6

Шимпанзе приходят в лагерь

Зима 1961 года была в Англии очень суровой, а в Кембридже из-за снежных сугробов, стужи и замерзших водопроводных труб она казалась бесконечной. Холодные ветры, пришедшие прямо из ледяных пустынь Норвегии, со свистом проносились над плоской равниной. Где-то далеко позади остались Африка, мои шимпанзе, любимая работа. Временами мне так не хватало их. Конечно, мне было очень приятно работать в Кембридже под руководством профессора Роберта Хайнда. Но что поделывает тем временем Дэвид Седобородый? Как поживают Голиаф и Фло? Какие события произошли за время моего отсутствия?

Наконец весна растопила замерзшую землю – через два месяца я снова буду в Африке. Но прежде мне предстояло выдержать два серьезных испытания, и одна мысль о них внушала мне гораздо больший страх, чем любая встреча с разъяренными шимпанзе. Я должна была выступить на двух научных конференциях в Лондоне и Нью-Йорке и рассказать о моих шимпанзе ученым, которым хотелось все узнать из первых рук. Но вот и эти препятствия остались позади. Моя шестимесячная ссылка, как ни трудно было в это поверить, закончилась, и я снова летела в Африку, пересекая пустынные просторы Сахары в багрово-красном свете восходящего солнца – картина, столь характерная для современных воздушных путешествий.

Помнят ли еще меня шимпанзе? Или мне предстоит заново приучать их к моему присутствию? Но я напрасно волновалась. Когда я снова попала в заповедник, оказалось, что шимпанзе стали относиться ко мне, пожалуй, даже чуточку терпимее, чем раньше.

Как-то, вернувшись вечером в лагерь, я увидела, что Доминик и Хассан чем-то очень взволнованы. По их рассказам, крупный самец шимпанзе пришел в лагерь и в течение целого часа лакомился орехами с пальмы, в тени которой стояла моя палатка. Вечером следующего дня я узнала, что он забредал к нам еще раз. Я решила остаться на другой день в лагере, чтобы посмотреть, не придет ли он снова.

Это было так необычно и приятно – провести утро в постели, следя за разгорающейся зарей, спокойно позавтракать, а потом при свете дня сесть за пишущую машинку, которую я только что привезла из Англии, и привести в порядок наблюдения, сделанные мной накануне. Но совсем уж невероятным было то, что около 10 часов Дэвид Седобородый не спеша прошел перед моей палаткой, спокойно вскарабкался на дерево и принялся, урча от удовольствия, выковыривать красные ядра орехов из их жесткой скорлупы. Через час он спустился на землю и, задержавшись на минутку, чтобы заглянуть под тент, побрел прочь. Я была вознаграждена за те долгие месяцы неудач и огорчений, когда шимпанзе обращались в бегство, едва завидев меня на расстоянии 500 метров. А сейчас один из них пришел в наш собственный лагерь и чувствовал себя здесь как дома.

Дэвид приходил к нам ежедневно – пока на пальмовом дереве еще были орехи. Потом его визиты прекратились. Но он появился снова, когда созрели плоды на другой масличной пальме.

Я нечасто оставалась в лагере – наблюдения за одиноким самцом, жадно поедающим пальмовые орехи, не приносили мне ничего нового. Но иногда я с нетерпением ждала его прихода и испытывала особое удовольствие от того, что он так близко и совсем меня не боится.

Как-то раз я сидела на веранде своего палаточного домика. Дэвид проворно слез с дерева и со свойственным ему нарочито-небрежным видом направился прямо ко мне. Когда нас разделяли каких-нибудь три шага, он остановился, и шерсть его поднялась дыбом, отчего он сделался вдвое крупнее; мне стало не по себе от его свирепого вида. Распушение шерсти у шимпанзе служит верным признаком какого-то необычайно сильного эмоционального возбуждения – волнения, гнева или страха. Что же значило поведение Дэвида в этот раз? Внезапно он бросился ко мне, схватил со стола банан и торопливо отбежал в сторону. Шерсть его постепенно улеглась, и он спокойно съел плод.

После этого случая я попросила Доминика выкладывать бананы всякий раз, когда он заметит Дэвида, так что теперь, даже если пальмовые орехи еще не созрели, шимпанзе иногда забредал в лагерь в поисках бананов. Но эти посещения были слишком нерегулярными, и я больше не оставалась в лагере.

