О. В. Разумовская

«Верховный жрец викторианского общества»: Рёскин и его время

Форд Мэддокс Браун. Труд. 1852—1865

Фигура Джона Рёскина, английского художника, публициста и филантропа, до настоящего времени остается малознакомой российской аудитории, хотя в Великобритании Рёскин считается одним из наиболее выдающихся и авторитетных критиков и искусствоведов. Его судьба и творческий путь теснейшим образом связаны с Викторианской эпохой, а его произведения и общественная деятельность созвучны протекавшим в этот период культурным и социальным процессам.

Портрет королевы Елизаветы I в день коронации. Автор неизвестен, копия 1600 г. (?) с утраченного оригинала 1558 г. Елизавета взошла на престол в возрасте двадцати пяти лет и правила в течение сорока пяти лет

Джон Рёскин (1819 – 1900) был современником и ровесником королевы Виктории (1819–1901) и свидетелем всех значимых этапов ее правления, от восхождения на престол до приближения финала. Подобно тому, как гений Шекспира заявил о себе в эпоху королевы Елизаветы и в чем-то был порождением уникальной творческой среды, сложившейся в елизаветинском Лондоне, творчество Рёскина и многих его современников было вызвано к жизни особым культурным колоритом викторианского периода и отражало доминирующие в английском обществе идеи и вкусы.

Джордж Хейтер. Портрет королевы Виктории в коронационном облачении, 1838. Виктория стала королевой в восемнадцать лет и оставалась ею в течение шестидесяти четырех лет

Когда на английском престоле впервые воцарилась женщина, жители страны восприняли это беспрецедентное событие с некоторым предубеждением, вскоре сменившимся негодованием и враждебностью в адрес новой правительницы. Королеву Мод интересовали в первую очередь выгода и привилегии ее нового положения, а не благо народа, и ее царствование ознаменовалось масштабной и кровопролитной гражданской войной. Политические промахи и просчеты Матильды англичане приписали ее принадлежности к прекрасному полу, что вполне соответствовало средневековым представлениям о женщинах (даже коронованных) как о существах коварных, легкомысленных и склочных. В течение нескольких веков представители английской аристократии старались не допустить перехода короны в женские руки. Им это удавалось вплоть до 1553 года, когда на престол в отсутствие законных претендентов мужского пола взошла дочь Генриха VIII, Мария Тюдор, подтвердившая худшие опасения своих подданных и получившая прозвище «Кровавая». Потребовалось все обаяние и ум ее сводной сестры Елизаветы, сменившей Марию на троне, чтобы убедить англичан в способности женщин управлять государством не хуже их братьев и супругов.

Елизавета I разумно и эффективно воспользовалась финансовым и военным потенциалом страны, заложенными ее дедом и отцом, и вывела Англию из состояния полуразрушенного войнами и распрями средневекового государства на уровень могущественной и влиятельной державы.

Дочь Генриха VIII помогла своему народу понять, что монарх может быть не только субъектом власти, внушающим трепет, но и объектом восхищения и любви. Королева отвечала своим подданным взаимностью, объявив Англию «своим супругом», а ее жителей – «своими детьми». Ее смерть в 1603 году стала общенациональной трагедией. Со времен Елизаветы ни одному монарху не удавалось вызвать таких горячих чувств у английского народа, пока на престоле снова не оказалась женщина – совсем не похожая на свою дальнюю предшественницу, но не менее волевая и решительная, да и обаятельная на свой лад. Этой женщиной была Виктория, дочь английского принца Эдуарда и немецкой принцессы Марии-Луизы Саксен-Кобургской.

Виктория не была прямым потомком Елизаветы, и судьбы двух королев сложились на первый взгляд по-разному. Одна осталась незамужней и даже вошла в историю как Королева-девственница, хоть и не отказывалась от радостей земной любви; вторая обрела столь редкое для монархов счастье в браке, дала жизнь девятерым детям и считалась эталоном нравственности своего времени. Но обе они были любимы своим народом, обе оказались на престоле в разгар династического кризиса, в непростое для своей страны время, и не жалели сил, чтобы улучшить положение своих подданных. Их именами назвали целые эпохи, важной частью которых был особой стиль в искусстве, при обеих королевах пережившем фазу расцвета. Образы этих венценосных особ превратились в аллегорические фигуры, воплощающие как добродетели и выдающиеся достижения своего века, так и его пороки.

Двадцать четвертого мая тысяча восемьсот девятнадцатого года в покоях Кенсингтонского замка на свет появилась крепкая и здоровая малышка, «пухленькая, как куропатка» (по словам ее отца, герцога Кентского). Большинство англичан приветствовали это событие со смешанными чувствами. Принцесса Виктория родилась в очень сложный для Британии момент, когда сама идея монархии была дискредитирована и перестала казаться подданным очевидной и необходимой. Непосредственные предшественники и родственники Виктории – ее дедушка и многочисленные дядья – спровоцировали острый династический кризис, выглядевший неразрешимым, и заставили англичан втайне (а иногда и открыто) сожалеть, что они не воспользовались недавним революционным опытом своих соседей-французов. Возможно, королевская семья никогда еще не была столь непопулярна у народа, как при первом, втором и третьем Георгах.

Йохан Цоффани. Георг III с семьей. 1770

Дед Виктории, король Георг III, был первым представителем Ганноверской династии в Великобритании, который ни разу не был на исторической родине своих предков – в Германии – и владел английским языком как родным. К сожалению, это не сделало из него хорошего правителя. За вычетом ряда военных побед (в частности, над Наполеоном при Ватерлоо в 1815 году) царствование Георга III вошло в историю как период внешних поражений и внутренних неурядиц. Наиболее ощутимыми из них были потери американских колоний в ходе Войны за независимость США и ряд политических кризисов, вызвавших стремительную смену нескольких премьер-министров и составов правительства. Газетные сатирики окрестили короля «Фермер Джордж» за его увлечение аграрными реформами и интерес к «домашним», повседневным вопросам в обход дел государственной важности, однако современники и потомки запомнили его в первую очередь как безумного Георга. Английский король страдал тяжелым наследственным заболеванием – порфирией, – не только причиняющим физические страдания, но и вызывающим помутнение рассудка. В 1811 году регентом при полностью ослепшем и окончательно обезумевшем Георге III был назначен его старший сын, будущий Георг IV

Игральная карта с портретом Георга III

Помимо своего заболевания, дед Виктории был знаменит своей плодовитостью. В отличие от своих предшественников – деда, отца и дяди, не скрывавших своих многочисленных любовниц и внебрачных отпрысков, – Георг III был известен как примерный супруг и нежный, заботливый отец. Супруга Шарлотта подарила ему пятнадцать детей, из которых тринадцать достигли брачного возраста. К сожалению, сыновья Георга не унаследовали его миролюбивого (вне периодов обострения болезни) характера, благочестия и приверженности семейным ценностям. Старший сын, регент и наследник престола, ставший королем Георгом IV, следовал не самым достойным из традиций своих предков и предпочитал законной супруге многочисленных любовниц (как писал о нем Теккерей, «сластолюбие, тщеславие и пьянство… манили его»). Измены Георга и его ссоры женой были предметом бесконечных сплетен (он запретил даже пускать королеву Каролину на собственную коронацию), а растущие долги составляли предмет постоянного беспокойства для Парламента. Единственная законная дочь Георга IV Шарлотта умерла в юности; второй по старшинству брат – Фредерик – остался бездетным; третий по очереди претендент, герцог Кларенс, ставший королем Вильгельмом IV, по семейному обычаю не отличался верностью своей жене и успел обзавестись десятью отпрысками от своей постоянной фаворитки, актрисы и куртизанки Дороти Джордан, тогда как обе его законные дочери умерли в младенчестве.

