Глава одиннадцатая

Примерно час спустя мне делают вожделенный укол, и я могу унестись по течению. Когда я вновь прихожу в себя, на некотором расстоянии от кровати, положив на колено пистолет, сидит на стуле Рауль. В комнате пахнет дезинфицирующим средством, но Зоры и след простыл. Похоже, Рауля вся эта ситуация слегка забавляет. Я любуюсь его элегантностью: легкий белый костюм-тройка из бумажной ткани и, рядом со стулом, соломенная панама.

– Полагаю, вы желаете знать, зачем вы здесь?

– Д^а.

– Похвальное желание.

Потом, минут через десять, он собирается с духом.

– Кажется, мы пока не решили, как с вами поступить. Шанталь и Шваб еще не приехали. Не всем удается так запросто покидать Форт-Тибериас, как вам, но завтра, полагаю, они будут здесь. Между тем мадам аль-Хади, кажется, уже не справляется со своими обязанностями. Так что вместо дамы приходящей няней побуду я. – Потом он кричит в соседнюю комнату: – Мадам! Мадам, будьте добры, принесите мне пива!

Торопливо входит Зора с банкой пива. Для меня пива нет. Рауль велит Зоре достать из шкафа одежду аль-Хади и избавиться от нее. У них явно нет причин для того, чтобы облегчить мне побег. Вдобавок Рауль заставляет ее найти ключ от спальни.

– Впрочем, думаю, голый наркоман с больной ногой в таком скромном городке, как Лагуат, далеко не уйдет.

Рауль тянется за своей шляпой и принимается ею обмахиваться.

– М-да, мы еще не решили, как с вами поступить. Но есть основания предполагать, что, так или иначе, вы можете нам пригодиться. (Если вы ответите отказом, я буду очень огорчен.) Шанталь полагает, что на противника вы работали по убеждению, однако убежденным марксистом сделались в одном из центров для интернированных в Индокитае. Как нам представляется, вам промыли мозги. По мнению Шанталь, если вам смогли промыть мозги таким образом, то можно промыть и иным. Есть такая вероятность. Мы могли бы попробовать.

Я лежу, молча уставившись в потолок. Жду, когда ему надоест болтать.

– Господи Иисусе! Если вы вообще откажетесь говорить, я буду огорчен. Шанталь потрясена вашими действиями – как до совещания комиссии, так и после. Подобного рода отчаянная храбрость и жестокость вызывают у нее уважение. Заметьте, это, возможно, не помешает ей кастрировать вас завтра тупым каменным ножом. – Рауль беззлобно смеется. – А если мы все-таки решим вас перевоспитать, должен предупредить, послаблений в этом процессе не будет. Да скажите же что-нибудь, ради всего святого! Слушайте, я хочу вам кое-что предложить – нечто вроде пари. Давайте подискутируем о марксизме. Если я сумею убедить вас, что марксизм в основе своей ошибочен и вреден, а мы, в свою очередь, убедимся, что вы действительно готовы переменить свои взгляды, то мы с Шанталь рады будем обрести в вашем лице соратника в борьбе.

Я фыркаю, но Рауль продолжает:

– Если же вы сумеете убедить меня, что марксизм верен, я отдам вам пистолет и вы беспрепятственно уйдете. Более того, я вступлю в партию и пойду с вами хоть на край света. Нет, серьезно. Я придерживаюсь правых взглядов, кое-кто счел бы, что крайне правых, но это не делает меня предубежденным дураком. Мне известно, что миллионы людей во всем мире стали коммунистами, причем без той промывки мозгов, которой подверглись вы. Вероятно, в этом что-то есть. Мне действительно хотелось бы узнать, что именно они нашли в коммунизме. Это интересно. Просветите меня.

– Бросьте, Демюльз. Это несерьезно.

– Нет, серьезно. Это вопрос жизни и смерти. Кажется, один английский епископ когда-то сказал: «Явления таковы, каковы они есть, а их последствия будут такими, какими будут. Так почему же мы хотим обманываться?» – Рауль бросает пистолет вверх и ловит, после чего продолжает: – Вот и я так думаю. Если вы правы, а я – нет, тогда я брошу все ради коммунизма. Нет никакого смысла жить бесчестно.

– Убирайтесь ко всем чертям!

– Да будет вам! Попробовать стоит. Быть может, я и фашист – уверен, что вы навесили на меня этот ярлык, – но фашист не прирожденный (между нами говоря, Шанталь – прелестное создание, но ее политическим воззрениям не хватает последовательности). Нет, я верю в здравый смысл. Более того, я полагаю, что именно способность рассуждать здраво позволила европейцам захватить гегемонию в большинстве стран мира.

