Верными у нас называют всех тех, кто крещен и живет православно. Но вот всегда ли мы осознаем, что значит это звание, и всегда ли мы стремимся ему соответствовать?

Господь говорит: Верный в малом и во многом верен, а неверный в малом неверен и во многом (Лк. 16, 10). И мне почему-то думается, что верность «в малом» как раз и выражается в исполнении каких-то простых, повседневных правил православной церковной жизни. В знании своей веры, в чтении слова Божиего, в посильном исполнении заповедей Христовых, в добром отношении к ближним, в посещении храма, в исповеди и причастии, в молитве, в соблюдении постов. Я даже так скажу: их, верных, и видно-то прежде всего в храме. То есть они элементарно ходят на службы. Одни чаще, другие реже, судя по обстоятельствам, но ходят. Стоят себе смиренно, молятся, исповедуются, причащаются, под благословение подходят, советуются, просят молитв. И, напротив, по словам преподобного Варсонофия Оптинского, «верный признак омертвения души есть уклонение от церковных служб». Так что в какие-то «спящие ячейки» верных, которых в храме никто никогда не видел, я, простите, не верю. И сильно подозреваю, что эти «ячейки» в самый важный и нужный момент так и проспят с богатырским храпом по нашей стародавней и не лучшей русской традиции. А вернее, не проспят, а просыпают уже, потому что моментов этих, когда пора бы уже «проснуться», более чем достаточно.

То есть совесть в ответ на всякое зло, беззаконие, нечестие и неправду, всеваемые в русскую землю, просто набатом должна звучать: «Вставайте, люди русские, на славный бой, на смертный бой!» Но нам все кажется, что ничего еще не происходит и вставать нам еще рановато. Все почесываемся, позевываем и ждем, пока «грянет гром». Не понимаем, несчастные, что для того чтобы нам не пришлось браться в очередной раз за «дубину», нужно сейчас уже «хвататься» за храм, за молитву, за исповедь и причастие. Хвататься за жизнь христианскую и таким образом утверждать свою верность — в надежде, что Господь покроет нас от многих бед и напастей. И повседневная верность — это то, что мы почти утратили и чему нам надо со всей серьезностью поучиться у тех немногих, кто еще остался в живых, кто хранит об этой верности ясное представление от истоков доброго христианского воспитания, «от младых ногтей».

С Клавдией — бабой Клавой — я познакомился, когда впервые ехал на службу в сельский храм, куда меня только что назначили. Мы с ней оказались на соседних сиденьях в автобусе и разговорились. Я узнал, что баба Клавдия родом из Владимиро-Суздальских краев, и приокивала она не по-крымскому, но все равно родно и близко, по-русски. А потом, под впечатлением этой встречи я стал думать, что вот ведь храм-то у нас Покрова Божией Матери, а праздник этот учрежден на Руси во времена благоверного князя Андрея Боголюбского, и первый самый красивый наш храм — Покрова на Нерли — образец Владимиро-Суздальского стиля. И когда мы позже задумались о проекте нового храма, я вспомнил обо всем этом и попросил архитектора, чтобы эта преемственность, эта связь наша молитвенная, духовная и культурная с Владимиро-Суздальской Русью была как-то отражена в архитектурном решении. Не знаю, насколько это получилось, но замысел такой был, и возник он во многом благодаря встрече и беседе с бабой Клавой.

На вид она самая распростецкая русская бабушка: суховатая, очень уже преклонного возраста, но подвижная, с добрым лицом и приветливым ясным взглядом. И еще интересная черта: она очень целеустремленная, не скажу, что деятельная, а именно целеустремленная. Не случайно я отделил одно от другого. Потому что можно быть деятельным, но бестолково, суетно, а можно быть целеустремленным и немногими действиями добиваться многого. А баба Клава под этим «многим» именно и понимает, по заповеди Спасителя, Царство Небесное, и все ее силы направлены на церковное, на молитву, на участие в службе. И одна из главных ее черт — это какое-то неистребимое и упорное стремление в храм. Честное слово, я просто изумляюсь иногда. Вот уж, кажется, кто бы мог пропустить воскресную службу по немощи, по множеству лет, так нет же — ее-то я чаще всего и встречаю идущей в храм в какой-то внутренней собранности и непреклонной решимости дошагать от земли на небо. В любую погоду, в любое время года, в стужу, в мороз, в слякоть, в распутицу, в зимнюю предрассветную темень, в летний зной — она все идет и идет, опираясь на свою неизменную палочку, в храм, чтобы там помолиться… Забавно, но я, набирая этот текст, допустил «очепятку» и вместо слова «помолиться» написал «посолиться». Вот тот случай, когда случайность уж действительно не случайна, потому что достаточно убрать букву «п» — и останется именно то, что нужно, ибо баба Клава за тем и стремится в храм, чтобы, помолившись, осолиться Духом Святым.

