Войти в систему
Войти с помощью соц. сетей:
Радикальной интеллигенции из числа поклонников Эдуарда Лимонова не стоит высокомерно третировать Юрия Дудя. Про него, разумеется, всё понятно, однако, как говорил наш национальный драматург, «для таких случаев Робинзоны-то и нужны».
Дудь, то ли в погоне за вечным хайпом, то ли – конспирологическая версия – следуя чьей-то авторитетной и настоятельной рекомендации, пригласил на эфир старого революционера и живого классика литературы. И тем самым в очередной раз Эдуарда Вениаминовича актуализировал в переломный для русской жизни момент. Признаем подобный факт, не жеманясь, – даже такие явления, как Лимонов, нуждаются в информационном разогреве посредством горячих технологий.
Юрий Дудь сменил имидж пытливого тусовщика на образ боксера-фрика; непропорционально большая голова вкупе с неизменным оскалом зубов и хаотичными движениями рук прямо-таки провоцируют соперников устроить клоуну мясорубку. Ни у кого, однако, не выходило, зато в процессе возникали свежие смыслы и неизбывные тени – например, мертвый Березовский в диалоге с неопрятно стареющим хулиганом Доренко.
Так и здесь Дудь, естественно, сам того не желая, перепрыгнул и вовсе на несвойственное ему поле и поставил перед нами вполне национального масштаба вопрос о количестве и качестве сделанного Лимоновым.
Забавно, но с политикой картина куда очевиднее, чем с литературой. Ну да, Лимонов написал 73 книги – почти по количеству прожитых лет. Среди них – роман, взорвавший пуританскую традицию русской литературы (с нажитыми на тот момент комплексами соцреализма), с которым, оказывается, знакомо даже дудь-поколение, как минимум с одной его сценой. Сотню-другую (да и третью, чего там) стихов, великих даже на золотом фоне русской поэзии. Их «великолепный, мускулистый стиль», как характеризовал сам автор, никогда не хворавший скромностью.
Мало? Ему всё мало.
Принципиально, на мой взгляд, другое. Лимонов перепрограммировал русскую литературу, задал ей свежую матрицу. Объясню на одном, ключевом и типологически близком примере.
Главный революционер в русской литературе – Рахметов из романа Николая Чернышевского «Что делать?». Образ универсальный и радиоактивный. Архетип.
…Прогрессивно мыслящие читатели захлебываются в недоумениях – и как такой нудный, скучный, дурно написанный (в Петропавловской крепости, между прочим написанный) роман гипнотически воздействовал на поколения лучших соотечественников? Смешно и нелепо. Ага, задайте этот смешной вопрос Владимиру, скажем, Ленину, который признавался: «Чернышевский меня глубоко перепахал».
Революция уже победила, а Рахметов оставался в топе. Да, время требовало новых героев-революционеров, но ничего убедительного не получалось: или пародийно-инфернальные байрониты (у практикующего Революцию прозаика Бориса Савинкова), или евангелизированные начинающие интеллигенты (Павел Власов из романа Горького «Мать»). Блестяще получился молодой революционер Павел Корчагин у Николая Островского, но это и был модернизированный Рахметов, и постель из гвоздей закономерно эволюционировала в инвалидную коляску.
Для Рахметова и Корчагина революция – это жесточайшее послушание, аскеза, полная самоотдача, доходящие до самоистязания. Революционные сверхчеловеки не имели права ни на что человеческое. Именно поэтому не само по себе революционное искусство, но житийно-героическое его направление так жестко табуировали гастрономию и эротику.
Литературное время шло, а образ довлел настолько мощный, что в него без труда помещался даже красный император Иосиф Сталин с его маршальским кителем и единственной парой сапог. В постель с гвоздями укладывали кубинских революционеров Фиделя и Че и нашего космического революционера Гагарина. Пока не явился Лимонов и всё это не отменил. Он не создавал образов революционеров, он сам им стал. Доказав, что между митингами, войнами и тюрьмами революционер может и должен иметь свое шампанское, устрицы, постель с резвящимися вакханками – и никаких гвоздей.
Ярче всего у писателя Лимонова получаются с одной стороны – радикальные практики и персонажи, с другой – чистые потоки белого вина, вереницы salmon steak`ков и горы бараньих отбивных. Всюду жизнь, революция – жизнь вдвойне, на скорости и градусе, если у предшественников она была служение и необходимость, у него стала еще – и прежде всего – праздником.