– Наивный, нелогичный вздор! Это деньги позволили международному капиталу захватить гегемонию в большинстве стран мира.

– А, так, значит, мы заговорили! Продолжайте. Продолжайте и растолкуйте мне, что позволило Франции захватить власть в Алжире – деньги или здравый смысл? И почему я не должен поддерживать французское военное присутствие?

– Потому что французы терпят поражение. Глупо ставить на проигравших. Колониализм – это последний вздох охваченного кризисом капитализма.

– Что еще за кризис? Я никакого кризиса капитализма не вижу. Что случилось с капитализмом? – Рауль изображает шутовское недоумение.

– До сих пор капитализму удавалось предотвращать предсказанные Марксом острый экономический кризис и резкий спад деловой активности благодаря обнаружению дешевых рынков в колониях, но когда капиталисты перестанут контролировать эти рынки, тогда наступит кризис капитализма и торжество пролетариата. Что случилось с капитализмом? Да то, что он опирается на ложную и несправедливую систему ценностей. Возьмите любой товар: это ведь труд, а не капитал определяет стоимость, потому и вознаграждение полагается не капиталисту, а рабочему.

– Не вижу в этом поучительного смысла. Но как бы то ни было, откуда нам знать, что именно труд определяет стоимость товара? А как же… как же спрос? Снабжение? Капиталовложения? Стоимость, зависящая от полезности или исключительности товара? И разве не заслуживает капиталист некоторого вознаграждения за свою предприимчивость и за тот риск, которому он подвергается?

Я ложусь поудобнее, опершись на локоть, и мы улыбаемся друг другу. Мы оба знаем, что у меня почти нет шансов наброситься на него с его оружием. Пистолет лежит у него на коленях. Я вынужден молиться о том, чтобы он, увлекшись дискуссией, уронил пистолет на пол. Поэтому спор возобновляется. Время от времени заходит Зора с очередной банкой пива для Рауля. Я получаю воду и укол морфия. В шприце уже больше грана.

Один раз Рауль пытается вовлечь в дискуссию Зору:

– Что меня удручает, так это серость и убожество марксизма. Он мерзок как идея, да и с виду омерзителен. Полюбуйтесь на него, мадам! Лежит на вашей кровати, отпускает клочковатую бороденку и сверлит нас жгучим взглядом фанатика. Полюбуйтесь на него и вспомните о его вере в то, что цель оправдывает средства, благодаря которой он не видит ничего дурного в том, чтобы пытать, а потом убить вашего мужа. Как по-вашему, мадам, можно назвать такое существо привлекательным?

Заканчивает Рауль нелепой, претенциозной жестикуляцией. Кажется, он расставляет сети. Хочет, чтобы я рванулся к пистолету.

Раулев французский Зора понимает с трудом. На мгновение она останавливается и задумчиво смотрит на меня. Потом, ни слова не говоря, ставит поднос и выбегает за дверь.

Возвращаемся к трудовой теории стоимости. Рауль продолжает:

– Ни один капиталист не стал бы отрицать, что часть стоимости готовой продукции зависит от стоимости труда и что прибыль капиталиста, по крайней мере частично, определяется разницей между тем, сколько он должен платить своим рабочим, и тем, за сколько должен продавать свой товар. Но с какой стати это ослепляющее озарение должно превратить всех нас в марксистов?

Не думаю, что Рауля можно переубедить. Лишь в силу болезненной возбудимости как следствия приема наркотика я продолжаю спор. Рауль не может позволить себе отказаться от своих прежних представлений. Все мы обладаем имущественным правом на идеи, с которыми росли.

Появляется завтрак на подносе. Я то и дело перестаю следить за ходом спора. Человеку, так напичканному морфием, как я, нелегко все время слушать Рауля. Сдается мне, Рауль считает себя неким новым Сократом, без конца задающим каверзные вопросы, а меня – каким-нибудь тупым, узколобым учеником, что ковыляет вслед за ним по Акрополю, завороженный сократовскими вопросами, пока не добирается до истины, к которой все время подводил его великий философ. Однако у Сократа не было оружия. А я, взятый им в ученики, смотрю на MAC 35, лежа нагишом в грязной постели – нагишом, если не считать неудобной, сбившейся в комки повязки на колене, – и еще больше тупею из-за того, что кажется очень похожим на передозировку морфия. Я постоянно хочу пить – и страдаю болезненным запором.