Литография Томаса Сазерленда. Погребальная церемония Ее Королевского Высочества принцессы Шарлотты. 1818

Стивен Пойнц Деннинг. Принцесса Виктория в возрасте четырех лет. 1823

Англичане созерцали эту династическую «карусель» с тревогой, недоумением и растущим возмущением. Содержание многочисленного королевского семейства – с учетом расходов на любовниц и незаконных детей монархов и герцогов – обходилось казне неимоверно дорого. Финансовые ресурсы страны еще не восстановились после недавних войн, в которые Англию втягивали недальновидные и алчные правители, потери заокеанских колоний болезненно ощущались в сфере внешней политики и торговли. Развитие промышленности приводило к обогащению лишь узкой прослойки населения и стремительному обнищанию социально уязвимых групп английского общества – фермеров и мелких землевладельцев, ремесленников и рабочих, клерков низшего звена и священников небольших провинциальных приходов, нетитулованных отставных военных и солдат – ветеранов недавних сражений.

Английские города представляли собой нагромождение чудовищно загрязненных, перенаселенных, малопригодных для жизни трущоб, разительно контрастировавших с блестящими аристократическими кварталами с их мощеными улицами, элегантной архитектурой и живописными садами. Как писал историк Джордж Маколей Тревельян (1876–1962), родившийся в поздневикторианской Англии, «беднота, пожалуй, всегда была столь же бедна и подвергалась такому же скверному обращению, но ее тяжелое положение стало более очевидным и для нее самой и для других именно теперь, когда она была обособлена и собрана вместе».

В такое непростое время и появилась на свет надежда нации и, следуя значению имени «Виктория», ее победа. Отец Виктории, принц Эдуард не пользовался ни популярностью у народа, ни любовью у родственников, и в династической гонке считался заведомым аутсайдером. Однако смерть его племянницы Шарлотты (дочери Георга IV) и отсутствие законных наследников у его старших братьев подвигло Эдуарда принять участие в «монархической лотерее», главным призом которой могло оказаться регентство над будущим королем или королевой Англии. Ради этой заманчивой перспективы Эдвард расстался со своей давней любовницей и женился на вдовствующей немецкой принцессе, которая была моложе его на девятнадцать лет. Хотя герцогу довелось совсем недолго наслаждаться законным супружеством и отцовством (он умер от пневмонии, когда малышке Виктории было всего восемь месяцев), он верил, что его дочь ожидает великое будущее, и его предсказания оказались не просто выражением родительского тщеславия. У Георга III было не менее пятидесяти шести внуков, но большинство из них появилось на свет вне брака, поэтому Виктория с рождения оказалась не просто главной, а, по сути, единственной законной претенденткой на английский престол.

Кенсингтонский дворец, в котором родилась и провела свое детство Виктория

Однако путь юной принцессы к трону оказался отнюдь не гладким, и основные препятствия на этом пути возникали благодаря интригам и амбициям ее родственников и ближайшего окружения. Девочке приходилось играть роль буфера между ее матерью – вдовствующей герцогиней – и дядей, королем Англии. Кроме того, Эдвард оставил после себя огромные долги, и первые годы Виктории прошли в спартанских условиях по причине стесненного материального положения ее матери. Вдовствующая герцогиня была вынуждена полагаться на великодушие своего деверя, короля Уильяма IV, который не жаловал свою немецкую родственницу. Герцогиня Кентская полагала, что Виктория не сможет справиться с предстоящей ей великой миссией без мудрого материнского руководства и неусыпного контроля. Она рассчитывала превратить юную принцессу в свою послушную марионетку, добившись регентства и участия во всех придворных и государственных делах. Ирония ситуации заключалась в том, что мать Виктории сама была марионеткой в руках амбициозного и расчетливого временщика – Джона Конроя.

Эдвард Ландсир. Спаниэль Дэш (единственный друг юной принцессы Виктории)

Герцогиня Кентская и Конрой сообща разработали свод принципов и правил, призванных ослабить волю и характер Виктории и заставить ее полностью подчиняться матери и ее фавориту. Они назвали свое изобретение Кенсингтонской системой, и пытались с ее помощью воспитывать принцессу, однако единственным отчетливым результатом ее применения стало растущее отчуждение между герцогиней и ее дочерью. Впоследствии королева Виктория описывала свое детство как одинокое и довольно безрадостное. Впрочем, пока юная принцесса сожалела об отсутствии подруг и нехватке времени для игр, тысячи ее ровесниц по всей стране страдали от голода, ужасных условий жизни, болезней и физического насилия. Возможно, вдовствующая герцогиня и была урезана в средствах, однако у принцессы всегда были красивые наряды, пони, экипажи и слуги, а коллекция деревянных кукол насчитывала более ста экземпляров. Кроме того, благодаря матери принцесса получила хоть и домашнее, но весьма обширное и качественное образование, говорила на нескольких языках, занималась музыкой и рисованием под руководством талантливых педагогов.

Франц Ксавьер Винтерхальтер. Портрет королевы Виктории. 1843

Ранняя потеря отца и отсутствие теплоты в отношениях с матерью привели к тому, что чувствительная и восприимчивая Виктория с юных лет испытывала своего рода эмоциональный голод, который мог быть утолен лишь большой любовью. В отличие от ее венценосных предшественников и родственников, словно соревновавшихся в количестве незаконных отпрысков и соблазненных фрейлин, Виктория категорически отвергала саму возможность внебрачных связей, хотя была неравнодушна к противоположному полу, кокетлива и даже несколько влюбчива. Первым мужчиной, заставившим трепетать ее сердце, был Уильям Лэм, граф Мельбурн, премьер-министр Великобритании, человек небезупречной нравственности, но большого ума и личного обаяния. Виктория, ставшая королевой в возрасте восемнадцати лет, нуждалась в опытном советнике и наставнике, которого обрела в лице Мельбурна – зрелого, импозантного мужчины и опытного политика. Они встречались ежедневно и проводили вместе много времени, в результате чего самые дерзкие сплетники заговорили о любовной связи и даже вероятной помолвке восемнадцатилетней Виктории и лорда Мельбурна, чей возраст приближался к шестидесяти. Влияние сэра Уильяма и интенсивность их общения с королевой значительно ослабели после замужества Виктории.

Брак Виктории и принца Альберта был похож на историю Золушки «наоборот». Молодая королева, управлявшая влиятельной и мощной державой, могла позволить себе искать жениха не только по степени выгодности союза, но и по собственному вкусу.

Франц Ксавьер Винтерхальтер. Принц Альберт. 1842

Ее выбор пал (хоть и не с первого раза) на ее кузена, принца Саксен-Кобург-Готского, который явно уступал невесте в размере состояния, влиятельности и политическом весе, зато обладал привлекательной внешностью. В отличие от королей и принцев Ганноверской династии, склонных к перееданию и часто страдавших от лишнего веса, Альберт был высоким и стройным юношей с благородными и выразительными чертами лица.

Влюбленная Виктория сама сделала предложение своему жениху, поспешившему его принять. Это был легендарный союз, запечатленный десятками именитых художников и первыми фотографами, благословленный девятью детьми и скрепленный общими интересами, среди которых лидировали процветание и развитие Англии. Верность супружеским обетам (исключительное для королевской фамилии явление, если верить светской хронике тех времен), взаимное уважение, страсть с одной стороны и сдержанная нежность с другой – таким был рецепт семейного счастья последней четы из Ганноверской династии. Королевская чета стала воплощением идеала для своих подданных, эталоном новой морали, опиравшейся на традиционные, хоть и попранные прежними правителями ценности.

Королева Виктория и принц Альберт

Возможно, Альберт и был ангелом – по крайней мере, в глазах Виктории и рисовавших его придворных портретистов, – однако перед болезнями он был уязвим, как простой смертный. В 1861 году он скоропостижно скончался от тифа, оставив королеву безутешной до конца ее дней. Виктория горевала так же неистово, как и любила. На протяжении нескольких лет после смерти мужа она отказывалась появляться на людях и выполнять свои монаршие обязанности. В течение сорока лет вдовства она носила траур; по ее приказу в комнаты Альберта ежедневно приносили свежее белье, полотенца, горячую воду, накрывали для него стол к обеду. В память о горячо любимом супруге Виктория возвела множество монументов самого разного формата, от скульптурных памятников до учреждений, носящих его имя.

