Можно написать целую серию рассказов о том, как бесконечно, удивительно, трепетно любит Господь каждого человека! «Любит каждого больше чем всех!» — как точно кто-то заметил. И особенно это очевидно в судьбе людей, что называется, далеких от Церкви в начале своего пути или мучимых страстями, но ищущих Господа или даже не знавших Его, но имеющих в душе доброе, действительно благое расположение… Как тонко, с поистине материнской нежностью и отеческой бережностью Господь подводит этих людей к Церкви, к покаянию, к самому спасению. Эта дорога, этот путь — не досужие вымыслы экзальтированных «церковников», но доподлинная реальность, очевидная для всякого, кто с верою и вниманием вглядывается в жизнь и судьбы людей. И, главное, эта очевидность составляет неизреченную радость самих тех, кого она коснулась, кого провела через бури житейского моря и на ладонях Божией любви доставила в тихую гавань Небесного Царствия.

* * *

Год назад умер Санька… Саша Васильев, или даже так — Александр Юрьевич, как называли его почтительно друзья и соратники. Отмучался, отмаялся, отошел… Я лет десять с ним встречался иногда, делал какие-то заметки, записывал его рассказы, исповедовал его, причащал, просто общался… И долго после его кончины хотел хоть несколько строк о нем написать. Вот почему-то легло мне это на сердце и все. Но я никак не мог собраться, все не получалось, и вот в один из дней решился, сел и начал писать. Дописал до того момента, где нужно уточнить, когда Саня умер, и вдруг понял, что совершенно, даже приблизительно не помню, когда это случилось… Я заглянул в прежние записи и обомлел: оказалось, это тот самый день, когда я сел писать. Ровно год назад он умер. Тогда я оставил свою писанину, надел подрясник, епитрахиль и послужил по Саньке заупокойную литию. И думается мне, что такие совпадения — это и не совпадения вовсе.

Человек действительно яркий и самобытный, харизматичный и непростой, человек, о котором можно снимать кино, Саша Васильев в начале 1980-х окончил Институт имени Патриса Лумумбы, быстро стал подниматься по карьерной лестнице и уже через несколько лет работал консультантом ЦК КПСС по Ближнему Востоку. Согласитесь, неплохое начало… Но дальше произошло вот что. Шла уже полным ходом перестройка, и Саша, человек, прямо скажем, неглупый, видя и понимая, что происходит в стране и к чему все идет, написал «докладную записку» своему шефу — Эдуарду Амвросиевичу Шеварднадзе, бывшему тогда министром иностранных дел. Написал он эту докладную, отправил, а сам уехал в командировку.

И вот — возвращается через какое-то время, а его встречают в аэропорту неприметные люди в штатском. Улыбаются, жмут приветливо руку, а затем ловко так надевают какой-то мешок на голову, защелкивают наручники и усаживают в черную «Волгу». Потом Саню долго возили по Москве, водили какими-то этажами и коридорами и наконец — сняли наручники и колпак, лязгнули засовами и — Саша остался один. Как он описывал, это была небольшая, обитая чем-то мягким и однотонным комната, в которой постоянно горел приглушенный матовый свет. Окон не было. Была металлическая, прикрученная к полу кровать, унитаз с такой шириной отверстия, чтобы (по слову самого Саши) не мог утопиться. Ну и окошко на внутренней стороне двери, куда прилежно три раза в день подавали еду все те же невзрачные и молчаливые люди. Довольно приличные, надо сказать, условия. Но только на первый взгляд. Да, здесь надо еще добавить, что с Сашей никто не разговаривал. То есть совсем. Ни звука, ни ползвука, какие бы вопросы он ни задавал, какие бы гневные филиппики ни произносил, как бы и о чем бы ни умолял. В ответ — тишина, мягкие тона успокаивающей обивки и ровный матовый свет…

О дальнейшем Саша рассказывал так: примерно через неделю он стал путаться во времени суток, а дальше и вовсе перестал понимать, сколько прошло дней, недель, месяцев… Иногда ему казалось, что он находится здесь уже несколько лет, но сколько именно — он понять не мог, как ни силился. Это было ужасно.