Живет она от храма километрах в пяти, в Новопавловке. Иногда, когда мне лень ждать автобуса после службы, я иду пешком до остановки этого села, откуда легче доехать до Симферополя. Так вот у меня при ходьбе довольно быстрым шагом эта дорога занимает минут сорок. А теперь представьте, сколько нужно времени, чтобы добраться до храма немощной, ветхой старушке. А в зимнюю стужу?.. А впотьмах и в гололед?.. Ужас! Но она все идет и идет, как нарочный со срочным донесением из штаба фронта.

Василий, наш добрый таксист, как-то рассказывал: «Еду я в город ранним утром, зимой, еще затемно, в гололед и лютую стужу, и вдруг фары выхватывают из темноты странную картину: на ветру, ухватившись за какой-то куст, стоит баба Клава и с деловитой серьезностью неспешно елозит ногами, точно паркет натирает…» Оказалось, под кустом — заледеневшая горка, и баба Клава, дойдя до нее, поняла, что никак не может эту преграду преодолеть. Но не сдалась, ухватилась за куст и принялась воевать со льдом, отстаивая свое законное право добраться-таки до храма.

И таких препятствий на пути бабы Клавы встречается немало, но она ими ничуть не смущается — просто делает то, в необходимости чего совершенно уверена, а именно: идет с молитвою в храм, потому что так нужно, и она знает точно, что Господь ей поможет. И не было такого, чтобы не помог. Вот так все просто, не напоказ и по-настоящему. Верно. И сколько раз мы зимним темным и вьюжным утром, когда ехали с Василием из Симферополя на службу, подбирали бабу Клаву — когда в начале пути, на остановке, когда на полпути, если, не дождавшись автобуса, она отправлялась пешком, а когда и у самого уже храма.

Но раз она заболела и перестала ходить в храм: с ногами что-то стало совсем плохо. А для бабы Клавы это означало уже почти что прекращение жизни. Мы распереживались все, молились за нее, а потом отправились к ней на машине. Жила она не в самом доме, а в какой-то пристройке типа флигеля, где у нее было что-то вроде своей келейки. Простая саманная беленая хатенка. Мы зашли ненадолго внутрь. Как удивительно там у нее было, светло и радостно! Мне подумалось тогда: вот хоть кино можно снимать об «уходящей натуре» простой русской жизни.

Помню, все у нее в келейке было чисто, аккуратно и аскетически просто. Круглые плетеные коврики из разноцветных веревочек, иконы старенькие в углу, стол, тахта, буфет — вот и весь интерьер. Баба Клава обрадовалась нам как родным, засуетилась, желая напоить чаем нежданных гостей, но мы не стали ее обременять житейскими хлопотами, а вывели ее во двор, на воздух, и стояли так, разговаривали. В какой-то момент зашла речь о ее родине, и глаза у бабы Клавы засияли, она, воодушевившись, буквально побежала, насколько это было возможно в ее положении, в келейку свою и вынесла нам фотографию. Старое, черно-белое фото шестидесятых, должно быть, годов. Далеко на заднем плане — монастырь: Свято-Никольский, как пояснила баба Клава. Перед ним — пространное поле спелой пшеницы, а на переднем плане — простые деревенские бабоньки с граблями, вилами и прочим сельскохозяйственным инвентарем. Бабоньки стоят, улыбаются во всю ширь, и зубы у них крепкие, улыбки простые, взгляды веселые, и сами они такие дородные, сбитые, не худышки, прямо скажем. И вот что я еще отметил: все одеты, как одевались, должно быть, сельские женщины на Руси и 100, и 300, и 500 лет назад, а именно: все в длинных юбках цветастых, в кофточках каких-то с длинными рукавами, в непременных косынках. И я смотрю на этих бабонек и понимаю, что они и есть те самые нормальные русские женщины, которых все меньше у нас становится и которых уже днем с огнем не сыскать в наше рафинированное и капризное время. Бабоньки, которые запросто замуж выходят, детишек рожают, по хозяйству успевают, стряпают, стирают, люльки качают, колыбельные поют, сопли вытирают, подзатыльники раздают, коров доят, траву косят, мужей утешают. И живут себе, на жизнь не жалуясь и не ища для себя каких-то особенных привилегий и преференций. Уходящая натура… Как, впрочем, и мужики, которых на карточке этой не было, но которых очень легко себе представить: с серьезными и даже суровыми на вид, степенными лицами, в простых рубахах, в парусиновых штанах, в непременных кепках на головах. Простые люди. Но за этой простотой чувствуется надежность и сила христианской, устоявшейся жизни.