Королева Виктория и Джон Браун в замке Балморал. 1863

Несмотря на всепоглощающую скорбь, Виктория не потеряла интереса к мужскому полу как таковому, и ее имя становилось темой светских сплетен в Англии как минимум дважды. После смерти Альберта она, как никогда, нуждалась в опоре и поддержке, которую ей предоставил далекий от аристократических кругов человек – шотландец Джон Браун (1826–1883), отставной солдат, работавший в замке Балморал. Незнакомый с придворным этикетом, малообразованный и грубоватый, он был глубоко предан своей госпоже и помог ей пережить самое мрачное время после смерти мужа.

Приближенные королевы и ее дети следили за отношениями Виктории и Джона Брауна с неодобрением и даже тревогой (ходили слухи об их тайном браке), но ее последнее увлечение шокировало многих блюстителей придворного этикета и светских условностей и заставило сплетников забыть историю с верным шотландцем.

В 1886 году Виктория получила титул правительницы Индии, но от посещения своих новых владении отказалась по причине их удаленности от Британии и своего слабеющего здоровья.

Виктория и Абдул. 1885

К ее двору прибыли два индийца, нанятые на службу в качестве лакеев.

Одним из приезжих был Абдул Карим (1863–1909), амбициозный юноша, обративший на себя внимание Виктории и в течение непродолжительного времени продвинувшийся с положения слуги до уровня секретаря королевы и консультанта по вопросам индийской культуры.

Рудольф Свобода. Портрет Абдула Карима 1888

Виктория называла его Мунши – «учитель» и обращалась с ним уважительно и с почти материнской нежностью. Мунши давал королеве уроки хинди и урду, рассказывал о своей родине и ее традициях, готовил ей экзотические блюда, помогал Виктории с личной перепиской. В замке Балморал Абдулу Кариму были предоставлены комнаты, прежде отведенные Джону Брауну. Но, в отличие от бескорыстного и прямо душного шотландца, Абдул Карим стремился извлечь из своего положения максимальную выгоду для себя и своей семьи, требовал наград, титулов и дорогих подарков, постоянно жаловался королеве на неподобающее обращение со стороны ее приближенных.

Отношения королевы и ее слуги были вызовом общественным условностям того времени и правилам приличия. Во время болезни Абдула Карима венценосная ученица навещала своего учителя дважды в день, чтобы не пропускать занятия – и поухаживать за своим фаворитом, собственноручно наводя порядок в его комнатах и поправляя ему подушки. Однако связь Виктории и Мунши была скорее платонической, чем романтической, ведь Абдул Карим был моложе некоторых ее внуков, да и физическое состояние Виктории красноречиво свидетельствовало о приближающемся закате, который был лишь ненадолго озарен присутствием гостя из далекой неизведанной страны. В рассказах Мунши, в колорите его нарядов, в рецептах экзотических блюд ей открылся новый мир, яркий и притягательный. Ее живой, открытый ум и любознательная натура даже в преклонном возрасте не могли ограничиться придворными и семейными хлопотами и требовали новых впечатлений, иного культурного и духовного опыта, который она нашла в общении со своими друзьями-слугами, пусть даже это противоречило строгим правилам этикета, царившим в викторианском обществе.

Королева Виктория прожила долгую и насыщенную событиями жизнь, которую принято рассматривать как своего рода эталон для одноименной эпохи, как тендерную модель, служившую ориентиром для всех слоев общества. Она воплощала образ верной жены, заботливой матери, дальновидной и авторитетной правительницы – идеальной хозяйки дома, в качестве которого выступала вся Британская империя. Именно такой стереотип поведения навязывался всем женщинам среднего и высшего сословия, обреченным выполнять строго ограниченный набор социальных и семейных функций, без возможности отклониться от заданного эталона. Некоторым все же удавалось это сделать, но результат больше походил на проигрыш, чем на победу: добрачные связи, адюльтер, развод, уход от супруга сурово порицались обществом и даже наказывались административно. Женщина, рискнувшая выказать непокорность и несогласие с несправедливыми законами и правилами, теряла практически все, от доброго имени до возможности участвовать в воспитании собственных детей (при разводе или любом конфликте они оставались с отцом).

Джордж Шеридан Ноулз. Подписание брачного контракта. 1905

Финансовые разногласия также решались в пользу мужа: все средства жены, в том числе ее приданое и полученные или заработанные на протяжении совместной жизни средства, принадлежали ее супругу. Эти правила касались и семей из высшего сословия, так что дамы благородного происхождения не были застрахованы ни от потери имущества или вынужденной разлуки с детьми, ни от домашнего насилия, которое было распространенным явлением семейной жизни в XIX веке. К концу Викторианской эпохи некоторые из этих варварских законов стали пересматриваться, однако сама идея тендерного равенства была чужда этой эпохе, как и мысль о равноправии сословий. Как пишет историк Тревельян, «типичным англичанином любого класса в середине периода правления Виктории был человек с бородой и с трубкой», хотя его наблюдение нуждается в некоторой корректировке. В Викторианскую эпоху человеком считался англичанин – с бородой и трубкой или без них, тогда как англичанка была в первую очередь вещью, ценившейся либо за изящество и красоту (в среднем и высшем сословии), либо за выносливость и функциональность (в низшем). Даже королеве не удавалось забыть об этом распределении ролей. Биографы упоминают одну из крупных ссор Альберта и Виктории, после которой принц закрылся в своей комнате и не открывал на стук супруги, пока она не ответила на его вопрос «кто стучит?» смиренным «твоя жена» вместо привычного ей горделивого «королева Англии». Несмотря на то что корону носила из них двоих только она, да и вообще это был ЕЕ дворец и ЕЕ страна, она была в первую очередь замужней женщиной, которая должна всегда уступать супругу.

Виктория с принцем Альбертом. ок. 1854

На поверку семейная идиллия королевы оказывается показной, но при этом создает в сознании ее подданных обманчивую картину возможной гармонии в браке, для которой необходимо достижение высшего уровня нравственного совершенства. Монаршая чета могла считаться образцовой, но никак не типичной для своего времени. Даже тот факт, что все их дети дожили до (относительно) зрелого возраста, является исключительным в эпоху, когда детская смертность могла достигать пятидесяти процентов в некоторых социальных группах. Кроме того, Виктории достался весьма достойный супруг – отличный семьянин, заботливый отец и нежный любовник. Большинство женщин на подвластной королеве территории не могли выбирать себе супругов по собственному вкусу и усмотрению, подчиняясь в этом вопросе авторитету родителей или опекунов.

Чарльз Хэй Вуд. Любовь победит (Разгневанный отец). 1900

В то время как Виктория сама сделала предложение своему будущему супругу, молодой англичанке из приличной семьи запрещалось проявлять малейшую инициативу в общении с мужчиной и как-либо демонстрировать свой интерес к противоположному полу. Виктория и Альберт были ровесниками, и их объединяли общие интересы и увлечения – музыка, книги, верховые прогулки, проекты социальных и политических реформ в стране. В это же время большинство английских невест, несмотря на юный возраст, получало в супруги мужчин значительно старше себя (нередко вдовцов с детьми), имеющих обширный жизненный опыт и не интересующихся мнением или увлечениями своей «дражайшей половины». За плечами у немолодых женихов часто оказывался значительный «багаж» сексуальных контактов, который вместе с венерическими заболеваниями, невежеством и предрассудками касательно половых отношений становился «стартовым капиталом» супружеских отношений. Результатом этого прискорбного «вклада» в семейную жизнь были бесплодные браки или рождение больных детей, отчуждение супругов, измены, распавшиеся союзы, поломанные судьбы.

Эдмунд Блэр Лейтон. Пока смерть не разлучит нас

Норберт Генетт. Первая слеза

От всего этого Виктория была благополучно избавлена и, принимая свое семейное благополучие за абсолютную норму, относилась со снобизмом и осуждением к любым отклонениям от нравственных канонов, сформированных с ее же подачи. Для нее, воспитанной строгой матерью в сознании собственной исключительности, образ жизни ее родственников и придворных, не скрывавших бесчисленные измены и внебрачные связи, казался неприемлемым.