– Да и что это за абстрактное понятие стоимости? Ведь труд имеет только цену-цену, которую наниматель готов за него платить! – Похоже, Рауль одержим навязчивой идеей вбить мне в голову эти дурацкие аргументы. Быть может, сейчас стоит попытаться на него наброситься? Когда-то же я должен совершить эту попытку. Но Рауль продолжает: – Вот я, к примеру, сейчас с вами спорю и одновременно целюсь в вас. – (Черт подери! Он опять поднял пистолет.) – Это труд – по крайней мере, мне это представляется трудом. Скажите, какова стоимость моего труда и как это увязать с марксистской схемой?

Оба мы городим вздор, повторяясь и сами себе противореча. Мы затрагиваем торгово-промышленные циклы и экономический кризис, роль аграрного сектора при коммунистическом строе, вероятность того, что марксистские пророчества сбудутся сами собой, вопрос о том, произвольно ли деление общества на классы, невозможность постепенного проведения реформ и многое другое, но при этом то и дело возвращаемся к треклятой трудовой теории стоимости.

– Надеюсь, вы не обидитесь, Руссель, если я скажу, что все услышанное от вас кажется мне… немного странным. Нет, я вам больше скажу. Все это напоминает мне о человеке, которого я встретил пару недель назад на бульваре Гаспиньи. Он пытался продать мне несколько рисунков, скорее даже диаграмм, – множество кругов с лицами и загогулинами внутри. На нем была широкополая шляпа, из тех, что носят цыгане, и сначала я действительно принял его за настырного художника, но когда я вгляделся в тень под шляпой, у меня возникла другая догадка – догадка, которая подтвердилась, как только он начал свой рассказ. По его словам, он создал основанное на душевной гигиене учение, благодаря которому мог предвидеть будущее. Даже тогда, когда мы разговаривали, по бульвару Гаспиньи перемещались скрытые силы. Силы эти были скрыты от всех, кроме него. Он знал, что происходит, поскольку обладал способностью видеть радиоволны на улице. Все, что происходит в мире, основано на радиоволнах. Воздействием этих радиоволн можно объяснить все на свете. Однако из-за его познаний в этой области некоторые люди за ним охотятся. Директор автомобильного концерна «Рено» пытался организовать его убийство. Можете себе представить? Вид у этого типа был внушительный: большая шляпа, длинная седая борода. В его безумии чувствовалась своеобразная убежденность. Примерно через полчаса после нашей встречи я вдруг начал озираться по сторонам, опасаясь невидимых радиоволн и столь же невидимых агентов концерна «Рено». Абсурд! Потом мне пришло в голову, что все это свойственно и марксизму – заразная форма массового безумия, сплошь скрытые силы и тайные заговоры, тщательно подготовленные, и все объясняется в рамках учения, а учение целиком и полностью ложно. Только не обижайтесь.

Да, я могу представить себе, что это за старик – один из обездоленных Алжира, представитель пассивного люмпен-пролетариата, состоящего из белых бедняков, – и представляю себе Рауля, вежливо наклонившего голову, но при этом расплывающегося в улыбке, больше похожей на презрительную усмешку.

– Вы купили у старика рисунки?

Рауль, поморщившись, пропускает вопрос мимо ушей.

– Ну что ж, пора ставить точку, но от наших бесед я получаю удовольствие. Вы – первый коммунист, с которым мне удалось поболтать. Правда, в Париже, где в моде некая разновидность марксизма, я встречал несколько юных коммунистов, но мне показалось, что для молодых людей определенного типа все это – лишь тема для разговора на вечеринках и способ задирать девушкам юбки. – Рауль, улыбаясь, протирает очки. – А для нас с вами это вопрос жизни и смерти.

Потом он встает и направляется к выходу, но я все-таки хочу получить ответ на свой вопрос.

– Вы купили у старика рисунки?

Рауль радостно смеется:

– Нет. Разумеется, нет. Этого старика я выдумал ради довода в споре. До чего же вы наивны, Филипп!

Помахав мне шляпой, он выходит. Потом, не в силах оставить при себе запоздалую мысль, вновь просовывает голову в дверь:

– Думаю, ваша приверженность к коммунизму начинает слабеть. Я поджег длинный фитиль, но в конце концов вы перейдете на нашу сторону.