Спасло его то, что перед последней командировкой он начал встречаться с внучкой одного из членов Политбюро, и та после загадочного исчезновения Сани начала искать его, а потом и прямо «звонить во все колокола». Короче, Сашу выпустили через четыре месяца и отправили домой в Крым. Вот здесь, конечно, есть некая интрига, до конца так и не проясненная, потому что по возвращении Саша вдруг и сразу занялся серьезным бизнесом, так что одно время входил в пятерку богатейших людей Крыма. Недавно я беседовал с одним из его соратников того времени (о нем еще речь впереди), и он рассказал, что Саша тогда «для удобства» жил в номере люкс лучшей гостиницы города, а в номере у него в «обиходном порядке» громоздились полиэтиленовые мешки для строительного мусора, набитые деньгами, и это, по слову соратника, была только «чистая прибыль». Позже от других людей я узнал, что Саша, что называется, «крутил партийные деньги», из чего можно заключить, что над ним стояли и «старшие товарищи», которые ему это ответственное дело доверили. Впрочем, деньги не залеживались в мешках, а, как правило, в тот же день отправлялись дальше в загадочное свое и прелюбопытное, конечно, путешествие… Сейчас подумалось… Вот бы описать жизненный путь какой-нибудь сторублевки. От начала и до конца. Прелюбопытная, согласитесь, получилась бы история, хоть и безрадостная, возможно…

Ну да возвратимся к Саше. При его внешности увальня и сибарита он был парень рисковый и смелый… Вот это меня всегда изумляло: как это в 1990-е люди не боялись проворачивать такие дела… Даже не в нравственном смысле, а в прямом, физическом. Времена-то были, прямо скажем, бедовые. Я этот вопрос самому Саше как-то не успел задать и вот — спросил у его соратника. Он усмехнулся и пересказал мне слова самого Саши по этому поводу (видимо, не я один такими вопросами задавался). Так вот, Саша сказал, что он каждый свой новый день проживал как последний, внутренне со всей серьезностью предполагая и настраиваясь, что до завтрашнего дня не доживет. И — вот удивительно — благодаря такому странному настрою, как он говорил впоследствии, «бояться ему было некогда». Впрочем, Саша не был бандитом, а, как говорили тогда, «жирным коммерсом», но не настолько простым, чтобы его можно было взять и развести, как «сладкого лоха». Да и одно то, что он дожил до наших времен, говорит о том, что с головой он, что называется, дружил неплохо. А еще он вынужден был так или иначе общаться с бандитами разного уровня и рассказывал об этих встречах веселые — вот ведь парадокс — истории.

Но здесь нужно небольшое пояснение. С чего эти рассказы начались…

Я тогда еще не публиковался, но очень хотел писать и буквально «вымучил», выродил с неимоверным трудом небольшую повестушку о «раскаявшемся разбойнике». Время и место действия соответствовали нашим крымским реалиям «лихих девяностых». Здесь надо сказать, что я хоть и был невольным наблюдателем всех ужасов того времени, но, как простой обыватель, реальную жизнь криминального мира, конечно, не знал. И я принес эту свою повестушку на суд Саньке. Через неделю зашел с некоторым волнением. Санька меня принял с живым участием и похвалил очень своеобразно. «Хороший слог, — сказал он, — кое-что мне понравилось, но в общем — фигня какая-то. Я вообще ничего не понял. То есть все было не так: проще и страшнее… — он помолчал немого. — Но и смешного много было, вот ведь в чем дело… Послушай…» И он начал мне рассказывать свои «потешные» истории.