Франц Ксавьер Винтерхальтер. Альберт и Виктория с детьми

Принц Альберт, рано потерявший мать и потому так ценивший тепло домашнего очага, разделял взгляды Виктории и не желал ставить семейное благополучие под угрозу ради мимолетных увлечений. Возможно, поэтому легкомысленное поведение их старшего сына, вступившего в связь с ирландской актрисой, шокировало венценосных родителей и заставило принца Альберта отправиться в Кембридж для серьезного разговора с наследником, несмотря на серьезное физическое недомогание. Во время беседы отец с сыном попали под сильный дождь, и Альберт сразу после возвращения слег с лихорадкой, от которой уже не оправился. Королева так и не простила принца Уэльского, считая его виновником смерти Альберта. Ее горе и негодование усугублялись тем, что их первенец так и не раскаялся в своем порочном поведении; напротив, со временем он превратился в одного из самых знаменитых распутников Европы, не оставлявшего без внимания ни актрис, ни куртизанок и посещавшего публичные дома. Хотя покойный принц Альберт был, по словам его супруги, воплощением добродетели, некоторые из его потомков пошли в порочную родню Виктории, запятнавшую репутацию британской короны своим неуемным развратом, интригами и склочностью. Помимо Эдуарда, большого сибарита – заядлого игрока, гурмана и женолюба, – до высоких нравственных стандартов своей бабушки не дотягивали ее внуки: принц Альфред Саксен-КобургГотский, который по неизвестным причинам застрелился в возрасте двадцати четырех лет, и принц Альберт Виктор, герцог Кларенс, чьи интеллектуальные способности и личная жизнь были предметом оживленного обсуждения в прессе и при дворе.

Королева Виктория в окружении детей и внуков

Семейная идиллия, представленная на многочисленных фотографиях и открытках – королева-матриарх в окружении многочисленных потомков, – оказалась постановочной и далекой от реальности. Однако подданные принимали эту лубочную картинку, подпитывающую их патриотизм, сентиментальность и роялистские настроения, за образец для подражания, стремясь соответствовать ей хотя бы внешне. Отсюда проистекала главная проблема викторианской морали: она была в первую очередь показной, а по своей сути ханжеской и лицемерной. Ключевой концепцией викторианского этикета была благопристойность, и она же определяла нравственные требования в обществе. «Соответствовать» и «казаться» было для англичан важнее, чем «быть» и «являться», о чем бы ни шла речь: о семейном благополучии, достатке, благочестии. Какие бы проблемы ни обрушивались на англичанина и его семью – банкротство, болезнь или смерть родных, – респектабельный джентльмен считал своим долгом воздерживаться от выражения чувств на людях, сохраняя хладнокровие в любой ситуации. Можно представить при этом, какие бури эмоций бушевали за закрытыми дверями фешенебельных викторианских особняков!

Альфред Морган. Лондонский омнибус на пути к площади Пикадилли. 1885

Эти правила касались в первую очередь среднего и высшего сословия, так как представителям рабочего класса было бы затруднительно игнорировать или маскировать бесчисленные заботы или свою вопиющую нищету. Сам факт существования в Англии – развитой индустриальной державе, владевшей колониями по всему миру, – безработицы, работных домов, огромного количества нищих и бездомных отражал стремление общества закрывать глаза на «неудобные» вопросы и нежелание решать их коренным образом. Малоимущие вызывали у представителей буржуазии такое же отношение, как попрошайки на улице у состоятельных и холеных господ: они являлись источником дискомфорта – скорее эстетического, чем морального, – изредка порождали жалость, но чаще раздражение и досаду и стремление поскорее отделаться от них при помощи жалкой подачки и забыть об их существовании. Распространение идей социального дарвинизма заставляло привилегированный класс думать, что бедняки, безработные и другие обездоленные страдают по причине собственной лени, слабоволия и других пороков, присущих низшим слоям общества. Среди дам из высшего общества была распространена благотворительность, но она нередко носила избирательный или оторванный от жизни характер. Как утверждал политик и писатель Бенджамин Дизраэли (1804–1881), в Англии есть две нации – богатая и бедная, причем социальная история викторианского периода показывает, что их сосуществование в стране никак нельзя назвать мирным или гармоничным.

Томас Кеннингтон. Под гнетом нищеты

Джеймс Кларк Уайт. Утешение вдовы

Губерт фон Геркоммер. Вечерний час в работном доме

Джордж Гудвин Килбурн. В ломбарде

Не меньшей проблемой Викторианской эпохи, чем сословное и имущественное расслоение, было выраженное тендерное неравенство, демонстрировавшее присущий англичанам консерватизм и патриархальность мышления. Викторианский мир был в первую очередь мужским миром: мужчины безраздельно царили в политике, промышленности, науках и в церкви, тогда как женской прерогативой было ведение хозяйства и забота о семье, а положенное ей жизненное пространство ограничивалось преимущественно домом. Разумеется, это касалось прежде всего женщин среднего класса, но отношение к слабому полу содержало в себе ряд стереотипов, не связанных с классовой принадлежностью. Женское предназначение включало в себя три функции: поддерживать супруга во всех начинаниях и обеспечивать ему надежный тыл; производить на свет потомство и заботиться о нем и служить образцом добродетели, поддерживая тем самым существующий порядок и укрепляя его (последний пункт подразумевал занятия благотворительностью и посещение церкви, а также подчинение существующим авторитетам). Эта формула нашла свое отражение в живописном триптихе популярного в XIX веке английского художника Джорджа Элгара Хикса, певца домашнего уюта и счастливого материнства.

Часть первая. Миссия женщины. Наставница детей.

Часть вторая. Спутница мужчины.

Часть третья. Утешение старости

Краеугольным камнем викторианской семейной и социальной идеологии было представлении о женщине как о «домашнем ангеле». Этот образ был заимствован из одноименной поэмы английского поэта Ковентри Патмора (1823–1896), посвященной его первой жене Эмили. Пространная и выдержанная в сентиментально-возвышенном стиле, поэма «Ангел в доме» излагает историю сватовства лирического героя и его женитьбы на женщине, которая воплощает представление поэта об идеальной супруге. Образцовая жена, по мнению автора, должна быть добродетельной, кроткой, преданной, а ее главная задача – полностью посвятить себя благоустройству домашнего очага и заботе о муже.

Этот привлекательный для мужского эго, но искусственный образ не был исключительно порождением патриархальных фантазий Патмора – он был сформирован буржуазной идеологией викторианского периода, ограничивавшей женское существование домашней и семейной сферой. Его зримым воплощением была сама королева, с ее идеальным браком, девятью детьми и бессрочным трауром по рано ушедшему мужу. Блюстители патриархальных устоев игнорировали тот факт, что Виктория еще в юности выражала желание «не иметь слишком много детей», потому что ненавидела пребывание «в интересном положении», боялась родов, находила новорожденных младенцев непривлекательными, отказывалась кормить своих детей грудью и страдала послеродовой депрессией.

Артур Хьюз. Пикник в день рождения

Еще одним расхождением королевы Виктории с «ангельским» образом было ее влечение к супругу, даже некоторая одержимость его физической привлекательностью и стремление получать от супружеских отношений плотское удовольствие, о чем она весьма откровенно рассказывала в письмах и дневниках. Рядовой викторианской леди, не наделенной королевскими привилегиями, было запрещено выражать и демонстрировать чувственные порывы (а по сути, даже испытывать их). Ханжеские моральные установки этого времени требовали от женщины невозможного: она должна была исправно осуществлять свою репродуктивную функцию, сохраняя при этом чистоту и наивность в вопросах пола. В результате таких противоречивых требований лондонские врачи сталкивались с трагикомическими по своей сути случаями, когда будущая мать не знала, каким образом ее ребенок должен появиться на свет.