Однажды по пути в храм мы с бабой Клавой разговорились.

— Ермолаевы мы, — рассказывала она. — Семья у нас верующая была. Мама главным образом нас воспитывала. Труженица великая была. Честность и трудолюбие — вот ее главные качества. Ну и верующая, конечно… Еще до войны в колхозе ее за трудолюбие, за порядочность и честность депутатом избрали. И нужно было на всякие собрания ходить коммунистические, а она не ходила, естественно. Стали возмущаться партийцы местные. А председатель колхоза тогдашний — ее одноклассник был. Вот он и говорит им: «Слушайте, я Таню с детства знаю… не трогайте вы ее. Ничего вы с ней не сделаете, только хуже будет». Так и оставили в покое.

Вообще знаете, батюшка, нам как-то повезло. У нас село-то особенное. Вот говорят: если храм есть, то — село, а если нет, то — деревня. Так у нас в Санино храм стоял и стоит, слава Богу, и даже не закрывался никогда, можете себе представить. Даже и в 1930-е годы, и в 1960-е, при Хрущеве… Только колокола поснимали. И нас всех в храме крестили, и на службы мы ходили сызмальства. А все потому, что народ у нас такой, люди верные. Вот как-то сохранили благочестие и молитву в большинстве своем и храм отстоять сумели. С Божией помощью, конечно, но именно потому, я думаю, что большинство православными оставались и от веры своей не отступали даже в самое трудное время.

А как мы хорошо жили, батюшка, до войны, если б вы знали! Пятеро детей было, бедненько, просто, матрасы соломой набиты, щи да каша, но хорошо жили, дружно, и любовь была настоящая. Сейчас такого мало совсем, каждый только о своем печется, забором спешит отгородиться от всех, чтобы не видеть и не знать никого.

Мама, помню, все говорила: в храм лучше пешком ходить, даже если далеко, — потрудиться надо, не искать специально транспорт попутный. И мы ходили… Причем не гурьбой, а по одиночке, то есть чтобы не болтать попусту. Так мама приучила. Но это когда подросли, а маленькими, помню, отец лошадку запрягал и на санях нас возил в храм на службу. Папа у нас тоже верующий был.

Тут я сделаю маленькое отступление. Отца Клавдии звали Евграфом. Простое русское имя. Но я запомнил его только с третьего раза и снова подумал: дожили — русские имена у нас уже в диковинку стали, все больше Саши да Сережи. Что ж, тоже имена хорошие, только остальные-то чем провинились? Совершенно непонятно. Вот и уходят, исчезают потихоньку с лица земли Русской Евграфы, Пафнутии, Савелии, Панкраты и Трифоны. Но дам опять слово бабе Клаве.

— Папа, — продолжала она, — в 45 лет заболел тяжело ревматизмом. Поболел да и помер. А перед смертью, когда лежал уже, все просил, чтобы мама ему Псалтирь читала. Очень любил слушать. Мама пойдет сенца коровкам подсыпать, а папа: «Ну что же она так долго ходит?!» То есть прервала чтение. Понимаете, он с интересом слушал, как книжку какую художественную, с пониманием, разумно. Вот так. Да и потом, когда уже папа помер, мама Псалтирь читала постоянно и нас приучала молиться, чтобы стояли смирно, не баловались. Да, окно, вот помню, одеялом занавешивали, чтобы с улицы не видно было. Все-таки, как ни крути, времена-то были безбожные, и соглядатаев хватало.

— А сейчас как, — вторгаюсь я в рассказ бабы Клавы, — живет село? Или поразъехались все, поумирали?