В Крыму в начале 1990-х не было своего «вора в законе», — рассказывал Саня, — но в конце концов на эту должность «поставили» Юру Иванова. А с Юрой Саша тогда уже был добрым приятелем. Познакомились они так. У Саши была кличка Жирный. И вот он занимается своими делами, а бандюки к нему присматриваются и не могут понять, что это за коммерс такой «жирный» (отсюда и кличка): гуляет себе, ничего не боится. Решили «прощупать». И люди Юры Иванова избили жестоко Сашиного то ли сотрудника, то ли охранника. Саша в ответ организовал показательное унижение лучшего Юриного бойца — того сбросили с моста в Салгир (я так понял, что не смертельно). Тогда Юра сам «забил стрелку», и за час общения с Саней они сделались чуть ли не закадычными дружками…

Здесь надо несколько слов сказать о характере Сани, если угодно — о его харизме. Он умел располагать к себе самых разных людей своей доступностью и простотой. Но эта простота была сознательной. По словам все того же «соратника», в прежнее время у людей после первого общения с Саней складывалось впечатление (в общем, весьма законное), что они общаются с «высоколобым» интеллектуалом. И к Сане на этой почве многие относились натянуто-почтительно. И вот первая удивительная особенность Саньки: то, к чему иные стремятся и прилагают усилия, — достижение «положения» и «статуса» — его мало интересовало, и Саня… натурально начал маленько придуриваться, то есть строить из себя этакого шутоватого простачка. Вот ведь удивительно, честное слово… Причем он делал это безо всякого корыстного умысла, просто не хотел быть «умником» и все. Непонятно, странно, но он стеснялся и ума своего, и образованности и хотел общаться на равных со всеми, даже с людьми недалекими и глупыми, так что в нем странным образом сочеталось наличие недюжинного ума с какой-то непоседливой и дурашливой веселостью. Да уж, удивительный он был человек, Санька…

Но я продолжу историю. Итак, перед возвращением домой после «поставления в вора» Юра звонит Саше и просит, чтобы он обязательно приехал его встречать в аэропорт. Зачем — непонятно, но друзьям нельзя отказывать, и Саня поехал. И вот «картина маслом»: Юра спускается по трапу, его встречает крымская братва в лице самых влиятельных ее представителей, и тут происходит нечто совершенно непонятное. От Юры ждут, что он что-нибудь скажет «авторитетное», а он — тыр, пыр… мнется, чего-то мямлит и с невыразимой тоской взирает на Саню: мол, выручай, помогай, братишка… А Саня сам понять ничего не может… Догадался только, что нужно как-то красиво разрулить всю эту странную ситуацию, что он и сделал со свойственной ему деликатностью.

Впоследствии выяснилось, что воры, которые «поставляли Юру» на Крымскую вотчину, запретили ему… ругаться матом… Да. Вот так-то, представьте себе. Хотите верьте, хотите нет, но думаю, что это правда. А Юра на мате, что называется, и не ругался даже, а разговаривал… вот и представьте себе его муку, когда нужно что-то объяснять без привычных, скажем так, лексических оборотов. Вот Юра и позвал Саню в качестве переводчика с блатного базара на «русский литературный».

Другая история. Как-то в порыве братских чувств, под водочку Юра изъявил желание обменяться с Саней крестами. Ну, Саша снимает свой алюминиевый крест (а в Саше, надо сказать, странным образом начисто отсутствовало стремление к роскоши; и даже к бизнесу, я думаю, он в значительной степени относился как к своеобразной интеллектуальной игре, головоломке). Так вот, Саня снимает свой алюминиевый крестик на бечевке, а в ответ расчувствовавшийся Юра водружает на Сашину выю солидную «рыжую» цепь весом граммов 150, а на ней — какой-то невероятных размеров крест с изумрудами, по меткому выражению Саши, «как у Рюриковичей». Побратались, значит…

Основным коммерческим интересом Саши тогда были предприятия «Керчьрыбпром» и «Югрыбпоиск». Звонит как-то Саше расстроенный директор этих предприятий и сообщает, что его «кинули» узбекские поставщики белой жести (для консервных банок). Деньги переведены, а жести нет. Заводы встали.

Саша встретился с Юрой и попросил помочь. Юра спрашивает:

— А чьи заводы? Кто хозяин?

— Да Анатолий Иванович… Луценко, — отвечает Саша.

— А что, он нормальный пацан?..