Потом он исчезает, и в замке поворачивается ключ. Я дрожу от изнеможения, у меня все болит. Мне нелегко сосредоточить мысли на трудовой теории стоимости, и не потому, что в ней трудно разобраться – Рауль умышленно создает трудности, – а потому, что она дьявольски скучна. Теории я всегда предпочитал практику и активные действия. Вся эта чушь, пришедшая мне в голову в пустыне, насчет того, что требуется больше мужества, чтобы выполнять скучную и полезную работу и жить с женой и детьми, – да, порой я и вправду так думаю, но притом считаю все это несусветной чушью. Ни один торговец медикаментами из Гренобля не смог бы выдержать того, через что пришлось пройти мне ради общего дела. Чтобы кончить ранением, наркотиками и угрозами со стороны фашиствующего маньяка с пистолетом. Я мог бы добраться до окна, но знаю, что смотреть там не на что, поэтому попросту остаюсь лежать.

Пока я лежу, из соседней комнаты доносится приглушенный крик. На мгновение в голову мне приходит мысль о том, что Тугрил каким-то образом узнал, где я нахожусь, и товарищи пришли меня освобождать. Потом я слышу частое, ритмичное тяжелое дыхание, и до меня доходит, что Рауль овладел Зорой – возможно, на полу в гостиной. Разобравшись во всем объективно, я понимаю, что победа в сегодняшнем споре отнюдь не за мной. Но это не обязательно значит, что Рауль прав. Умные люди всегда извращают факты к своей вящей выгоде. Ладно, пускай даже Рауль умней меня – ну и что с того? На моей стороне есть люди и поумнее. Люди, которые могли бы нарезать доводы Рауля мелкими кусочками и съесть на завтрак. Очень жаль, что никого из этих людей нет сейчас в этой комнате. И все же, каким бы Рауль ни был умным, рассудительным и эрудированным, ему не удастся заручиться моей поддержкой. Наконец-то прекратились стоны в соседней комнате.

Наутро наше исследование трудовой теории стоимости возобновляется.

– Цепной пес фашиствующих поджигателей войны и промышленных магнатов снова здесь, – говорит Рауль, вновь усаживаясь на стул. – Жаль, очень жаль, что вы не смогли меня переубедить. Я люблю язык коммунизма. Люблю всех этих «цепных псов» и «бумажных тигров», «кулаков», «промышленных магнатов» и «лакеев империализма». А теперь поведайте мне снова, что такое, по-вашему, трудовая теория стоимости, и на сей раз изъясняйтесь кратко и ясно. После полудня приедет Шанталь, и нам придется поспешно, а возможно, и безжалостно завершить наш недолгий спор.

Я устало возвращаюсь к предмету вчерашней дискуссии, но Рауль меня перебивает:

– Мне пришли в голову дополнительные возражения против правильности трудовой теории стоимости. Предположим, хозяин нанимает двух человек для изготовления переносных будильников. Оба, изготавливая часы, затрачивают одинаковое количество труда, то есть времени, но один делает свои из золота, а другой – из цинка. Неужели вы будете уверять меня, что эти разные часы должны стоить одинаково?

– Вы мне осточертели, Демюльз! По правде говоря, вы не заслуживаете того, чтобы вас переубеждать. Наше общее дело в вас не нуждается. Вы полный профан в этих сложных вопросах и… и вам очень повезет, если ваши жалкие умственные потуги избавят вас от необходимости столкнуться с жизнью бидонвиля на окраине Лагуата, как и на окраине каждого алжирского города. Благодаря своей изворотливости вы можете не замечать этого поселка бедноты, где обездоленные ютятся в лачугах из картона и рифленого железа и пользуются водой из сточных канав, полных фекалий. Такие люди, как вы, недостойны того, чтобы с ними спорить.

Его благодушное настроение моментально улетучивается.

– Я хочу получить ответ, Руссель. Дайте мне ответ по поводу будильников из золота и из цинка, причем вразумительный, а не то я отстрелю вам пальцы правой руки.

Я тяжело вздыхаю:

– Я и не утверждаю, что золотые часы будут стоить в магазине столько же, сколько цинковые. Нельзя же и вправду полагать, будто таково мнение марксистов. Разумеется, золотые часы будут дороже, но в данном случае речь идет не о стоимости золота, а о его цене…

– Но эта мистическая «стоимость» очень напоминает невидимые радиоволны того безумца…

– Нет. Будь цена вещи такой же, как ее стоимость, откуда взялась бы прибыль? Разве можно извлечь прибыль при товарообмене, если разные товары – будильники, перочинные ножи, кастрюли и так далее – не имеют чего-то общего между собой? И это общее – стоимость. В этом нет ничего ни мистического, ни нравственного, это экономика, отвечающая здравому смыслу. Я не более высоконравственный человек, чем вы…

Рауль смеется.