Леопольд Франц Ковальски. Сбор ягод

Томас Кеннингтон. Материнская любовь

Материнство как главное предназначение женщины прославлялось и идеализировалось в викторианском искусстве; некоторые художники специализировались на изображении сентиментальных семейных сценок, в то время как трудности и риски репродуктивной деятельности игнорировались или замалчивались. Хотя в викторианской леди приветствовались хрупкость, физическая слабость и беспомощность, жалобы на недомогание и плохое самочувствие во время беременности не приветствовались, как вообще любое указание на «интересное положение». В результате женщины часто оставались без своевременного медицинского вмешательства, что приводило к трагическим последствиям. Чем деликатнее была проблема, тем меньше было шансов у женщины получить квалифицированную врачебную помощь – полноценный осмотр доктором-мужчиной был вещью неслыханной и неприемлемой, а женщины-акушерки были долго изолированы от полноценного медицинского образования и зачастую не имели достаточно знаний. Стоит ли упоминать, что представительницы рабочего класса и роженицы из семей с низким достатком вообще не могли рассчитывать на врачебную помощь, уповая лишь на милость Господа, собственную выносливость и опыт соседки-повитухи.

Надгробный памятник принцессе Шарлотте, умершей от осложнения в родах

Ковентри Патмора – певца викторианской патриархальности – не смущала ни печальная медицинская статистика, ни первые признаки феминизма в Европе. Семейная история самого поэта весьма типична для его времени. Первая жена Патмора, Эмили, была для него воплощением идеальной спутницы жизни, о чем он витиевато и восторженно поведал читателям в своей знаменитой поэме. Эмили была не только преданной супругой и нежной матерью шестерых детей, но и талантливой детской писательницей, о чем биографические справочники обычно умалчивают, оставляя за миссис Патмор лишь роль прототипа «ангела в доме». Ее с мужем дом был местом частых собраний самых выдающихся литераторов и критиков этого периода – Томаса Карлайля, Джона Рёскина, поэтов Роберта Браунинга и Альфреда Теннисона. Все они ценили Эмили Патмор как интересную собеседницу и привлекательную женщину. Браунинг воспел ее красоту в стихотворении «Лицо» («If one could have that little head of hers…»), художники Джон Эверетт Милле и Джон Бретт запечатлели ее облик на портретах, а Рёскин стал крестным отцом ее последнего ребенка. Поэму Патмора он прочитал еще до знакомства с ее автором и оценил ее довольно высоко. Карлайл и Теннисон тоже дали «Ангелу в доме» хвалебный отзыв.

Джон Эверетт Милле. Эмили Августа Патмор. 1851

Джон Бретт. Миссис Ковентри Патмор. 1856

Подобно Беатриче и Лауре, которых Патмор упоминает в своей поэме, Эмили прожила достаточно короткую жизнь – в возрасте тридцати пяти лет она скончалась после тяжелой болезни. Вторая супруга поэта посвятила себя заботе о детях Ковентри и Эмили, а после ее смерти Патмор женился еще раз, на гувернантке своих детей. Незадолго до его шестидесятилетия третья жена подарила супругу сына. Драматичные повороты семейной жизни Ковентри Патмора представляли скорее типичный, чем исключительный случай. Верное служение супругу, неустанная забота о многочисленных детях и смерть в родах или от болезней были частым уделом женщины Викторианской эпохи. В таком контексте «ангелизация» образа женщины приобретает трагическое звучание.

Куда менее распространенным, хотя более жизненным было альтернативное представление о роли женщины как о «домашнем генерале» (Household General), предложенное викторианской писательницей, специалистом в области кулинарии и домоводства Изабеллой Битон. Несмотря на требуемую от женщины томность и хрупкость, она должна была выполнять ряд трудоемких и хлопотных домашних обязанностей. Они включали в себя не только подготовку и проведение светских приемов, семейных праздников, благотворительных мероприятии, но и организацию труда обширного штата прислуги, порой состоявшего – в богатых домах – из нескольких десятков человек.

Титульный лист и иллюстрация из бестселлера миссис Битон – книги по ведению домашнего хозяйства. Изданная впервые в 1861 году, она остается в печати по настоящий день, являясь одной из самых авторитетных книг на тему домоводства и кулинарии

Хозяйка дома выполняла функции экономиста, менеджера по персоналу, пресс-секретаря, казначея, наставницы младших детей и куратора старших, не забывала об участии в светских мероприятиях и следила за духовной жизнью и нравственностью домочадцев и слуг. Для выполнения всех этих задач, требовавших практичности, решительности, трезвого ума и дальновидности, нужна была авторитетная и уверенная в себе матрона, твердо стоящая на ногах, а не хрупкий и отрешенный ангел. Этот аспект женского образа больше, чем ангельский, подходил королеве Виктории, управлявшей не только своим многочисленным семейством, но и обширной империей, чьи владения раскинулись по всему свету.

Уильям Холмон Хант. Детский праздник. 1864

Хотя некоторые современники высоко оценивали творчество Патмора и даже предлагали его кандидатуру на роль поэта-лауреата после смерти Теннисона, озвученная им концепция женского предназначения вызвала в литературных кругах неоднозначную оценку. Уничижительной критике ее подвергла писательница Вирджиния Вульф (1882–1941), родившаяся в поздневикторианский период и испытавшая на себе все последствия его ханжества, двойных нравственных стандартов, тендерного неравенства. В своем эссе «Женские профессии» писательница признается, что ей пришлось истребить в себе «домашнего ангела», чтобы иметь возможность начать полноценную творческую карьеру:

«Гений Домашнего Очага… удивительно душевна. Немыслимо обаятельна. И невероятно самоотверженна. В совершенстве владеет трудным искусством семейной жизни. Каждый божий день приносит себя в жертву. Словом, устроена она так, что вообще не имеет собственных мнений и желаний, а только сочувствует желаниям и мнениям других… Чистота – ее лучшее украшение, стыдливый румянец заменил ей хорошие манеры. В те дни – последние дни королевы Виктории – каждый дом имел своего Гения, свою Хранительницу Домашнего Очага… Я хотела ее смерти. В оправдание, доведись мне предстать перед судом, могу только сказать, что действовала в целях самозащиты. Не убей ее я, она бы убила меня».

Однако критика концепции ангелоподобной женщины встречается уже в современной Патмору литературе, выступавшей подчас голосом совести лицемерного буржуазного общества. У. М. Теккерей в своем знаменитом романе «Ярмарка тщеславия» рисует образ Эмилии Седли, кроткой и добродетельной, преданной своему легкомысленному, эгоистичному и тщеславному супругу. Хотя Эмилия обладает всеми качествами, присущими викторианскому идеалу, ее жизненный путь полон разочарований и потерь, а она сама страдает от пороков своего неверного мужа и происков бывшей подруги, расчетливой и беспринципной Бекки Шарп. Озаглавив свое произведение «Роман без героя», Теккерей лишает положительную по своему характеру Эмилию возможности занять положение протагониста, отказывая ей в ведущей роли в сюжете и системе: она лишь марионетка в руках общества, а ее кроткая, незлобивая натура делает ее еще более уязвимой перед ударами судьбы.

Критикой в адрес навязанных и далеких от жизни социальных стереотипов звучат многие мотивы романа Шарлотты Бронте «Джейн Эйр», демонстрируя при этом невольную приверженность автора основным принципам викторианской морали. Характер главной героини далек от идеала, растиражированного сентиментальными романами: Джейн упряма, отважна и решительна, в ней нет предписанной женщине ее эпохи кротости и покорности. Однако Бронте, сполна ощутившей на себе все последствия тендерного неравноправия и болезненно чувствительной к любой несправедливости, трудно преодолеть бессознательную зависимость от навязанных временем и патриархальным воспитанием шаблонов. Хотя Рочестер и не похож на законопослушного, респектабельного джентльмена, который заслуживает (и даже имеет право требовать от жены) беззаветной преданности, независимая и свободолюбивая Джейн любит его столь же самоотверженно и безоглядно, как образцовая викторианская супруга должна любить своего господина и повелителя.

Еще один стереотип, тесно связанный с классовой и тендерной ограниченностью викторианской морали, невольно транслируется Бронте на страницах ее романа – речь идет о стигматизации «неправильного» поведения и отклонении от социальной нормы, которые воплощаются в образе Берты Мейсон, первой жены Рочестера. Вместо сочувствия к женщине, ставшей пешкой в финансовой и матримониальной игре двух семейств, оторванной от родной почвы и заключенной под домашний арест, Джейн Эйр испытывает негодование, осуждение и даже отвращение. Психическое заболевание миссис Рочестер рассматривается как проявление порочности, несдержанности и даже неанглийскости (ее креольское происхождение является своего рода отягчающим обстоятельством в глазах тех, кто сочувствует Рочестеру). Берту в романе сравнивают то с диким зверем (Джейн), то с портовой блудницей (Рочестер), называют «чудовищным волком», «одетой гиеной», «одержимой», «мерзкой ведьмой», но самое частое определение для нее, звучащее в романе, – «демон». Подобная демонизация безумия, особенно женского, была весьма распространена в Викторианскую эпоху и проистекала из убеждения, что психическим заболеваниям способствуют утрата самоконтроля, потакание низменным страстям (к которым относилось выраженное либидо у женщин) и прочие пороки.

Джон Эверетт Милле. Сомнамбула

По мнению англичан XIX века, женщины по своей природе имели более уязвимый разум и тонкую душевную организацию, а потому чаще становились жертвами безумия. По иронии судьбы Шарлотта Бронте посвятила второе издание своего романа У. Теккерею, чья жена страдала от тяжелого психического заболевания. Другая писательница, автор популярных в Викторианскую эпоху «сенсационных» романов, Мэри Элизабет Брэддон, сама оказалась в положении Джейн Эйр: ее возлюбленный, издатель Джон Максвелл, был женат, но миссис Максвелл находилась в психиатрической лечебнице, куда попала после рождения их седьмого ребенка. Мэри стала гражданской женой «соломенного вдовца» и ухаживала за его детьми от первого брака и шестью общими детьми, пока смерть его первой супруги не позволила им узаконить отношения.

Печальная тема безумия не обошла стороной и Джона Рёскина. В зрелом возрасте он влюбился в одну из своих учениц, Розу ла Туш, и несколько раз делал ей предложения руки и сердца, на которые семья девушки и сама Роза отвечали отказом. В возрасте двадцати семи лет она была помещена родителями в частную лечебницу, где вскоре скончалась. Причиной ее смерти биографы называют анорексию, тяжелую депрессию и другие осложнения душевной болезни. Трагический финал ее жизни угнетающе повлиял на Рёскина, и вскоре после смерти Розы у писателя стали регулярно проявляться симптомы умственного расстройства. В надежде найти утешение после потери возлюбленной Рёскин обращается к спиритизму. Ему кажется, что он может общаться с духом Розы; он видит ее образ на старинных картинах. Хотя писатель прожил еще много лет, застал «бриллиантовый юбилей» королевы Виктории и успел отпраздновать свой собственный 80-й день рождения, последние годы жизни Рёскина были омрачены развивающейся болезнью и постепенным угасанием рассудка. Как ни парадоксально, прогрессивная во многих отношениях викторианская медицина, в рамках которой успешно применялись наркоз и переливание крови, осуществлялись полостные хирургические операции и была внедрена асептика, нимало не приблизилась к исцелению от душевных болезней или пониманию их природы. Арсенал лечения психических заболеваний напоминал средневековый и включал в себя применение пиявок, обливание холодной водой, принудительный труд и препараты на основе опиума.

Джон Рёскин. Портрет Розы де ла Туш. 1861

Викторианская эпоха, в которую Рёскину довелось жить и творить, вообще была периодом вопиющих противоречий. Это был период стремительного обогащения одних групп населения – и чудовищного обнищания других; головокружительных географических и научных открытий – и торжества буржуазного консерватизма, ханжества и ограниченности. В одно и то же время начала развиваться индустрия детских товаров: трогательные игрушки, сентиментальные книжки, удобная – наконец-то – одежда, – при этом процветали детский труд и подростковая проституция, а ведущим методом воспитания в школах и пансионах оставалась порка. Строились новые учебные заведения, в том числе для девочек, появлялись библиотеки, музеи – и рядом открывались публичные дома и опиумные притоны. Это был век железных дорог, фотографии, анестезии – и голодных бунтов, бесправия, разгула преступности. Символическими фигурами своего времени были Чарлз Дарвин – и Джек Потрошитель. Рёскин был, без сомнения, сыном своего века, и в его судьбе, творчестве, в самом характере этого выдающегося человека отразились все парадоксы и противоречия Викторианской эпохи.

Джон Эверетт Милле. Портрет Джона Рёскина 1853-1854

Семья, в которой родился Джон Рёскин, принадлежала к тому сословию, которое переживало в Викторианскую эпоху период роста и расцвета. Однако финансовое благосостояние родителей Рёскина и их гармоничные отношения в браке не позволяли забыть, что начало их семейной жизни было омрачено трагическим событием, отголоски которого можно было заметить в биографии будущего писателя. За два года до его появления на свет дед Рёскина, разорившийся в результате коммерческих неудач и болезненно воспринявший женитьбу сына на кузине, покончил с собой, перерезав себе горло. Мать Рёскина, которая обнаружила умирающего свекра в луже крови и безуспешно пыталась спасти его, не смогла оставаться в доме, ставшем местом трагедии, и супруги уехали в Лондон. Дом был приобретен их дальними родственниками, семьей Грей, чей первый ребенок – дочь Юфимия – появился на свет в той же комнате, в которой когда-то покончил с собой дед Рёскина. Судьбы Джона Рёскина и Юфимии Грей оказались трагически переплетены между собой. Отец будущего писателя был состоятельным виноторговцем из Шотландии, проявлявшим неординарный для коммерсанта художественный вкус и живой интерес к искусству и поэзии. Он поощрял занятия сына литературой, познакомил его с творчеством Шекспира, Байрона, Вальтера Скотта. Рёскин был единственным и довольно поздним ребенком своих родителей (его матери на момент родов было тридцать восемь лет), и он с раннего детства ощущал возложенные на него ожидания и надежды. Его готовили к религиозной карьере; мать приобщала маленького Джона к изучению Священного Писания и учила видеть в тексте не только источник духовной пищи, но и поэтическую красоту.

Миссис Рёскин мечтала увидеть Джона в сане епископа, а Рёскин-старший надеялся, что сын станет поэтом-лауреатом. Для достижения своей цели они применяли методику обучения и воспитания, не уступавшую Кенсингтонской системе, разработанной для принцессы Виктории. Детство Рёскина, как, впрочем, и Виктории, не было несчастливым – скорее одиноким. Уже в зрелом возрасте писатель подвел итог своим воспоминаниям об этом периоде одной фразой: «Мне было нечего любить» (у королевы в детстве хотя бы был обожаемый спаниэль Дэпг…).

Впрочем, у маленького Джона тоже были свои радости. Родители с раннего возраста брали сына в путешествия, и ему были с детства знакомы величественные альпийские ландшафты, суровые виды Шотландии и яркая панорама итальянских пейзажей. Вместе с родителями Рёскин посетил также Францию, Бельгию, побывал в Страсбурге. Поездки по Европе глубоко воздействовали на воображение мальчика и послужили первоначальным импульсом для творчества, предопределив его судьбу. Первые литературные опыты Джона были посвящены дорожным впечатлениям (в возрасте девяти лет он написал поэму об озерах Камбрии).

Получив прекрасное домашнее образование и дополнив его обучением в колледже, Рёскин был несколько разочарован своим пребыванием в Оксфорде и сосредоточился не столько на академических штудиях, сколько на творчестве и расширении круга общения с людьми искусства. Здесь он познакомился с выдающимся поэтом-романтиком Вордсвортом, художником Тернером. В 1840 году у Рёскина появляются симптомы чахотки, и он поспешно покидает Оксфорд, чтобы отправиться на восстановительное лечение в Европу. В этом же году он знакомится с юной Эффи Грей, которая ненадолго останавливается в доме своих дальних родственников, Рёскиных, перед поступлением в школу.

