Поздно вечером Белая Борода вышел из «ворот жизни»; на спине его был ранец, наполненный одеялами, провизией и бутылками.

Радость окрыляла его: он нес Гассану утешительные известия.

Никакого Артура Понсара не было во французском караване, остановившемся в Сансуси. Это был караван братьев Понсет, которые в то время объезжали землю на Белом Ниле и хотели основать серибы. Таким образом, Гассан мог спокойно переселиться в Сансуси и поправляться там, пользуясь заботами верного друга.

Дальнейшего мщения со стороны динков также нечего было бояться, потому что их вождь Лиса решил покинуть землю, в которой его племя так много претерпело за последнее время, и искать других пастбищ.

Он хотел отправиться на юг, чтобы не столкнуться с турками, углублявшимися внутрь страны.

Появление каравана Понсетов более всего побудило его к этому.

Он победил Гассана, освободился от трутней, но пришли новые караваны, новые основатели сериб. Он не надеялся на то, что новые пришельцы будут лучше хартумцев. Все эти торговцы слоновой костью мало отличались друг от друга.

Все это в подробностях узнал Белая Борода в Сансуси и надеялся, что эти известия скорее восстановят силы его друга, чем красное вино и хинин, которые он нес.

Он окинул взглядом новую хижину, находившуюся около ворот жизни. Огонь слабо догорал. На камне сидела Зюлейка и поддерживала на коленях голову Гассана.

Белая Борода думал, что Гассан спит, и стал тихо приближаться; Зюлейка услышала шелест листьев под его ногами и медленно подняла голову. Она кивнула его дружески, но лицо ее было серьезно.

— Он спит? — спросил Белая Борода.

— Да, — ответила она глухо, — он спит и никогда уже не проснется!

Белая Борода ринулся вперед и схватил руку Гассана, покоившуюся на его груди. Она уже успела остыть. Он взглянул в лицо умершего. Как часто он видел это лицо, как часто он удивлялся смелости и отваге, озарявшим его черты! Как часто за последние дни огорчало его выражение ужаснейших страданий, пробуждая сочувствие в его сердце! Ничего подобного нельзя было прочитать теперь в лице умершего.

Гассан погрузился в вечный сон, подобно усталому путнику, который обрадовался тому, что нашел, наконец, место успокоения.

Усталым и измученным казалось его лицо, но губы сложились в кроткую улыбку. Без душевных мук, успокоенный, испустил он дух.

Долго Белая Борода стоял на коленях перед трупом товарища. Он думал о судьбе Гассана, о его перерождении.

— Так лучше, — проговорил он наконец, — мир праху твоему!

Потом он поднялся, встала также и Зюлейка, тихо опустив на землю голову умершего.

Они безмолвна стояли друг перед другом, Белая Борода пожал ей руку. Она поняла его, — это была благодарность за ее заботы.

— Когда он умер? — спросил Белая Борода, отходя в сторону..

— Не особенно давно, — ответила Зюлейка.

— И много он страдал?

— Не думаю, Белая Борода, — сказала она. — Он почти все время спал. Только раз проснулся он и говорил много и с волнением, но я не понимаю французского языка. Я пела ему песни, и это успокаивало его, как маленького ребенка. Я положила его голову на свои колени; и он стал спокойнее. Но он не отвечал на мои вопросы, давать ли ему есть или пить; он, казалось, не понимал моих слов. Я была опечалена и озабочена его судьбой и спела песню Дендида (Бог). Знаешь ли ты ее, Белая Борода?

Негритянка остановилась и взглянула серьезно на умершего.

— Да, да, — проговорила она, — и не возвращается больше, это я пела, и он, казалось, слушал меня. Тогда я замолчала, но он глядел на меня широко открытыми глазами и спросил:

— Ты Зюлейка?

— Да! — ответила я. Он долго молчал, начал задыхаться, и лицо его выражало беспокойство. Потом он открыл глаза и спросил опять:

— Зюлейка, слышишь ли ты меня?

— Слышу! — ответила я.

— Зюлейка, — продолжал он. — Знаешь ли ты меня, преступного Гассана? Я грабил ваши деревни, угонял ваши стада, похищал ребенка у матери и мать у ребенка; сироты и вдовы проклинают меня, рабы ненавидят меня. Но ваше мщение достигло меня; ваше мщение было справедливо. Теперь я жалок. Можете ли вы простить меня?