– … да и вы не сделаетесь более высоконравственным, став марксистом, – ведь осознание того, что земля не плоская, а круглая, не заставляет человека помогать старушкам перейти улицу.

– Это понятно, однако вы утверждаете, что стоимость вещи определяется трудом человека… Тогда предположим, что у фирмы «Демюльз и компания» имеется промышленный робот, который изготавливает переносные будильники. Какова в таком случае стоимость золотого будильника?

Рауль размахивает пистолетом, словно указкой у классной доски. На миг мне приходит в голову, что несуществующий старик с бульвара Гаспиньи, возможно, не так уж и безумен.

– Простите, Демюльз, но, если нам придется продолжать, мне понадобится еще один укол.

– Мадам! Мадам аль-Хади! – орет Рауль. Он даже не потрудился узнать настоящую фамилию Зоры – мадам аль-Шайхун. – Принесите мне выпить, а нашему другу нужно немного подлечиться.

Зора кивает, но прежде, чем она успевает выйти из комнаты, я ее окликаю:

– Поверь, Зора, я не получил никакого удовольствия, убивая твоего мужа. Это убийство из милосердия. Даже если предположить, что можно было устроить побег, каким он вернулся бы тогда домой? Человек, которого даже недолгое время систематически подвергали пыткам, фактически перестает быть человеком. Но он действительно погиб за общее дело, и если ты будешь позволять таким людям, как этот… этот господин в костюме… по-твоему, он обладает правом сеньора? Жертва твоего мужа окажется совершенно напрасной… Короче, он тебя изнасиловал… тут нечего стыдиться. Таким образом они избавляются от чувства стыда, внушая его другим, но подлинный стыд должны испытывать империалисты и насильники.

– У каждого свое представление о том, как можно наилучшим образом помочь угнетенным народам Африки, – с улыбкой говорит Рауль.

Стройное, гибкое создание, одарив его развязной ухмылкой, смущенно, вперевалку выходит из комнаты. Рауль продолжает любезно улыбаться, глядя на закрывающуюся дверь, потом поворачивается ко мне:

– Посмотрите на себя, это же просто ужасно. И дело не только в том, как вы сейчас выглядите. Взгляните на свою жизнь. Вы же прирожденный неудачник, человек, вечно вынужденный браться за безнадежные дела. Ваша жалкая судьба привела вас в Дьен-Бьен-Фу. Однажды в жизни вас уже жестоко пытали. Сегодня днем, когда приедет Шанталь, вас снова будут пытать. Помните лейтенанта Шваба? Вижу, что помните. Вы с ним занимались аль-Хади. Шанталь удалось завербовать его, и сейчас оба они наверняка едут сюда. Подумайте об этом. Вы ввязываетесь в подобные истории по своей воле. Подсознательно вы мазохист, и марксизм для вас – попросту ваша личная разновидность мазохизма.

Входит Зора с банкой пива в одной руке и шприцем в другой. Следом, пытаясь ухватиться за край ее платья, идет четырехлетний малыш. Дождавшись, когда Рауль заметит ее присутствие, она отдает ему пиво. Я делаю последнюю попытку:

– Послушайте, Демюльз. Дело в том, что марксистская экономическая теория верна, но даже будь она ошибочной… даже будь она ошибочной, все равно стоило бы считать ее верной хотя бы для того, чтобы принять какие-то меры в отношении бидонвиля на окраине Лагуата.

По лицу Рауля пробегает легкая тень беспокойства.

– Не понял.

– Куда уж вам! – И с этими словами я, встав с кровати, хватаю и поднимаю перед собой четырехлетнего малыша. Я держу его за горло.

– Отдайте мне пистолет, Рауль, а не то я сломаю ребенку шею!

– Нет, не надо! Не трогайте малыша Рашида! – кричит Зора.

Рауль сидит неподвижно. Он полностью расслаблен, голова запрокинута, лишь полуприкрытые глаза поблескивают от удовольствия.

– Не на того напали, Руссель. Убейте ребенка, и продолжим наш спор.

Но если Рауль совершенно спокоен, то о Зоре этого не скажешь. Она вонзает Раулю в ухо шприц, целиком загнав туда иглу. Пока он сидит, издавая весьма странные булькающие звуки, я бросаю ребенка и выхватываю из его дрожащей руки пистолет.