Томас Ричмонд. Портрет Эффи Грей. 1851

Очарованный грациозной и непосредственной девочкой, Джон пишет по ее просьбе сказку «Король золотой реки» (1841). Получив научную степень, Рёскин почти целиком посвящает себя искусствоведению, начинает коллекционировать живопись, рисует акварели и работает над сочинением «Современные художники». Задуманный как попытка защитить Уильяма Тёрнера от нападок критиков-академистов, трактат о живописи постепенно разрастается и превращается в масштабное исследование современного Рёскину искусства, в котором уже прослеживаются основные принципы его эстетической философии. В своей работе Рёскин утверждал, что живопись его эпохи не уступает по эстетической ценности работам старых мастеров, при условии, что современные художники следуют правилу верности природе. Это сочинение принесло Рёскину статус авторитетного критика, хотя на момент публикации первого тома ему было немногим более двадцати лет. В 1840-х годах Рёскин много путешествует по Европе, изучая средневековую и ренессансную архитектуру и итальянскую живопись.

Поворотным и отчасти роковым для Рёскина стал год 1848-й. Этой датой помечено возникновение одного из самых ярких и самобытных явлений в истории английского и западноевропейского искусства – Братства прерафаэлитов. Несколько молодых художников и поэтов, осознав непреодолимую эстетическую ограниченность навязываемых Королевской Академией шаблонов и стандартов – тематических, стилистических и технических, – организовали тайное общество, задачей которого было открыть для английского искусства новые горизонты. Основные принципы Братства включали в себя следование природе, отказ от неоклассической условности в рисунке, особое внимание к цвету в изображении, ориентация на искусство Средневековья и раннего Возрождения, поиск синтеза живописи и литературы. Манифест прерафаэлитов включал в себя список Бессмертных, чье творчество служило представителям Братства эстетическим ориентиром. Не менее половины списка составляли имена поэтов и писателей, среди которых предсказуемо фигурировали Гомер, Данте, Шекспир, чьи произведения послужили источником сюжетов многих прерафаэлитских картин.

У истоков этого революционного движения стояли трое молодых художников: Джон Эверетт Милле (1829 – 1896), Данте Габриэль Россетти (1828–1882), Уильям Холман Хаит (1827–1910). Они пригласили в свой кружок еще четверых единомышленников, но в таком составе Братство просуществовало недолго, лишь до 1851 года. Кроме бунта против застывшего академизма и уз юношеской дружбы, участников Братства практически ничто не удерживало вместе, и каждый из его представителей пошел своей дорогой в искусстве. Однако движение прерафаэлизма уже не ограничивалось рамками тайного общества молодых «революционеров», и многие художники второй половины XIX века в Англии испытали влияние этого объединения или примыкали в нему в какой-то из периодов своего творчества.

Реакция викторианского общества на деятельность прерафаэлитов была неоднозначной. Многие художники из этого кружка затрагивали «неудобные», оскорбительные для буржуазной нравственности или вкуса темы, такие как нищета, проституция, классовое неравенство, двойные моральные стандарты, бесправное положение женщины.

Уильям Холман Хант. Проснувшийся стыд. 1853

Картина Ханта, склонного к религиозным или морализирующим сюжетам, изображает молодую женщину, освобождающуюся от объятий своего любовника. Детали (брошенное рукоделие, перчатка на полу, птичка в когтях у кошки) помогают расшифровать сюжет и предугадать развитие событий: надоевшая содержанка вскоре окажется на улице, где ее ждут либо каторжный поденный труд, либо торговля собой, неизбежные болезни, голод, насилие, ранняя смерть. Второй участник этой обыденной драмы, вероятнее всего, останется безнаказанным и продолжит вести беспутный образ жизни. Даже бремя возможного воздаяния за грехи юности – венерических болезней – с ним разделит будущая супруга, взятая непременно из приличной и благопристойной семьи.

Один из основателей Братства Данте Габриэль Россетти и прерафаэлит второй волны Джон Р. С. Стэнхоуп по-разному изображают следующий акт драмы. Версия Россетти куда менее правдоподобна – возможно, по этой причине художник оставил картину неоконченной. На его полотне молодой мужчина с выражением грустной решимости на лице пытается поднять с земли женщину, чей облик выдает в ней проститутку. Бывшая невеста молодого фермера со стыдом и отчаянием отворачивается от юноши, который был товарищем ее детства. Картина Стэнхоупа рисует куда более вероятное развитие событий: она изображает жалкую каморку возле доков, у окна которой стоит задумчивая молодая женщина в неопрятном домашнем наряде. Интерьер комнаты красноречиво свидетельствует о роде ее занятий: мужская перчатка и трость на полу, несколько монет на столе. Как и полотно Ханта, картина Стэнхоупа говорит со зрителем на языке символических деталей: порванная занавеска, засыхающие растения в горшках и одинокий растоптанный цветок на полу, вид из окна на мост, с которого в мутную и зловонную воду Темзы нередко прыгали доведенные до отчаяния женщины, – все это указывает на неизбежный трагический финал. Неудивительно, что викторианская общественность была шокирована многими творениями прерафаэлитов, и потребовалось немало времени, чтобы их работы обрели поклонников и покупателей.

Данте Габриэль Россетти. Найдена!

Джон Стэнхоуп. Думы о прошлом

Для Джона Рёскина такие громкие события, как основание Братства прерафаэлитов и скандал вокруг выставки их картин, прошли незамеченными: в 1848 году состоялось его бракосочетание с Юфимией Грей. Рёскин был очарован Эффи с того момента, как она приехала к ним в двенадцатилетнем возрасте, и не отдавал себе отчета в том, что его и эту привлекательную, общительную девушку из не очень состоятельной многодетной семьи разделяют не только десять лет разницы, но и противоположные интересы, цели в жизни, нравственные принципы.

Брак Джона и Эффи стал настоящей катастрофой для обоих: ни в брачную ночь, ни в последующие шесть лет совместной жизни Рёскин не нашел в себе достаточно страсти и влечения к жене, чтобы закрепить их союз выполнением супружеского долга. Он объяснял это Эффи и близким людям целым рядом причин – от намерения остаться бездетным до желания сохранить красоту Эффи нетронутой, однако современные биографы придерживаются другой версии. Воспитанный в строгом пуританском духе и видевший до свадьбы обнаженное женское тело только на ренессансных картинах и в форме античных статуй, Рёскин оказался не готов к его восприятию в первозданном, естественном виде, несмотря на общепризнанную привлекательность Эффи. Он не сумел или не пожелал скрывать свои чувства от жены, которая чувствовала себя глубоко разочарованной и уязвленной. При этом Рёскин продолжал демонстрировать нежные чувства к Эффи, в разлуке тосковал по ней и присылал письма, полные игривых намеков, свойственных влюбленным или молодоженам.

Знакомство с художниками из Братства прерафаэлитов, которых представил Рёскину Ковентри Патмор, помогло Эффи и Джону несколько отвлечься от семейных неурядиц. Многие работы прерафаэлитов были беспощадно раскритикованы ведущими периодическими изданиями, среди их гонителей был даже Чарлз Диккенс, чей голос в культурной среде был уже очень весомым в пятидесятые годы. Участники кружка приуныли, их революционный задор стал угасать, не встречая ни малейшего отклика у публики. Рёскин появился на их творческом горизонте, подобно античному «богу из машины», и, обладая солидным авторитетом в искусствоведении, несколькими публицистическими работами «узаконил» деятельность Братства, обосновав актуальность его эстетических принципов и ценность художественных экспериментов.