Сашу Тишина из романа Захара Прилепина «Санькя» миллионы читателей полюбили именно за это – за слишком и полнокровно человеческое в юном революционере. И таких Санек в русской литературе – и революции – будет еще обнадеживающе много.
Парадоксально при этом, что Рахметов никуда не исчез – и образ этот оказался вдохновенно интерпретированным у другого лучшего лимоновского ученика – прозаика Андрея Рубанова. Его истязающие себя ради служения химерам успеха и бизнеса банкиры и спортсмены, бизнесмены и продвинутые гангстеры, достигающие многого и обязательно ломающиеся, те же самые корчагины и рахметовы, часто с наганом в руке, вот только без главной идеи в башке. Но и они не безнадежны, поскольку у них есть дети-дуди. Иногда вспоминающие про Деда и устраивающие с ним абсурдистский диалог инопланетян, которые, впрочем, состоят друг с другом в каком-то странном межпланетном родстве. Дед и внуки, разницу в возрасте которым сформировала Эйнштейнова нелинейность космического времени.
Но в России даже она преодолима.
К 100-летию со дня рождения поэта и драматурга
Многие добавили бы – «диссидента». Однако из всех борцов с советской системой Галич был, пожалуй, самым беззаботным и обаятельным, «мечом Божиим» и большим политиком себя ни разу не мыслил – и, на сегодняшнее историческое послевкусие, вины его в крушении строя немного, а в разрушении державы – и того меньше.
Диссидентство состояло в том, что он любил Россию и не любил начальства, был задирист и высокомерен, бил горшки и гулял по буфетам, дружбу ценил выше службы и всю творческую жизнь то в фельетонном, то в мучительно-гамлетовском духе размышлял о феномене Иосифа Сталина. Букет вполне современный.
Галич куда больше, чем авторитетные коллеги по борьбе, прописан в сегодняшней повестке огромной страны. Водородная бомба и проспект А. Д. Сахарова – явления довольно абстрактные; масштабные идеи, архипелаги и колеса А. И. Солженицына, Галичева сверстника, тоже с трудом приложимы к нашей реальности. А вот мемы «Оказался наш отец не отцом, а сукою», «Как мать, говорю, и как женщина, требую их к ответу», «А из зала мне кричат: давай подробности», как и десяток других, прочно поселились в языке и в повседневной речи, не требуют атрибутирования, что есть лучшее качество жизни поэта после смерти.
Вообще, с Александром Аркадьевичем всё интересно – и через сто лет после рождения и через сорок с хвостиком – после гибели.
В последние годы регулярно приходится слышать, что Галич вновь становится актуален. Предполагается, видимо, его созвучие возродившейся романтике кухонного сопротивления. Но вот ведь в чем дело – набор его героических баллад («Летят утки», «Старательский вальсок», «Кадиш. Поэма о Януше Корчаке» и пр.) при жизни автора звучал круто диссидентски только с учетом контекста. Когда слился контекст, остались отличные гимны, скорее экзистенциальные, чем социальные:
И ты будешь волков на земле плодить,
И учить их вилять хвостом!
А то, что придётся потом платить,
Так ведь это ж, пойми, – потом!
И что душа? – Прошлогодний снег!
А глядишь – пронесёт и так!
В наш атомный век, в наш каменный век,
На совесть цена пятак! —
которые обязательно уйдут в подростковый и юношеский оборот. Как это часто бывает с поэтической героикой, пережившей породившие ее исторические обстоятельства и пожелавшей остаться в вечности. Так стало с книжками Р. Л. Стивенсона, Аркадия Гайдара да и «Мастером и Маргаритой» Булгакова. Ряд длинный и почтенный. Чем меньше объяснять нашим детям о шотландских мятежниках, шпиономании 1930-х, рапповской критике и лагерных вертухаях – тем оно романтичнее и педагогичнее. Младший современник и коллега Галича, Владимир Высоцкий, пел в «Балладе о борьбе» (с «подлецом, палачом» в первую очередь): «Значит, нужные книги ты в детстве читал». И песенный корпус Галича без особых оговорок попадает в вечную категорию «нужных книг».
Спрашивайте, мальчики, отцов!
Сколько бы ни резать ветчину,
Сколько бы ни резать ветчину —
Надо ж отвечать в конце концов!