Саша рассказывал потом: «Я стою и прикидываю: член КПСС, депутат, лауреат Государственной премии, орденоносец… Как сказать: нормальный он пацан или нет? Сказал что “нормальный”».

— Ну, тогда попробуем решить, — ответил Юра.

И тут же по рации (тогда еще «мобилок» не было) стал звонить одному авторитету, тот другому, тот третьему… Буквально через день 40 вагонов с жестью отправились к месту назначения.

Когда дело было окончательно улажено, Саша спрашивает:

— Юра, что мы тебе должны?

— А кто там начальник этого «Керчьрыбпрома»? — спрашивает, морщась и припоминая, Юра.

— Луценко… я же рассказывал.

— Да я забыл уже… Так он как… нормальный пацан?

— Ну нормальный же…

— Тогда ничего не должны.

Когда Саня сообщил Луценко об этом, тот на радостях подарил ему два вагона рыбы. И опять Юра от своей «доли» отказался, а Саня прилично на этом деле заработал.

Еще одна история.

Верховную власть в Крыму тогда возглавлял ныне покойный Николай Васильевич Багров. По каким-то имущественным делам и интересам он пересекся с бандитами. И нужно было как-то эти дела решать, так что он обратился с «приватной» просьбой к Саше как к человеку, более-менее «вменяемому».

— Слушай, Саня, я слышал ты с этим… с Юрой Ивановым знаком. Нельзя ли с ним как-нибудь встретиться? Ну, скажем, в четверг, часа в три у меня будет время свободное.

Саша пообещал посодействовать. И вот — встречается с Юрой и говорит ему:

— Слышь, Юра, там Багров хочет с тобой встретиться.

— А кто это такой? — спрашивает Юра.

(Веришь, — изумлялся Саня, — он даже не слышал о нем ничего.)

— Ну это… как бы сказать… председатель Верховного Совета Крыма. В четверг, часа в три тебя устроит?

Тут Юра с самым серьезным видом достает пухлый, потрепанный ежедневник, исписанный мелким почерком, морщась, листает его, приговаривая: «Так… в четверг… в четверг…» — и вдруг выдает:

— Нет, Саня, в четверг никак не могу, не получится.

— Ну может в пятницу?

Опять листает.

— Нет, Саня, и в пятницу тоже никак. Извини, братан… Сейчас весь Крым на мне, так что — никак.

И руками развел.

Саша смеялся от души.

Долгое время он был хоть и не церковным человеком, но считал себя истинным православным и даже патриотом и почвенником. И вот как-то он «вытянул» крупную сумму из банка, подконтрольного влиятельной преступной группировке, потом из другого банка, подконтрольного другой группировке… В конце концов все деньги он вложил в банк, подконтрольный спецслужбам, откуда бандитам деньги достать было, мягко говоря, непросто. Словом, Санька сильно огорчил нескольких криминальных авторитетов, и в жизни его начались серьезные проблемы. В Саню стреляли и, кажется, даже не раз, но как-то так удачно, что все обошлось… Вообще был трудный период всевозможных «разборок» и «терок», от которых он оказался на грани, скажем так, нервного срыва.

Однажды в тревожном ожидании очередных «посетителей» Саня сидит у себя в офисе. Подъезжает машина, выходят два парня, просят аудиенции. Саня дает добро. Парни заходят, начинают что-то рассказывать, а Саня на них смотрит и не может понять, о чем они говорят, что им надо…

Наконец до него доходит, что это «свидетели Иеговы» пришли наставить его на «путь истинный». Тогда он вызвал по телефону личного врача, охранников, попросил принести розги, запереть дверь и как истинный «патриот и почвенник»…

Словом, этих парней он от всей души и собственноручно высек. Потом сказал с отеческой заботой несколько слов об истинной вере, патриотизме и добрых путях жизни и — отпустил с миром.