И как-то уже внутренне ожидаю горькое подтверждение, что да, мол… позаброшено село. Но слышу неожиданное:

— Нет, батюшка, живет село, даже больше дворов стало. А знаете, за счет чего? С Москвы едут, устали люди-то уже от сутолоки городской, вот и едут поближе к земле, к природе. Санино-то от Москвы недалече стоит, километрах в двухстах всего. — Ну, о жизни чего сказать… — продолжает баба Клава. — Я, когда подросла, на торфяные разработки пошла работать. У нас там места равнинные, но красивые, и леса есть… с торфяниками. Вот там и работали, а потом война… Так что я всем говорю, что три жизни прожила. Первая, самая счастливая — это довоенная, потом война, ну и после войны… вот живу до сих пор. Вышла замуж за военного, переехали в Крым. Муж в невысоком чине был — сержант, но верующий. Может, потому и карьеру не сделал, что в коммунисты не пошел. Ну, да мы и не сильно страдали от этого, жили себе скромно, но ладно. Хоть не часто, но муж в храм ходил. И исповедовался, причащался. А когда храм Свято-Троицкий в Симферополе ремонтировали, он даже работал там. А на родине сестра осталась, вот в нашем доме так и живет. Деревянный дом, до сих пор стоит. Хороший дом, крепкий. Давно я там уже не была. Скучаю ли?.. Да знаете, странно сказать — не очень. Привыкла уже, у меня ведь тут все… То есть на кладбище большей частью. Муж Алексей, сыночек Валерий и дочь Людмила.

Я не спрашиваю, почему дети так рано умерли: не хочу бередить раны. Баба Клава молчит, вспоминая свое, давнее… Видно, что с могилами у нее уже родина связана. А я думаю: вот и суздальская жизнь перетекла в нашу землю Крымскую, и стала эта земля родной для суздальцев, а где-нибудь в тех краях и наши, крымские, обитают наверняка и тоже уже не хотят возвращаться, и косточками лягут в землю, и дай Бог, чтобы освятили ее. В этом-то и есть простое наше предназначение, земное: пожить по-божески и землю доброй жизнью своей украсить. И так — по всем необъятным просторам нашей великой Родины: в Игарке — волынские, в Чернигове — псковские, в Москве — краснодарские, в Крыму — суздальские… Кто трудами, а кто костями уже. А души — уж все пред Богом. Так перемешивается, творится Русская земля, созидается Русский мир, особый состав, неразделимый, осоленный духом единым. Вот только бы нам самим не забывать об этом, не лишать себя этого святого единства своей беспечностью и неверностью.

Тем более что враг не дремлет. Вот и у бабы Клавы сын последний, с которым она живет, далек от Церкви, а внук и вовсе оторвался от корней, мается в своей неприкаянности: в 38 лет ни жены, ни детей, выпивает, на бабушку покрикивает… Не знаю, каковы были дети умершие, но, судя по тому, что баба Клава так привязана к ним и могилки их сделали для нее родной и нашу, крымскую землю, хорошие были дети. Да и об оставшемся сыне и о внуке, хоть и признаем, каково есть положение их, не станем делать выводы преждевременные. Все переменчиво в этом мире, и для нас, «мнящих себя стоящими», пусть это будет поводом для особого трезвения, а для тех, кто не поднялся еще, — источником чаяния и надежды. Все еще может измениться, пока мы живы. Только бы к лучшему, только бы не пренебрегать нам сокровищем веры, быть внимательными к бесценному опыту живой и действительно русской жизни.

Однажды баба Клава буднично, мимоходом объявила мне после исповеди: «Батюшка, вы благословите меня… у меня-то ведь это… 90 годочков сегодня стукнуло…» Я обнял ее, поздравил сердечно, но и удивился, признаться. Вот уж никак не мог подумать! Как-то все казалось: ну старушечка, да, но бойкая такая, подвижная, просто не думалось о ее годах, а что ей 90 уже — даже в голову не приходило. Теперь я ее всегда привожу в пример нашим крещеным молодым ленивцам, которые, почесываясь, оправдываются тем, что, мол, трудноватенько это — на службу ходить и в храме стоять… каждую-то неделю. Вот я им и привожу в пример бабу Клаву, которая в храм спешит с настойчивостью первостепенной, «аки елень на источник вод».

И дай нам Бог поучиться этой простой и бесхитростной мудрости, не книжной, а опытной, неразрывно связанной с верностью Богу, с повседневным усердием в исполнении Его святых заповедей, с крепким намерением всю свою жизнь связать с Ним навечно.

В этом и есть основание русской жизни, а другого не было никогда, нет и не будет.