Здесь любопытно, через годы, именно нивелирование идеологического знака. Вот сюжет «Галич и русские рэперы»: Ноггано, почти официальный, перепевает «Облака плывут в Абакан», а весь из себя протестный Face едва ли когда слышал об Александре Аркадьевиче…
Есть, впрочем, куда более прагматический запрос – очередная попытка отечественной интеллигенции не пропасть поодиночке, сплотившись вокруг либеральных идей (а по сути, неолиберальных социально-экономических практик) и проклятий очередному режиму. На сегодняшние деньги тут есть и некоторый налет мессианства; группа (она же секта по многим видовым признакам) взыскует не только вождей, но и пророков из недавнего прошлого. С давними сплошь и рядом возникают вопросы, с недавними, пожалуй, тоже – казавшиеся бесспорными Бродский и Высоцкий не сдали партминимума на предмет отрицания имперского и советского.
Галич, безусловно, искренне позиционировал себя певцом интеллигенции, страстно желал в подобном качестве утвердиться… Но как раз это, воля ваша, – самое слабое в его творчестве. Все эти «Литераторские мостки», эпитафии мертвым писателям («как гордимся мы, современники, что он умер в своей постели»), собранным в аглицкий клуб «затравленных и замученных». Перемежаемые байками из жизни великих в непроизвольном духе хармсовских анекдотов (абсурдист-метафизик Хармс тоже угодил в ведомость оплакиваемых классиков). Взрослый грузный дядя на цыпочках перед школьными портретами, весь в слезах и аккордах… Пафос, переходящий в пошлость, алхимическая реакция, сопровождающая любую кумирню в рукотворном подполье.
Дмитрий Львович Быков о «случае Галича» говорит как о победе искусства и таланта над биологическим и сословным носителем – когда барин и пижон, преуспевающий сценарист, соавтор сталиниста-соцреалиста Петра Павленко, награжденный Почетной грамотой КГБ СССР, становится поэтом сопротивления, «выпевается в мировые менестрели» (впрочем, это уже Юрий Нагибин). Призвание оказывается сильнее тяги к признанию – официальному – и комфорту, а снобизм – активный катализатор этих процессов.
Но мысль эта работает не то чтобы в противоположном, а просто в другом направлении, заземляется: тот же микс из дарования и осознания собственной миссии (может, и снобизм, чего там, полезное иногда свойство) выносит художника из группы-кухни-тусовки-секты и прибивает к стихии более существенной и вообще вневременной. Собственно, к народу.
На слуху сегодня (и, повторяю, за счет ушедших в бытовой язык десятков цитат) вещи Галича, в которых преобладает эдакое некрасовское звучание, когда сюжет, пафос и «направление» растворяются солью в похлебке главной жизни. «Больничная цыганочка», «Песня-баллада про генеральскую дочь», «Вальс его величества» («Не квасом земля полита»), «Красный треугольник», «Тонечка», «Вечер, поезд, огоньки, дальняя дорога» и даже такие редкости и красоты, как «Песня шофера, бывшего семинариста». Истории про передовика производства Клима Петровича Коломийцева и майора Егора Мальцева – чего уж более советского/антисоветского, какая разница, как говорил Сергей Довлатов. Ан нет – реалии выпарились, словесный спирт остался… Здесь, конечно, не «народность» как таковая, но социальный театрик: барин приходит к народу и снисходительно что-то про него бацает, имея свою идею и выгоду, но народ-то как раз больше всего такую антрепризу уважает: поскольку со стороны он, народ, выглядит понятнее, значительней и историчнее.
Да, конечно, гражданка гражданочкой,
Но когда воевали, братва,
Мы ж с ним вместе под этой кожаночкой
Ночевали не раз и не два.
И тянули спиртягу из чайника,
Под обстрел загорали в пути…
Нет, ребята, такого начальника
Мне, наверно, уже не найти!
И актуален Галич (навсегда уже, наверное) именно на этом рельефном фоне. Еще лыко в строку: было дело, Александр Аркадьевич переживал, будто строчка «Поллитра всегда поллитра и стоит везде трояк» устарела, дескать, «из-за изменения политики цен». С тех пор не только политика цен, сам главный герой, «его величество» русский пролетариат, пропал как явление, а песня – живее многих живых.
P. S. Из афоризмов преферансиста Галича, не попавших в стихи и песни: «При коммунизме будут играть с открытым прикупом». Народу еще предстоит это проверить, и кто-нибудь обязательно доложит Александру Аркадьевичу о точности его пророчества.
Войти с помощью соц. сетей: