было…

Я как-то на Прощеное воскресенье службу пропустила, и вот, на следующий день дерзнула — побежала прощения просить у владыки. Вот так прямо, по лестнице забежала и — к нему. Он сначала строго принял: «Почему, — говорит, — в храме не была?» А когда узнал, что работа у меня такая, то ничего — пожалел даже. И никаких тебе кабинетов, телефонов и секретарей…

Шофер у него был личный, — продолжает матушка, — Петро, помню, звали. Не знаю, жив сейчас или нет? Так вот. Владыка шоферу список давал, а там адреса и кому что: кому деньги, кому вещи, кому продукты. Ты понимаешь?! Нет и не будет такого владыки больше никогда…

В руках матушки Ирины появляется вдруг откуда-то грубый мужской платок. Она склоняет голову, прикрывает быстро платком глаза, но не видно в этом никакой сентиментальности, старушечьей слабости. Понимаешь, что плачет душа и плач этот в самом деле духовный. Через миг матушка так же быстро отнимает платок от глаз и никаких следов слез не видно и в помине. Все то же суровое, собранное выражение морщинистого, но не дряхлого лица.

— Помню, военный приезжал, рассказывал. Владыка тогда еще и не владыка был, а просто врач. Приходит к нему девчушка. «Так и так, — говорит, — мама тяжело заболела, лежит, не встает. Помогите!» А владыка отвечает: «Хорошо, я приду, но только не сейчас, а позже; сейчас я занят другими больными. Ты адрес оставь». Девочка оставила, ну, владыка на следующий день и пришел.

Смотрит, действительно, лежит женщина больная и говорит ему: «Доктор, кто вас вызвал? У меня денег нет расплатиться с вами. Кто вам дал мой адрес?» Владыка смотрит, а над кроватью женщины фотография той девочки висит, что к нему приходила. Он и говорит: вот, мол, так и так — девочка пришла и оставила адрес. И что же? Оказалось, что это дочь этой женщины… умершая двенадцать лет назад!!!

— Вот как усопшие заботятся о нас! — заключает свой рассказ матушка Ирина. — Всё видят!.. Другой случай был. Красноармеец к владыке приходит и просит операцию сделать. Осколок у него остался… с войны вроде. А владыка так посмотрел проницательно и спрашивает: «Откуда осколок? Честно говори». Ну, тот мялся, мялся: с войны, — говорит, — и все. Тогда Лука говорит ему прямо: «Ты же храмы Божьи взрывал, вот что! Не стану я тебе операцию делать. Ступай и прими свою болезнь как заслуженную кару Божью!!!» С тем и прогнал.

Но это исключительный случай, конечно. А так он всем помогал. На могилку к нему вон еврейка одна ходила постоянно. Слепая была и прозрела.

— А как прозрела? Владыка ей операцию сделал или по молитве?

— Не знаю. Этого я не знаю. Не буду врать…