Как тонко Господь плетет кружева нашего спасения. Непостижимо… Но ведь и очевидно настолько, что нужно быть просто слепым, чтобы это не замечать.

Я утром иду на молебен. Закоулками городских окраин мне нужно добраться сначала до Западной автостанции, а дальше ехать на автобусе в поселок, где стоит храм. И вот бреду я утром этими самыми закоулками на обычный свой вторничный молебен. Иду и слышу, что кто-то еще идет за мной «в четыре ноги». Меня останавливает женский оклик:

— Батюшка!

Оглядываюсь. Женщина лет за пятьдесят со спутником.

— Вы ведь батюшка, верно? В Почтовом служите…

— Да, да… Все верно…

— Как хорошо, что я вас встретила. Мне это… нужно маму отпеть…

— А где? Где она умерла?

— В Почтовом… Сегодня похороны…

Я не стал расспрашивать, почему не позвонили раньше, не договорились заранее… Вопросы, в общем, резонные, но хмурым ноябрьским утром, скажем так, контрпродуктивные…

— Мама крещеная была? — спрашиваю.

— Да, да, крещеная.

— Как звали ее?

— Мария.

— А отчего она умерла?

— Да старенькая уже была… Девяносто пять лет… Сердечко слабенькое. Я ее два раза, что называется, с того света «вытягивала», а в этот раз не получилось…

— Ну, что поделаешь… Все-таки девяносто пять лет — это тоже неплохо. Дай Бог каждому дожить.

— Ну да.

— Царствие Небесное мамочке.

— Царство Небесное.

— Ну, что я вам скажу… На какое время похороны назначены?

— На два часа.

— Давайте сделаем так. Я сейчас еду на молебен. В одиннадцать мы окончим, и вы к одиннадцати будьте в храме… Да, у вас машина есть?

— Честно говоря, нет.

Я призадумался. Обычно у людей есть какой-нибудь транспорт, и я прошу меня забрать из храма, а потом привезти обратно. Это обычная практика. Но сегодня… И тут я вспомнил, что как раз сегодня наш прихожанин должен к одиннадцати часам привезти продукты, которые мы закупили для раненых ополченцев, проходящих реабилитацию в одном из местных санаториев. Я позвонил Василию — так зовут этого доброго человека — и попросил, чтобы он отвез нас на отпевание, а потом меня — обратно в храм. Он согласился. Я сказал об этом женщине, она обрадовалась, тем более что у нее было множество других неотложных хлопот, связанных с погребением. Мы условились встретиться в одиннадцать часов в храме.

Я шел к автостанции и думал: вот сколько бывает таких случаев, удивительных и замечательных, но вместе с тем и закономерных для христианина. Случаев, когда Господь очевидным образом являет Свою волю. Я должен был сегодня отпеть эту женщину и вот, далеко от поселка, на окраине города, в каких-то переулках путаных, ранним утром я случайно встречаюсь с родственниками покойной, и мы обо всем договариваемся. У кого повернется язык называть такое случайностью? Может быть, я и не прав, но такие моменты кажутся мне очевидным проявлением какого-то особого Промысла, попечительства о том человеке, ради которого все таким удивительным образом «сходится». И мне всегда хочется понять причину, ту… сокровенную. Не праздного любопытства ради, а для того, чтобы сердцем прикоснуться еще раз к Божественной доброте, к Богу, Который действительно любит нас больше, чем мы сами себя любим, и заботится о нас больше, чем мы сами о себе заботимся.

Вспомнился мне и другой такой случай.

В тот день мне нужно было отпевать человека в одном из соседних сел. За мной, как обычно, приехали, я съездил на отпевание и попросил, чтобы меня довезли обратно до храма, где я быстро разоблачусь, а потом — до Новопавловки, откуда уехать в Симферополь автобусом проще. Вернулись в храм. Машина меня ждет, что называется «под парами», я разоблачаюсь в пономарке и вижу, что в телефоне у меня два непринятых звонка с одного, незнакомого номера. Обычно я в таких случаях отзваниваюсь потом, в более спокойной обстановке, но тут почему-то позвонил сразу. Вот почему, скажите? Какой-то момент, секунда, почти неосознанное решение… Словом, я перезвонил. Оказалось, у незнакомого мне раба Божиего Владимира в почтовской больнице лежит тяжело болящая старушка-тетя и состояние ее критическое. Из разговора я понял, что исповедовать и причастить ее уже невозможно, но узнав, что она раньше, когда была здорова, ходила в Бахчисарайский монастырь, исповедовалась и причащалась, я решил ее особоровать.

Машину я отпустил. Минут через десять подошел к храму звонивший мне человек со своей супругой, и мы вместе пошли в больницу. С первого взгляда было ясно, что Людмила — так звали старушку — и в самом деле уже находится при смерти. Но, зная, что и в таком состоянии люди слышат то, о чем им говорят, я наклонился к Людмиле и сказал, что хочу ее особоровать, попросил молиться про себя, пусть даже самыми простыми словами: «Господи, помилуй!» Она уже не открывала глаза и не могла разговаривать, но вдруг оживилась немного и даже потянула в мою сторону руку, словно давая понять, что рада приходу священника и слышит меня. Я ее особоровал, благословил, попрощался с родственниками и поехал домой.