И при этих словах он обратил на меня свой пристальный, полный мольбы взгляд.

— Тут я подумала о нашей деревне, сделавшейся жертвой пламени, вспомнила то мгновение, когда Гассан в красном тюрбане во главе базингеров врывался в каждый дом, отмечая свою дорогу кровью…

Тогда я подумала, могут ли тебе простить динки? Я отвернулась от него и стала смотреть на голубое небо.

Я услышала его опять, спрашивающего дрожащим голосом.

— Можете ли вы простить меня?

Я взглянула на него и вновь встретила упорный, умоляющий взгляд, и он, беспомощный, опустился ко мне на колени. Могла ли я отказать ему в просьбе и сказать ему: «Преступник, никогда не простят тебя динки!» Нет, я не могла этого, глубокое сострадание охватило меня, и я сказала:

— Я прощаю тебе, Гассан!

Тогда лицо его приняло спокойное выражение, он счастливо улыбнулся и улыбался так все время; он не говорил уже больше, и скоро я перестала слышать его дыхание.

Так закончила Зюлейка свой рассказ и в то же мгновение у ворот жизни послышались оживленные человеческие голоса.

Белая Борода и рабыня посмотрели туда. Впереди шли двое белых, а позади них негр и нубиец с зажженными факелами.

— Здесь, следовательно, — воскликнул старший из белых, — найдем мы нашего больного земляка. Интересная пещера, — сказал он, улыбаясь Белой Бороде. — Бедные летучие мыши! Несколько дюжин пожгли свои крылья на наших факелах!

Но другой путешественник, который между тем ушел вперед, увидел Гассана на земле и сказал:

— Мой друг, мы пришли слишком поздно. Храбрый Гассан Пелишье мертв. Бедный земляк! Как поэтичен будет рассказ о твоей смерти на руках Зюлейки. И все-таки как здесь пустынно, негостеприимно; эти непроходимые горы, эта грязная хижина, бедный лес и бесконечное болото напротив!

— Борьба его действительно кончилась, — сказал участливо старший. — Мы не можем уже пожать ему руки, но мы должны отдать ему последнюю честь и похоронить его, как солдата, так как, собственно, он погиб в битве.

— Да, — сказал младший и обратился к Белой Бороде, — куда думаете вы отнести труп? Здесь его оставить нельзя, так как соберутся коршуны и гиены. Теперь уже поздно. На моих часах половина шестого; через час солнце уже зайдет, а дорога в Сансуси не близкая.

— Его последняя воля была, — сказал взволнованный Белая Борода, — быть похороненным в пещере, на том месте, где найдена была змея.

— Ее и должны мы исполнить, конечно! — воскликнул старший из путешественников.

Младший пошел между тем к неграм и нубийцам, которые опустили и потушили уже свои факелы. Он приказал им идти вместе с ним и сказал, уходя:

— Я хочу приготовить носилки!

— Но они должны быть очень узки! — воскликнул старший. — Иначе мы не пройдем через отверстия прохода.

Белая Борода вынул между тем одеяло и покрыл им труп. Потом все они уселись на земле и безмолвно ждали, пока негры возвратятся с простыми носилками.

Они молчали, один раз только старший из путешественников произнес:

— Действительно, печальный случай!

Когда наступили сумерки, Белая Борода и Зюлейка разостлали одеяло на простые узкие носилки и положили на них труп Гассана.

Нубийцы и негры с зажженными факелами в руках окружили носилки; младший из путешественников встал перед умершим и начал петь звучным голосом, раздававшимся далеко по равнине; его прочувствованное пение «Ave Maria, mater misericordiae» растрогало слушателей.

Тихо тронулась печальная процессия. Нубийцы с факелами шли впереди, Белая Борода и Зюлейка, а также и белые следовали за носилками, которые несли двое негров.

Когда подошли к воротам жизни, то старший, приказав опустить носилки и укрепить в земле факелы, сказал:

— Храбр ты был, Гассан, и над твоей могилой должны раздаться выстрелы. Здесь, у «ворот жизни», начинается твоя могила. Мы окажем тебе последнюю честь!

Солдаты экспедиции сделали залп из ружей, горы и леса повторили его, — и вскоре погребальные носилки и все провожавшие исчезли в широкой трещине, освещенной красным светом факела.

Перед воротами жизни снова водворилась тишина.