— И знаешь, — завершил он свой рассказ, — так мне хорошо стало на душе после этой экзекуции, так умилительно и светло до слез, что я ребятам этим, честное слово, до сих пор благодарен. Таким я к ним после порки этой проникся сочувствием и любовью, что просто не описать! Точно камень с души свалился…

Когда для Саньки наступили самые тревожные и критические дни, он в юридических документах вместо своего домашнего адреса стал вписывать адрес семьи, в которой жил толстый, добродушный и умственно отсталый парень лет тридцати — Коля. Колю этого все знали во дворе, он играл с семилетними детьми в «войнушку» и прятки, гонял мяч, строил «халабуды» — словом, был сущее дитя по разуму. И вот Саша в каких-то документах «для перестраховки» стал указывать этого Колю, причем с упоминанием фамилии и отчества, чуть ли не как главного «бенефициара». Этическая и нравственная допустимость такой подмены, конечно, сомнительна, но что поделаешь. Так было. Наступил момент, когда «пацаны» приехали выдернуть Саню на какую-то серьезную разборку. То есть они приехали по наводке и по указанному адресу, не зная Саню лично, с указанной фамилией и именем-отчеством. Поднимаются по лестнице, звонят в дверь, выходит мама Коляни.

Хлопцы говорят ей:

— А можно Николая Петровича на минуту?

— Колю? — удивляется мама. — Можно, конечно, — и кричит куда-то в комнату:

— Коля, подойди на минутку, к тебе ребята пришли.

И вот, постукивая футбольным мячом об пол, выходит в коридор веселый Коляня и с сияющей улыбкой выдает:

— Ну что, пацаны, пойдемте в «жопеля́» поиграем?..

(Кто не знает — это такая уличная игра вроде футбола, где проигравшим «пробивают» мячом в то место, что пониже спины.)

Говорят, у братвы чуть пупки не развязались от смеха, и они ушли, никого не тронув, а для Сани вся эта история удивительным образом разрешилась благополучно, и, кажется, сам «авторитет», посылавший братву на «разборку», потом рассказывал Саньке эту неожиданно примирившую всех историю.

В начале 2000-х Саша вдруг резко «завязал» с бизнесом, а как я понял по косвенным признакам, попросту отдал все или почти все. Наверное, все-таки настал тот момент критический, когда вопрос ставится именно так: кошелек или жизнь? Саня вполне резонно выбрал второе. Но что-то, как я думаю, он все же оставил себе «про запас», потому что жил он хоть и скромно, но не нищенски. Ничем особенно заметным и прибыльным он не занимался уже, сидел дома, много читал, выбирался иногда в город, основал какое-то «Таврическое информационное агентство», но это больше было похоже на фикцию, видимость деятельности… Вот в это время я с ним и познакомился.

Мы с Сашей были соседями, то есть наша квартира была расположена прямо над его. Но во времена его бурной деятельности мы с ним практически не общались, а подружились только когда он уже отошел от дел. Саша был коротко знаком с главным редактором нашего крымского литературного журнала «Брега Тавриды», и кто-то мне посоветовал показать Саше свои рассказы. И вот он почитал мою писанину, сказал, что в общем ему понравилось, и предложил посодействовать в издании. Через несколько месяцев эти мои первые рассказы были напечатаны, и это была первая публикация в моей жизни, не считая несколько разрозненных заметок в разных местных газетах. Так что можно сказать, что Саня стал моим «крестным отцом» в публицистике.

Я впервые зашел к нему, уже будучи диаконом, но не по церковным делам, а, как я уже сказал, по «писательским». Потом зашел еще раз, еще… и начал захаживать изредка, так что я уже и священником стал, и неожиданно для меня Санька однажды попросил об исповеди… И когда я прямо, без обиняков стал говорить о душе, о спасении, Санька, этот высоколобый интеллектуал, вечно ерничавший и саркастически настроенный, вдруг вспомнил о детстве, о бабушкиной теплой руке, приведшей в храм, и — заплакал самыми чистыми и простыми слезами. Вот ведь как… Сколько я уже перевидал в своей жизни таких случаев, когда самое простое и обыденное, но связанное с духовной, церковной жизнью оказывается и самым важным, неотменимо, запредельно важным. Санька исповедовался как дитя. И это было в самом деле нечто обескураживающее, неожиданное, хоть мы и общались с ним до этого и беседовали на разные «сложные» темы. Но тут вся сложность просто осыпалась, как шелуха, и осталась благословенная простота боголюбовой души. …И Александр Юрьевич, бывалый и умный мужик, в прямом смысле ворочавший миллионами, в мгновение ока превратился в Сашку, которого, как я думаю, знает и любит Бог и которого мне тоже удалось краем сердца увидеть, чтобы уже никогда не забыть…

Вообще дорога к храму у Саньки была непростой. Как вы уже догадались, «классический» период бабушкиного водительства сменился временем охлаждения, удаления от Церкви, интеллектуальных и философских мытарств, мистицизма, разочарований, «базаровских» настроений и уж потом — постепенного и неуклонного возвращения к православию. Санька рассказывал, к вящему моему изумлению, о широком влиянии масонства на партийную верхушку в «безбожном» Советском Союзе в период «кондового» социализма. По слову Саньки, многие партийные бонзы, о которых мы и подумать бы ничего подобного не могли, — состояли в масонских ложах. Больше того — и Санька сам успел попасть под их влияние и даже принять какую-то степень посвящения. Он даже показывал мне небольшой рубец под сердцем от ритуального укола «масонской шпагой», когда его посвящали в рыцари ордена. Это кажется невероятным и похоже на байки, но все-таки, зная немного Саню, я могу с большой долей вероятности предполагать, что это как раз никакие не байки, а та самая «иная реальность», которая по попущению Божию управляет падшим миром, впрочем, по нашим же грехам и вследствие повреждения нашей свободной воли…

Говоря о Санькином воцерковлении, я еще хочу сказать вот о чем… Людям неверующим и нецерковным то, о чем я скажу, может показаться жестоким и странным, но именно потому, что безусловно главную ценность жизни для них представляет само по себе земное существование, притом безбедное, в здоровье и безмятежии. Но для Бога главную ценность представляет спасение души, ее благодатная вечная жизнь.

Итак, отойдя от дел, что называется, «поделившись активами» и будучи оставлен в покое, Санька, может быть, отчасти от вынужденного безделья (он уже был не в том возрасте, когда все начинают сначала), стал систематически выпивать. Он и раньше не был трезвенником, но необходимость постоянно быть на чеку и решать множество сложнейших вопросов не позволяла ему расслабляться. А теперь… Он не валялся под забором, держал себя в руках, но уверенно проторил дорожку к ближайшей корчме и проводил там немалое время, возвращаясь домой той особенной, не слишком твердой, но исполненной достоинства походкой, которая выдает людей солидных, не желающих терять свое «реноме», но поднаторевших в питейных делах. Мне сейчас даже подумалось, что это была едва ли не единственная ситуация, когда Санька действительно старался выглядеть «солидно».

Мама Саши, с которой он жил тогда, горевала, сетовала и даже плакала по этому поводу, потому что эти хождения приобрели уже систематический и разрушительный характер. Никакие уговоры на Саньку не действовали. И так продолжалось до тех пор, пока не вмешался Господь, попускающий иногда случаться с нами очевидному злу во избавление от зла большего. Итак, у Саньки обнаружился и стремительно стал развиваться диабет. Ходить в «Ивушку» ему становилось все труднее, а вскоре стало и совсем невозможно. Санька досадовал, сердился, просил приятелей принести ему домой спиртное. Но все-таки это употребление уже не могло быть таким же систематическим и обильным, как раньше. А дальше здоровье Саньки стало так стремительно и радикально ухудшаться, что уже ни о каких «удовольствиях» говорить не приходилось. У Саньки стали чернеть ноги, и, как это, увы, случается в самых тяжелых случаях с диабетом, ему, во избежание гибели от гангрены, отрезали сначала одну ногу, а потом и другую… По Сашиной просьбе я исповедовал, особоровал и причастил его перед первой операцией, а потом перед второй… А потом уже — в последний раз перед смертью.

Эта последняя встреча с ним была и трогательной, и драматичной. Санька уже был на грани смерти. Съехались родственники и, что называется, с часу на час ждали кончины. Его мама позвонила и попросила меня приехать, потому что Санька при одном из последних проблесков сознания ее об этом попросил. И я приехал… Страдал он ужасно, кричал от боли по ночам так, что было слышно соседям. С первого взгляда было ясно, что Санька отходит, так что даже непонятно было, смогу ли я его причастить. Но всякий священник скажет, что это «возможно — невозможно» — понятие очень тонкое и зыбкое и, несомненно, тесно связанное с духовной жизнью самого человека. Ведь бывает так, что человек, бывший до минуты приезда священника вроде бы во вполне адекватном состоянии, вдруг впадает в кому, и, когда Святые Дары уже заготовлены, его приходится с крайними переживаниями и напряженными молитвами в прямом смысле «вытаскивать с того света», потому что бессознательного человека причащать невозможно. Но бывает и иначе: человек, о котором родственники заявляют, что он безнадежен и без сознания, — вдруг при появлении священника со Святыми Дарами подает явные и более того — покаянные, сокрушенные, осознанные, хоть и слабые, но вполне достаточные для исповеди и причащения признаки жизни и, приобщившись Святых Таин, с миром отходит в вечность. И то, и другое на моей памяти бывало не раз.

Вот так и с Саней. Приехав, я с тревогой, но и с надеждой вглядывался в него — едва подававшего признаки жизни, стонавшего от боли, но уже не могущего говорить… Вглядывался и пытался понять, что можно для него сделать. К счастью, стало понятно, что он слышит и как-то знаками, слабым пожиманием руки, движением век может выражать свое согласие (или несогласие) со словами священника, то есть еще вполне может проявлять свою волю. Воздохнув из глубины души, с крепкой надеждой на Божию милость я приступил к чтению молитв перед исповедью… Потом я задавал Саньке последние в его земной жизни важнейшие вопросы, и он уже откуда-то, почти из иного мира, изможденным полумычанием давал, как мог, свои добрые, покаянные ответы и даже заплакал в какой-то момент… Потом я его особоровал, но перед самым причащением случилось нечто невероятное и приведшее в ужас прежде всего родственников, да и меня тоже, надо сказать. А именно: когда я уже с Чашей в руке и лжицей наизготовку стал читать последние молитвы перед причастием, обратившись лицом к Саше, — его вдруг начало со страшной силой «крутить», причем в прямом смысле. Саня стал выгибаться всем телом, рычать, отворачиваться, сжимать со страшным скрипом зубы…

Ох, как же страшно это — если бы вы знали! Страшно даже не само зрелище, а осознание того, что сатана до последнего момента борется за душу человека, не желая ее отпускать и считая своей. И страшно понимать, что власть эта не иначе возникает, как вследствие многолетнего и постепенного удаления человека от Бога, вследствие множества греховных решений, поступков и слов, приобретших уже определенный навык, степень «второй природы»… Это особенно полезно, думаю, знать тем, кто откладывает покаяние и исправление собственной жизни на потом… Ох, как же глубоко заблуждаются те, кто думает, что избавление от власти злой силы, долгое время привлекаемой образом жизни самого человека, совершится легко и просто. Не так, совсем не так это происходит на самом деле. И борьба, отчаянная борьба за душу человека продолжается порой в прямом смысле до последнего его издыхания.