И уже в автобусе мне снова позвонил Владимир и сообщил, что Людмила тихо скончалась через три минуты после моего ухода. Я помолился о ее упокоении про себя, ехал и все думал о том, что произошло… о непостижимой любви Бога к человеку. Ведь если бы я не выбрался сегодня в Почтовое, если бы не ответил на тот звонок, то Людмила умерла бы без молитвенного напутствия, без благословения… Как же все тонко у Господа, как тихо и неприметно, с непостижимой любовью Он заботится обо всех нас!

Кружева… Что тут еще скажешь…

Вот так было и в этот раз. Мне показалось очевидным, что Господь являет какой-то особенный Промысл об этой древней старушке, которую я, увы, не знал, но которую мне обязательно нужно отпеть.

Я отслужил благополучно молебен в храме. Вася приехал, мы разгрузили машину. К этому моменту подошла дочка этой покойной бабушки с какой-то еще молодой родственницей.

Мы поехали. Обычный сельский двор. Бедненький, заросший буйной зеленью. Во дворе, прислоненные к стене стоят наизготовку крышка гроба, большой крест с датами, венки.

Мы зашли в дом, в комнату. Покойная лежала в гробу, людей было совсем мало, человек пять или шесть. И вот я еще что отметил… Запах. Нет, не тот, о каком, вы, возможно, подумали, а тот особенный запах, который я люблю, но который описать словами почти невозможно. Это запах старого деревенского дома, где люди долгие годы жили благочестиво и просто. Да, да, не удивляйтесь, есть такой особенный запах. Его ни с чем не спутаешь, от него сразу рождается радость в душе, и улыбка умиления просится на лицо, пусть даже событие, из-за которого ты здесь оказался, скорбное.

Мы зажгли свечи и начали чин отпевания. Я служил, и параллельно с молитвами и песнопениями, где-то в вышине все время витал этот самый вопрос: в чем секрет, что же такого особенного было в жизни этой простой и совершенно невыдающейся по житейским меркам бабушки, которая прожила на свете трудные свои девяносто пять годков?.. Да еще в какое время прожила. Год рождения на кресте был обозначен — 1921. Гражданская война, потом что там у нас… разруха, голод, коллективизация, репрессии, война, опять разруха и голод… Несколько лет более-менее спокойной жизни, потом пресловутая перестройка и опять разруха, хаос и голод… Вот уж воистину, хлебнуло это поколение горя сполна!

Молодым я всегда говорю: вы не смотрите, что старики те иногда и в храм не ходили и какие-то внешние правила церковной жизни не всегда соблюдали. Это иное поколение, иное время. И судить их Господь, может быть, будет менее строго, чем нас. Спросит только: хранил ли ты веру, образ Божий в себе? Остался ли человеком, несмотря на испытания нечеловеческие… Кажется мне, не спросит много Господь с этих людей.

Вот наше поколение — это другое дело. Мы ведь имеем возможность не только веровать «в душе» и «быть человеком», что само собой разумеется. Но мы еще имеем все возможности для того, чтобы вести полноценный христианский образ жизни. Соблюдать, исполнять все то, что для наших дедов и прадедов зачастую было попросту невозможно. Ходить в храм, читать православные книги, регулярно исповедоваться и причащаться, открыто исповедовать свою веру. То, что мы имеем сейчас, те возможности — это же просто чудо! Храмы открыты, священники есть, службы совершаются беспрепятственно, книг православных — сколько угодно… Пиршество, просто пиршество: бери — не хочу. Но вот это самое «не хочу» — и есть самое горькое сейчас, то, за что с нас спросится, несомненно. Равнодушие наше…

Но я вернусь к нашей бабушке. Отпел я ее, как подобает, поговорил с родными о необходимости жить по-христиански и стал собираться. И все меня подмывало, хоть словечко спросить о жизни покойной. И спросил, разоблачаясь, когда в комнате осталась уже одна заплаканная женщина, не та, что меня пригласила, а другая.

— Это, говорю, ваша мама?

— Да, — отвечает.

— А она верующая была? Вообще, к вере как относилась?

Женщина как-то неопределенно пожала плечами. Стало понятно, что в доме как-то не принято было на эту тему говорить и расспрашивать.

— Ну, иконы у мамы в комнате были, молилась она? — продолжал я допытываться, не заметив в комнате икон.

— Да, да, конечно, иконы были, и молилась она… Вот, за спиной у вас, вы просто не заметили, наверное.

Я обернулся и действительно увидел образ Спасителя.

Тут, видимо слушавшая наш разговор из соседней комнаты, вошла та самая женщина, что встретилась мне утром.

— У нас мама очень хорошая была, мирная. И папа тоже… Непьющий и добрый, не гулял никогда и маму любил. Вообще, они очень любили друг друга… А такое, знаете, редко бывает. Прожили душа в душу пятьдесят пять лет. Пока папа не умер.

Мы помолчали. И так мне стало тепло и просто, светло на душе оттого, что вот — прожили люди долго и счастливо вместе. И веру хранили, как я понимаю, пусть даже «под спудом», но не напрасно. И счастье их — это не счастье беззаботности и изобилия. Ведь всякое было: и трудности, и горе, и боль… Но через все это они сумели пронести простоту и ласку, верность и доброту. И мне подумалось, что, может быть, это и есть одна из причин, почему Господь меня сегодня сюда привел. Чтобы я отпел-таки эту простую и ничем не примечательную старушку, а детям ее еще раз напомнил о необходимости жить по-Божьему.

Дивны дела Твои, Господи! Как прекрасны Твои кружева!..