Недель через восемь после возвращения в Гомбе у меня начался легкий приступ малярии. Я осталась в постели и попросила Доминика положить перед палаткой несколько бананов в надежде, что Дэвид Седобородый заглянет к нам. В то утро он действительно пришел и взял себе один банан. Когда он возвращался к кустарнику, я увидела, что там стоит второй шимпанзе, спрятавшийся в густой растительности. Это был Голиаф. Дождавшись, когда Дэвид уселся на землю и принялся за банан, Голиаф подошел и стал пристально смотреть ему в глаза. Дэвид закручивал вокруг своей нижней губы лохмотья кожуры банана и выжимал сок, иногда вытягивая кожуру вперед и глядя на нее поверх своего носа. Голиаф дотронулся одной рукой до рта своего приятеля, прося дать ему часть кожуры. В ответ на это Дэвид выплюнул кусок хорошо пережеванной массы в руку Голиафа, и тот начал ее сосать.

На другой день Голиаф вновь пожаловал к нам в гости. Я спряталась за опущенный полог палатки и подглядывала за обезьянами в небольшое отверстие. На этот раз Голиаф, не без колебаний, с распушенной шерстью, последовал за Дэвидом до самой палатки и ухватил для себя немного бананов.

Это продолжалось несколько недель, имевших для меня особенно большое значение. Теперь я ежедневно оставляла гроздь бананов около палатки. Для этого мне приходилось посылать Хассана в северную часть заповедника в деревню Мвамгонго, где он возобновлял запас бананов.

А в нашей долине тем временем созрели фиги, и мимо лагеря то и дело проходили большие группы шимпанзе. Часть дня я проводила возле фиговых деревьев, а остальное время – в лагере, в ожидании Дэвида. Он наведывался почти каждый день. Голиаф тоже вскоре стал постоянным посетителем, позже к ним присоединился Уильям.

Как-то Дэвид пришел один, и я решила дать ему банан прямо из рук. Он приблизился ко мне, шерсть его поднялась, и вдруг он издал мягкий горловой звук, похожий скорее на кашель, судорожно вздернув при этом вверх подбородок. Это была мягкая форма угрозы. Вслед за тем он резко выпрямился, стал переминаться с ноги на ногу и, не теряя при этом важного вида, похлопал одной рукой по стволу пальмового дерева и лишь тогда очень осторожно взял у меня банан.

Голиаф прореагировал на мою первую попытку дать ему из рук банан совершенно иначе. Шерсть его тоже поднялась дыбом, он схватил стул и бросил его, едва не сбив меня им с ног. Потом залез в кусты и, сверкая глазами, сердито поглядывал оттуда на меня. Прошло довольно много времени, прежде чем он стал вести себя в моем присутствии так же спокойно, как Дэвид. Если я делала неожиданное, пугающее его движение, он нередко начинал угрожать мне – глухо рычал, быстро поднимая и опуская одну руку, либо резкими движениями дергал за ветки.

Наконец-то я могла вести регулярные наблюдения за отдельными животными! А ведь раньше мне казалось это совершенно недостижимым. В своих ежедневных передвижениях шимпанзе никогда не пользуются какой-то определенной дорогой, поэтому я могла встретить одних и тех же животных не чаще одного или двух раз в месяц, да и то если путь их кочевки случайно пересечется с маршрутом моей вылазки в горы. Исключение составляли лишь короткие промежутки времени, когда созревали плоды на том или ином дереве. И вот теперь я могла постоянно следить за поведением Дэвида, Голиафа и Уильяма в лагере и их взаимоотношениями между собой. Кроме того, я часто наблюдала, как ведет себя каждый из них в группах шимпанзе, питающихся плодами фиговых деревьев в нашей долине.

Именно в это время я начала подозревать, что Голиаф, по-видимому, занимает высшее по рангу положение среди самцов шимпанзе на этом участке; впоследствии это действительно подтвердилось. Если Уильям и Голиаф одновременно приближались к одному и тому же банану, Уильям всегда пропускал Голиафа вперед, и тот захватывал плод. При встрече с другим взрослым самцом на узкой лесной тропке Голиаф никогда не уступал дорогу. Присоединившиеся к группе обезьяны почти всегда первым приветствовали именно Голиафа.

Однажды я своими глазами видела, как он согнал самку с ее гнезда и занял его. Эту сцену я наблюдала с Вершины, когда уже почти совсем стемнело. Молодая самка построила большое гнездо из листьев и улеглась спать, уютно свернувшись калачиком. Вдруг Голиаф вскочил на соседнюю с ней ветку, встал во весь рост, ухватился руками за верхнюю ветвь и начал неистово раскачивать ее туда-сюда над головой самки. Та с громким криком выскочила из гнезда и исчезла в темном кустарнике. Голиаф сразу успокоился, забрался в освободившееся гнездо и улегся, загнув под себя свежую ветку. А изгнанная самка принялась поспешно сооружать новое гнездо.

Уильям с длинной верхней губой, рассеченной шрамами, очевидно, стоял на самой нижней ступени иерархической лестницы. Если какой-нибудь взрослый самец проявлял агрессивные намерения по отношению к нему, Уильям тотчас жестами и позой пытался выразить подчинение и покорность: протягивал руку, чтобы дотронуться до более сильного по рангу собрата, или, негромко похрюкивая, униженно ползал перед ним. При этом у него оттягивались назад уголки губ и зубы обнажались в нервном оскале. Сначала Уильям и в лагере вел себя очень боязливо. Когда я впервые предложила ему взять банан у меня из рук, он был в полном смятении – долго пристально смотрел на банан, потом начал раскачивать ветку и наконец, жалобно похныкивая, уселся на землю. Я не выдержала и положила банан перед ним.

Значительно труднее было выяснить положение Дэвида Седобородого в стадной иерархии. В те далекие дни я знала только, что он обладает спокойным и кротким нравом. Если Уильям или кто-то из молодых самцов приближался к нему, жестами выражая свою покорность, Дэвид сразу же старался успокоить их: касался рукой туловища или головы другого животного, быстро обыскивая его шерсть. Успокаивал он и Голиафа, когда тот слишком возбужденно вел себя в лагере – например, при моем появлении на чересчур близком расстоянии. В таких случаях Дэвид протягивал руку и касался живота своего товарища или же несколько раз быстро гладил Голиафа по руке, перебирая пальцами шерсть. Такие жесты, казалось, почти всегда достигали цели и успокаивали возбужденного самца.

Именно в это время в Гомбе-Стрим появился Хьюго. Я наконец дала согласие на приезд профессионального фотографа, который должен был отснять моих шимпанзе. Луис порекомендовал Хьюго. Национальное географическое общество воспользовалось его советом и выделило необходимые для съемок средства. Помимо фотографий, Хьюго должен был подготовить документальный фильм о поведении животных, а также лекционный фильм для членов Национального географического общества.

Хьюго родился в Индонезии, получил образование в Англии и Голландии. Как и меня, его привел в Африку интерес к диким животным. Карьеру фотографа он избрал только потому, что надеялся как-нибудь и когда-нибудь попасть в Африку и снять фильм о диких животных. После двухлетней работы на киностудии в Амстердаме Арманд и Микаэла Денис пригласили его принять участие в съемках телевизионной программы «Сафари». Таким образом, в Африку Хьюго приехал всего на год позже меня.

Во время работы над фильмом Денисов Хьюго познакомился с семьей Лики, жившей по соседству, и спустя два года согласился снять лекционный фильм об открытиях Луиса в Олдувайском ущелье. За это время Луис пришел к выводу, что Хьюго – тот самый человек, который должен поехать в Гомбе-Стрим, поскольку Хьюго не только прекрасно владел техникой съемок, но и по-настоящему любил и понимал животных. Луис написал мне о Хьюго и его дарованиях. Одновременно он написал моей матери, что нашел для меня подходящего мужа.

Я все еще с тревогой думала о том, как отнесутся обезьяны к человеку, увешанному фото- и киноаппаратурой, но вместе с тем понимала, насколько важно снять документальный фильм о поведении шимпанзе. Кроме того, я рассчитывала на миролюбивый нрав Дэвида и не допускала мысли, что его слишком взволнует прибытие незнакомого человека.

В то первое после приезда Хьюго утро Дэвид Седобородый пришел в лагерь очень рано: видно, он ночевал где-то поблизости. Я решила, что будет лучше всего, если Дэвид сначала привыкнет к новой палатке, а уж потом к ее обитателю. Поэтому Хьюго остался в палатке и через щелку смотрел, как Дэвид ест бананы. А тот даже не взглянул в его сторону, пока не покончил с едой. После этого он неторопливо подошел к палатке, откинул полог и уставился на Хьюго. Недовольно поворчав, он побрел прочь.

К моему великому удивлению, Голиаф и даже застенчивый Уильям, пришедшие спустя некоторое время, также довольно спокойно отнеслись к присутствию Хьюго. Казалось, они считают его неотъемлемой частью «обстановки» лагеря. Благодаря этому Хьюго в первый же день смог сделать отличные кадры, запечатлев эту троицу во всех видах: как они приветствуют друг друга и заботливо выискивают в шерсти, как выпрашивают один у другого пищу. На второй день Хьюго повезло еще больше: ему удалось снять, как шимпанзе поймали и ели убитую ими обезьяну.

С того незабываемого дня, когда я впервые увидела, как Дэвид Седобородый ел поросенка, мне лишь раз довелось наблюдать поедание мяса у шимпанзе: жертвой был молодой бушбок, и опять-таки я не была уверена, что шимпанзе поймали его сами. И вот теперь мы с Хьюго оказались свидетелями и охоты и убийства.

Это произошло совершенно неожиданно. Я поднялась с Хьюго на Вершину, чтобы показать ему свое любимое место, и мы наблюдали за черно-красными гверецами, которые, по-видимому, отбились от своего стада. Вдруг мы увидели, как молодой самец шимпанзе осторожно вскарабкался на соседнее с обезьянами дерево, медленно полез вдоль ветки и сел. Три обезьянки сразу же пустились наутек – правда, довольно неторопливо, как нам показалось. Четвертая осталась на месте, повернув голову в сторону шимпанзе. В ту же секунду другой молодой самец, выбравшись из густого подлеска, стремительно пронесся по ветке, где сидела эта обезьяна, и схватил ее. Молниеносно на то же дерево вскарабкались еще несколько шимпанзе. Крича и лая от возбуждения, они разорвали свою жертву на куски. Через минуту все было кончено.

Мы находились слишком далеко от места происшествия, чтобы снять сцену охоты на пленку. Да и произошло все так неожиданно, что Хьюго едва ли успел бы что-нибудь сделать, даже если бы мы находились ближе. Но ему все-таки удалось сфотографировать, как шимпанзе поедают добычу.

После такого поразительно благоприятного начала удача изменила Хьюго. Он сделал еще немало превосходных кадров с Дэвидом, Голиафом и Уильямом. Но для документального фильма всего этого было недостаточно. Хьюго должен был зафиксировать по возможности все аспекты жизни шимпанзе. Получить эти кадры оказалось невероятно трудно: шимпанзе боялись незнакомца, как раньше боялись меня. Даже Голиаф и Уильям сторонились его, когда встречали в лесу.

Вновь, как и во время пребывания здесь Джуди, я построила для Хьюго несколько временных укрытий возле деревьев, на которых вот-вот должны были созреть плоды. Я даже воткнула в стенки укрытий пустые бутылки, чтобы приучить шимпанзе к поблескиванию линз фото- и киноаппаратов. Тем не менее они сразу же замечали объективы его камер, пугались и бесшумно удирали в лес.

Бедный Хьюго! Чтобы не осложнять ситуацию, он никогда не брал с собой носильщика-африканца и сам таскал тяжелую аппаратуру. Долгие часы бродил он по скалистым склонам или по долинам, где обитали несметные полчища муравьев. Чаще всего Хьюго вообще не встречал шимпанзе, а если они и попадались ему на глаза, то исчезали, прежде чем он успевал отснять хотя бы несколько метров будущего фильма.

И все же постепенно шимпанзе признали Хьюго. Ведь он был представителем уже знакомой им породы белокожих обезьян, к одной из которых они успели привыкнуть. К тому же Дэвид Седобородый, как всегда, значительно ускорил этот процесс. Встретив меня или Хьюго, он обычно отделялся от группы и подходил проверить, нет ли у нас для него банана. Остальные шимпанзе внимательно наблюдали за его действиями и после этого гораздо спокойнее относились к присутствию Хьюго.