Словом, причастить Саньку, казалось, нет никакой возможности. Но я-то знал, как Саша искренне каялся, искренне стремился к Богу в последние годы и месяцы своей жизни, любил Его и проявлял эту свою любовь и добрую волю сознательно… И эту реальность, я знал, отменить не властна никакая злая сила. В надежде на милость Божию я попросил родственников усиленно молиться и сам стал молиться с крайней болью и упованием, и вот — даже не знаю, как это объяснить, — на лице Сани, искаженном мукой, отразилась отчаянная борьба с тем, кто, вопреки воле человека, пытался сейчас окончательно овладеть его душой, чтобы не допустить до спасительного приобщения Святых Таин. Санька буквально с нечеловеческими усилиями пробивался к нам с «того света», пробивался на встречу с Богом, и это было очевидно… Несколько тягчайших, мучительных минут продолжалась эта борьба, но вот в какой-то момент Саша открыл ничего уже не видящие глаза, с крайним и, по-видимому, сознательным усилием разлепил свои ссохшиеся губы и даже попытался приподняться навстречу Святым Дарам. Я тут же его причастил, он проглотил частичку. Я дал ему запить святой водой, и неизреченное, неземное умиротворение и покой отобразились у него на лице. Он полусидел на подушках, расслабленный уже, благостный, поддерживаемый родственниками, смотрел в пространство невидящими глазами и вдруг в последнем, крайнем усилии протянул свою иссохшую от болезни руку и стал что-то искать. Родственники не могли понять, что именно ему нужно, но я понял сразу. Я протянул ему свою руку, и он нащупал, пожал ее с последней, прощальной благодарностью, которой я никогда не забуду.

В тот же день, 11 января 2015 года, Саша умер.

На отпевании он лежал умиротворенный, спокойный, с той самой особенной и светлой улыбкой примирения с Богом, собственной совестью и ближними, которая умягчает сердце всякого верующего человека. После отпевания ко мне подошел бывший соратник Саши (тот самый, о котором я говорил вначале) — относительно еще молодой, деловитый человек — и попросил, чтобы мы на днях съездили с ним «в память об Александре Юрьевиче» в Топловский монастырь. Я согласился без лишних расспросов, и действительно, через несколько дней Константин, так звали этого человека, заехал за мной, и мы поехали в Топловский монастырь. По дороге Константин рассказал мне небольшую историю.

В конце 1980-х годов, когда монастырь только еще начинал возрождаться из руин, Санька (тогда уже вернувшийся в Крым) пожертвовал на возрождение святыни 200 тысяч рублей. И это советскими еще деньгами, когда новенькая «Волга» стоила 10 тысяч… И я тоже вспомнил, что Санька упоминал как-то вскользь, что сотрудничал с владыкой Василием и помогал немного епархии… «Помогал немного»… Вот что это означало, как выяснилось. У Константина на руках оказалось благодарственное письмо от владыки Василия, обращенное лично к «Александру Юрьевичу» за то самое пожертвование. И вот Константин хотел попросить настоятельницу монастыря матушку Параскеву об «увековечении памяти» Саши Васильева. Но Константин (человек умный и образованный) не совсем хорошо разбирался в тонкостях церковных отношений, и мне пришлось объяснить, что его желание (вполне искреннее и благородное) не вполне согласуется с монашеской этикой и традицией. То есть я пытался объяснить, что если начать как-то по светским понятиям «увековечивать память» всех ктиторов, спонсоров, жертвователей и благоукрасителей монастыря только за последнюю четверть века, то нужно будет создавать в монастыре целый мемориальный комплекс. А это, конечно, смешно и, главное, совсем не нужно, потому что самое лучшее, что мы можем сделать сейчас для Саши, — это попросить матушку Параскеву вписать его имя на «вечное поминовение». Константин еще сомневался, но, в общем, был со мной согласен.

 

Мозаичная икона святой мученицы Параскевы. Топловский монастырь

 

Мы приехали в монастырь, зашли в храм, помолились, поставили свечки и пошли искать матушку игуменью. Пришлось ее немного подождать, и, когда она вышла из сестринского корпуса, Константин подошел и изложил суть дела. Как и следовало ожидать, матушка коротко и по существу объяснила все то, о чем говорил и я, приняла для музея благодарственную грамоту и, главное, пообещала, что имя Александра будет записано в «вечный помянник» монастыря.

Вот так и поминается теперь по неизреченной милости Божией на каждой литургии в Крымском монастыре святой Параскевы имя раба Божиего Александра — еще одного русского человека с непростой, но по неизреченной милости и любви Господней — благословенной судьбой.

Да упокоит Господь его душу в обителях праведных!