Поддержка, оказанная Рёскиным художникам-прерафаэлитам, была чистосердечной, ведь в их творчестве реализовался главный принцип его эстетики – верность природе. Несмотря на распад Братства, Рёскин продолжал дружески общаться с его участниками, особенно Милле и Россетти, иногда выступая в качестве мецената и покупателя или заказчика, но чаще – в роли идейного наставника, покровителя и защитника. Чета Рёскиных проводила много времени в компании художников и даже поехала с Милле в Шотландию, чтобы он мог запечатлеть критика на фоне живописных водопадов, в соответствии с его эстетическими идеалами. Творческим итогом этой поездки стал не только прекрасный портрет Джона Рёскина, но и картина «Приказ об освобождении», на которой в образе гордой и решительной жены пленного шотландца-якобита была изображена Эффи Рёскин.

Во время шотландской поездки Милле много раз рисовал Эффи. Между художником и его моделью возникло взаимное притяжение, которое подтолкнуло Юфимию к уходу от мужа и последующему разводу, унизительному для Рёскина и разрушительному для светского статуса бывшей миссис Рёскин, которая в кратчайшие сроки стала миссис Милле. Впрочем, ее второй брак был куда более удачным, чем первый, и она подарила супругу восьмерых детей, оставаясь при этом его музой и источником вдохновения.

Джон Эверетт Милле. Портрет Эффи Грей

Джон Рёскин больше не был женат и, как утверждают дотошные биографы, до конца жизни имел с женщинами исключительно дружеские отношения, если не считать его трагической любви к Розе ла Туш. Всю свою интеллектуальную и душевную энергию он направил в русло филантропии и науки: он читает публичные лекции, преподает искусство в колледже для рабочих, издает цикл писем для рабочих «Fors Clavigera», в качестве эксперимента пробует себя в низкоквалифицированных видах труда – уборке улиц и ремонте дорог. На полученные после смерти отца средства Рёскин создает коммуну под названием «Гильдия св. Георгия», предназначенную для возрождения ручного и сельскохозяйственного труда. До последних лет, омраченных болезнью, Рёскин читает в Оксфорде лекции по искусству и продолжает просветительскую, публицистическую и критическую деятельность. Нерастраченную нежность он дарит своим юным ученицам и почитательницам, к которым относится с отеческим добродушием, сходным с дружескими чувствами его современника Льюиса Кэрролла к Алисе Лидделл и ее ровесницам.

С 1859 до 1868 года Рёскин преподает в Уиннингтон-Холле – передовом для своего времени пансионе для девочек, учебная программа которого превосходила традиционный набор предметов и дисциплин викторианской школы. Рёскин читает здесь лекции по искусству, геологии, минералогии, библеистике, помогает организовывать спортивные и музыкальные мероприятия и оказывает финансовую поддержку. Во время работы в пансионе Рёскин пишет научный трактат по минералогии для девочек в форме диалога с его ученицами («Этика пыли», 1866). Ученицы Уиннингтон-Холла выступают также адресатами некоторых его эссе из сборника «Письма и советы женщинам и молодым девушкам».

На фоне фундаментальных сочинений Рёскина по теории искусства, истории и социологии сборник писем и советов молодым девушкам несколько теряется, поскольку не содержит объемно и последовательно изложенной концепции. Однако эта подборка интересна уже тем, что прекрасно иллюстрирует характер поздней публицистики Рёскина и привлекавшую его тематику. Написанные в зрелые годы и отражающие интерес автора к вопросам образования вообще и женского в частности, а также к насущным проблемам общества, «Письма и советы женщинам и молодым девушкам» являются ярким образцом уникального публицистического стиля Рёскина, которому больше всего подходит эпитет «эксцентричный». В «Письмах…» сочетается риторика евангелической проповеди, с детства знакомая как автору, так и его читателям, с пафосом политической листовки и наглядной образностью просветительской публичной лекции. Добродушная ирония стремительно сменяется хлесткой сатирой; отвлеченные морализирующие рассуждения плавно перетекают в практические советы, украшенные неожиданной шуткой или парадоксальным сравнением.

«Письма и советы молодым женщинам и девушкам» во многом созвучны эссе Рёскина из цикла «Fors Clavigera», адресованного британским рабочим, и даже воспроизводят некоторые его фрагменты. Однако «Письма…» отличают более фамильярный, почти отеческий тон («дорогие дети», «маленькие обезьянки», «милое письмецо» и т. д.) и более узкая и специфическая проблематика (допустимые фасоны одежды, наиболее продуктивные формы благотворительности, вопросы брака).

Джордж Лесли Данлоп. Кормление голубей

Несмотря на прогрессивные и подчас даже радикальные взгляды писателя, его представление о роли женщины в семье и обществе несвободны от викторианской ограниченности и пристрастности. Хотя он много рассуждает о той пользе, которую молодая девушка может принести обществу (по крайней мере, самым обездоленным его представителям), в «Письме касательно одежды» женщина предстает в роли живого манекена, нарядной куклы, призванной услаждать мужской взор: «Первая из первых обязанностей девушки заключается в том, чтоб служить примером умения красиво одеваться без всяких излишеств». Обосновывая необходимость жертвовать ради духовных идеалов какими-то привязанностями или дорогими вещами, Рёскин не может представить для молодой девушки утрату более серьезную, чем «разбить любимую чашку или потерять любимый наперсток». Особенно консервативны и однобоки его воззрения на замужество как на апофеоз женского существования: «Дозволение на брак должно быть наградой, которую девушке надлежит иметь в виду в конце ее образования и которая выдается ей как общественное признание, что задача первой части ее жизни выполнена ею правильно».

Джон Лавери. 1885. А Rally

Несмотря на искреннее стремление улучшить положение женщин в обществе и способствовать созданию оптимальных условий для их развития, образования и вообще счастья, Рёскин остается во многом заложником консервативных тендерных установок своего времени, и образ «домашнего ангела» сохраняет для него актуальность вопреки его собственному фиаско в браке: «Женщина должна, насколько это мыслимо для человеческого существа, быть чужда заблуждений. Она должна быть постоянно, неизменно добра, инстинктивно и непогрешимо мудра; мудра не узкой, наглой и черствой гордостью, но страстной добротой и бесконечно разнообразной женственной скромностью». Список обязательных для женщины добродетелей у Рёскина весьма обширен, а перечень возможностей для их применения, напротив, скуден: «Дело женщин состоит в том, 1) чтобы быть приятной людям; 2) вкусно кормить их; 3) одевать их; 4) держать их в порядке; 5) учить их». Трудно поверить, что эти убеждения были высказаны одним из самых прогрессивных мыслителей своей эпохи, отличавшихся независимостью суждений и свободой от многих предрассудков, присущих подданным королевы Виктории. Современницы Рёскина путешествовали по всему миру, делали научные открытия, увлекались спортом и фотографией. В литературе и искусстве женщины так давно и уверенно заняли место рядом с мужчинами, что не заметить этого к концу XIX века было невозможно. При этом Рёскин продолжал считать, что женщина «создана быть помощницей и товарищем мужчины»!

И все же сборник эссе и писем Рёскина, адресованных молодым девушкам, является уникальным документом, отражающим не только заблуждения и стереотипы своего времени, но и определенный прогресс, готовящий почву для последующей социальной реформы, направленной на изменение положения женщин в Англии и в Европе. Тексты, вошедшие в сборник, отражают уважительное, временами даже восторженное отношение автора к прекрасному полу, его горячее желание способствовать созданию более благоприятных условий для развития в его представительницах лучших качеств.

Хотя во многих тезисах Рёскина заметны пигмалионовские амбиции, его эссе выгодно отличаются большей честностью, искренностью, благожелательностью и остроумием от сочинений его времени, адресованных девушкам или дамам. По крайней мере, в них не встретишь советов «обладательницам голубых глаз избегать томности», а «дамам с далекими от совершенства руками не привлекать к ним внимания», как в популярных книгах издателя и публициста Роберта Филпа (1819 – 1882).

Обложка одной из энциклопедий «универсального знания» Роберта Филпа

Социалист, реформатор, филантроп, чьи идеи оказались во многом пророческими и повлияли на общественную и культурную жизнь последующих десятилетий, Рёскин до последнего оставался верным служителем культа красоты и защитником истины – как он понимал их – и в этом качестве навсегда вошел в историю европейской и мировой эстетики и философии.

Джон Рёскин. 1882