Очень скоро после того, как Дэвид, Уильям и Голиаф начали приходить к нам в лагерь, я узнала, что им нравится жевать материю или картон. Особым успехом пользовалась пропотевшая одежда, вероятно, из-за привкуса соли. Как-то раз Хьюго сидел, согнувшись в три погибели, в небольшом укрытии возле высокого плодового дерева. Шимпанзе забрались на ветки и увлеченно поедали плоды. Казалось, они совсем не замечали Хьюго. Он начал снимать и вдруг почувствовал, как кто-то резко потянул камеру у него из рук. Он не сразу сообразил, что происходит, но потом увидел, как чья-то черная волосатая рука тянет к себе старую рубашку, в которую он завернул камеру, чтобы замаскировать линзы. Конечно, похитителем оказался Дэвид Седобородый. Он шел по тропе вслед за Хьюго и, поравнявшись с укрытием, заметил заманчивый предмет. Хьюго вцепился в другой конец рубашки и изо всех сил рванул ее к себе. Рубашка лопнула, а Дэвид с добычей – куском ткани – залез на дерево, присоединившись к остальной группе. Шимпанзе наблюдали за всем происходящим с нескрываемым интересом и после этого позволили Хьюго произвести съемку, хотя от его укрытия почти ничего не осталось.

Прошел всего лишь месяц, а шимпанзе уже привыкли к Хьюго и даже перестали обращать внимание на щелканье и жужжание его камер, если только он спокойно сидел на месте, а не ходил вокруг них. В тот год дожди начались очень рано, и Хьюго, как и Джуди год назад, практически был лишен возможности проводить съемки. День за днем Хьюго сидел в укрытии в ожидании обезьян. Сияет солнце, освещение великолепное, а шимпанзе все не появляются. И вот наконец они идут, Хьюго хватает камеру – и, как нарочно, начинает моросить дождь.

Тем не менее Хьюго удалось получить первоклассный материал о поведении шимпанзе в горах. Кроме того, он продолжал снимать дружную троицу в лагере.

Наши опыты по «приручению» Дэвида и его друзей с помощью бананов с первых же дней осложнялись присутствием павианов. Мимо лагеря ежедневно проходили большие стада этих обезьян, и некоторые взрослые самцы, например старый Шайтан, задерживались у нас в надежде получить бананы. Как-то раз, когда Дэвид, Голиаф и Уильям сидели вокруг большой грозди бананов, на них набросился один особенно воинственно настроенный павиан. Уильям молниеносно улизнул от драки. Ухватив несколько бананов, он предпочел с безопасного расстояния наблюдать за развернувшимся сражением, губы его при этом тряслись от волнения. Убежал сначала и Дэвид. Но потом он подошел к Голиафу, который, не обращая внимания на суматоху, спокойно доедал свои бананы, и обхватил друга руками. Это прикосновение словно придало мужества Дэвиду: он повернулся к павиану лицом и принялся кричать и размахивать руками. А когда тот снова кинулся на него, Дэвид опять подбежал к Голиафу. На этот раз Голиаф поднялся, сделал несколько шагов по направлению к павиану, потом, выпрямившись, подпрыгнул и замахал руками, издавая яростные лающие звуки «ваа». К нему присоединился и Дэвид Седобородый, хотя было видно, что он старается держаться позади своего друга. Павиан отступил, но тут же вновь налетел на Дэвида.

Это повторялось снова и снова: Голиаф наскакивал на павиана, а тот, легко уклоняясь от него, каждый раз нападал на Дэвида, нанося ему сильные удары, хотя Дэвид и старался прятаться за спину друга. В конце концов Дэвиду и Голиафу пришлось отступить, а павиан, забрав свою добычу, отбежал на безопасное расстояние. Хьюго сумел запечатлеть на пленке всю сцену, и этот эпизод остался одним из лучших в фильме примеров агрессивного столкновения между шимпанзе и павианами.

Национальное географическое общество согласилось финансировать работу Хьюго в Гомбе-Стрим до конца ноября – надо было снять, как шимпанзе используют орудия во время периода активной жизнедеятельности термитов. Я думала, что можно будет, как и в предыдущие годы, начать съемку уже в октябре. Однако вплоть до начала ноября мы не замечали никаких следов активности термитов, хотя и осматривали их гнезда каждый день. Наконец, когда до отъезда Хьюго из заповедника оставалось всего две недели, термитники начали оживать. Как-то раз, осматривая недалеко от лагеря намеченное для съемки гнездо термитов, Хьюго увидел на нем несколько влажных пятен. Он расчистил отверстие в одном из только что заделанных проходов, засунул в него травинку и с радостью почувствовал, как ее схватили насекомые. Шимпанзе же вели себя по меньшей мере странно. Дэвид, Уильям и Голиаф частенько проходили мимо термитника, но ни разу не попытались даже обследовать его. Хьюго был в полном отчаянии. Однажды он специально шел впереди Дэвида с бананом в руке, чтобы привести шимпанзе к гнезду термитов. Когда Дэвид получил банан и начал есть его, Хьюго протянул ему соломинку с вцепившимися в нее сочными насекомыми. Шимпанзе посмотрел на них и с глухим угрожающим кашлем выбил травинку из рук Хьюго.

Тем не менее дней за 10 до отъезда Хьюго шимпанзе все-таки продемонстрировали свою ловкость в подготовке и использовании орудий. Хьюго сумел снять Дэвида, Уильяма и Голиафа возле ближайшего к лагерю термитника. Получились захватывающие кадры, и Хьюго надеялся с их помощью убедить Национальное географическое общество продолжить съемки шимпанзе в будущем году.

В конце ноября он уехал, и я снова осталась одна. Одиночество пока еще не тяготило меня, но уже и не доставляло такого полного счастья, которое я испытывала до приезда Хьюго. В его лице я обрела друга, с которым могла делить не только свои успехи и неудачи, но и любовь к шимпанзе, лесам, горам, к дикой природе. Я показывала ему свои любимые места, куда, как мне казалось раньше, никогда не ступит нога другого белого человека. Вместе с ним мы пеклись на солнце и дрожали под дождем, накрытые полиэтиленовыми накидками. Я знала, что нашла в Хьюго родственную душу – человека, который понимал и глубоко ценил животных. Стоит ли удивляться тому, что теперь мне его не хватало.

Рождественские праздники того года запомнятся мне надолго. Я накупила бананов и разложила их вокруг маленького деревца, которое украсила серебряной фольгой и ватой. В это утро Голиаф и Уильям пришли в лагерь вместе и, увидев такое огромное количество бананов, громко закричали от возбуждения. Они обняли друг друга, причем Голиаф похлопывал Уильяма по широко открытому орущему рту, а тот держал свою руку на спине Голиафа. Наконец они успокоились и приступили к пиршеству, все еще продолжая тоненько повизгивать от удовольствия.

Дэвид пришел гораздо позже, сам по себе. Я села рядом с ним, как только он начал есть бананы. Он казался абсолютно спокойным, и через некоторое время я осторожно погладила его по плечу. Он машинально стряхнул мою руку, но я вновь попыталась сделать то же самое. На этот раз он действительно разрешил мне погладить его. Минуту, не больше. И опять сбросил мою руку. Но все-таки он позволил мне дотронуться до него, перенес физический контакт с человеческим существом, а ведь это был взрослый самец шимпанзе, который провел всю жизнь в джунглях. О таком рождественском подарке можно было только мечтать!

В тот день я пригласила к чаю нескольких африканцев с детьми. Сначала дети нервничали и чувствовали себя неловко. Но когда я достала для них бумажные шляпы и воздушные шарики, а также маленькие игрушки, они очень оживились и стали вести себя как все дети на елке: бегали, шумели, возились и радовались. А воздушные шары произвели впечатление даже на величественного Идди Матату.

Когда мои гости разошлись, я почувствовала, что должна подняться на Вершину, мне необходимо было побыть в одиночестве хотя бы час. С наступлением темноты я поспешила домой, чтобы с наслаждением съесть праздничный ужин, о котором Доминик твердил все эти дни. Еще до отъезда Хьюго с Домиником продумали его до мельчайших подробностей, начиная с фаршированного цыпленка и кончая чудесной подливкой к традиционному пудингу. Было уже темно, когда я вернулась в лагерь. При одной мысли об изысканной еде у меня потекли слюнки. Но меня ждало разочарование. Доминик решил по-своему отметить праздник: на столе были пустая тарелка, вилка и нож, а рядом стояла нераскрытая банка мясных консервов. Это и был мой рождественский ужин! Когда я спросила Доминика, где же цыпленок и все остальное, он громко захохотал и, несколько раз повторив: «Завтра, завтра», пошел к огромной канистре емкостью 18 литров, в которой, как я позже узнала, ему принес некий доброжелатель из деревни Бубанго местное пиво. На другой день Доминик искупил свою вину – приготовил праздничный обед, несмотря на тяжелое похмелье.

Вскоре после Рождества я должна была покинуть Гомбе-Стрим. Мне предстояло провести еще один семестр в Кембридже. Последние две недели моего пребывания в заповеднике были омрачены болезнью Уильяма. У него начался сильный насморк, глаза слезились, он беспрерывно кашлял; все его тело сотрясалось во время приступов этого сухого кашля. В первый же день болезни Уильяма я пошла из лагеря вслед за ним – к этому времени я уже совершенно спокойно передвигалась по лесу в компании и Дэвида, и Уильяма, лишь Голиаф не позволял мне этого. Уильям прошел по долине несколько сотен метров, потом взобрался на дерево и построил большое гнездо из веток, устлав его листьями. В нем он пролежал часов до трех пополудни, сопя и кашляя. Иногда он затихал, наверное подремывая.

Несколько раз он совершенно определенно помочился в гнезде – такое поведение настолько необычно для шимпанзе, что у меня не оставалось сомнений относительно того, как плохо он себя чувствует. Наконец он встал, пожевал немного листьев и медленно побрел обратно в лагерь. Там он съел пару бананов, забрался на растущее возле моей палатки дерево и построил себе другое гнездо.

В тот вечер я долго не ложилась спать: была полная луна, но после полуночи набежали облака и начал накрапывать дождь. Я вышла из палатки, поднялась немного по крутому склону и теперь находилась выше гнезда Уильяма. Яркий луч моего сильного электрического фонарика осветил его, выхватив из темноты скорчившуюся фигурку: он сидел в своем мокром гнезде, подтянув колени к подбородку и обхватив их руками. Дождь продолжал идти всю ночь с небольшими перерывами. В равномерное постукивание капель о крышу моей палатки изредка вмешивались звуки сухого кашля Уильяма. Когда же зашумел настоящий ливень, Уильям издал несколько дрожащих, тоскливых уханий и затих.

Утром он спустился вниз. Его бил сильный озноб. Дрожали даже длинные дряблые губы Уильяма, но теперь это уже совсем не казалось смешным. Как бы мне хотелось завернуть его в теплое одеяло и обложить грелками! Но я могла дать ему лишь несколько бананов.

Всю следующую неделю я провела рядом с Уильямом. Он держался недалеко от лагеря и занимал, как правило, разные гнезда. Несколько раз он присоединялся к Дэвиду и Голиафу, но, как только они уходили в сторону гор, возвращался в лагерь, будто понимал, что не может отправиться в длительное путешествие.

Однажды утром, когда я сидела рядом с Уильямом на склоне горы над нашим лагерем, я заметила, как причалила лодка с несколькими посетителями из Кигомы. К этому времени слава Дэвида Седобородого распространилась далеко за пределы заповедника, и люди иногда специально приезжали по воскресеньям в надежде увидеть его. Я должна была бы, конечно, спуститься вниз и поздороваться с прибывшими. Но я настолько привыкла к шимпанзе, что сама почти что испытывала чувство инстинктивной неприязни к незнакомцам. Уильям уже спускался к палаткам, и я пошла за ним. Он сел в кустах напротив лагеря, а я – возле него. Вместе с ним мы следили за посетителями. Они выпили кофе, поболтали и, так и не увидев Дэвида, пустились в обратный путь. Интересно, что бы они подумали, если бы узнали, что я сижу в кустах рядом с шимпанзе и поглядываю на них как на чуждых пришельцев из неведомого мира.

За два дня до моего отъезда Уильям утащил одеяло из палатки Доминика. В течение некоторого времени он жевал его, потом пришел Дэвид Седобородый и присоединился к Уильяму, предварительно отведав несколько бананов. Примерно с полчаса оба миролюбиво сидели рядом, шумно и с удовольствием посасывая разные концы одеяла. Вдруг Уильям, как заправский клоун, на которого он так часто походил, натянул одеяло поверх своей головы и начал водить руками, будто хотел на ощупь найти Дэвида и дотронуться до него через им же созданное препятствие. Дэвид с изумлением посмотрел на него и похлопал друга по руке. Вскоре оба скрылись в лесу, оставив мне лишь лежащее на земле одеяло и гулкие отзвуки сухого кашля. С тех пор я никогда больше не видела Уильяма.