Высоцкий: версия дожития

Для начала две цитаты, готовых схватиться друг с другом в рукопашной.

Из интервью с поэтом-песенником Игорем Кохановским:

«– Кстати, сегодня многие и часто задаются вопросом: „С кем был бы Высоцкий, доживи он до наших дней? По какую сторону баррикад находился бы?“ Вы знаете ответ…

– Он точно не был бы с Говорухиным. Точно был бы с Навальным. Я очень подружился в последние годы с оппозиционным российским журналистом и литератором Дмитрием Быковым. Смотрю на него и неуловимо вижу черты характера Володи. Недавно даже пошутил: „Дима, ты для меня – реинкарнация Высоцкого“».

Из интервью актера и режиссера Ивана Охлобыстина:

«– Если бы сейчас жил Высоцкий, он бы давно воевал с Прилепиным в одном окопе, руку даю на отсечение!»

Рука Охлобыстина останется на месте, а Кохановский неправ хотя бы в том, что переносит свои нынешние воззрения на давно ушедших ровесников. Даже не воззрения, а простительную старческую глупость.

Народное сознание любит устраивать некрофильские кастинги, и осуждать его за это бессмысленно – в оценке времени и его событий массам необходим эталон, ориентир, калибр.

Как бы Владимир Высоцкий воспринял распад Союза? Спел о Горбачеве и Ельцине? Его реакция на расстрел Белого Дома? Чечню? Путина и Ходорковского? Болотную и Майдан? Крым и Донбасс?

В юбилейные дни гадания на посмертной судьбе харизматика идут с особой интенсивностью, и дело, видится мне, не в одной круглой дате. В последние годы не отпускает ощущение, что настоящая соприродность Высоцкого и календаря случилась именно в наши дни. Ритм русского времени совпал с его трудом и бунтом, простодушным гамлетизмом и лукавым конформизмом, гламурной оболочкой и дырявым бытом, наконец прорвавшимся во все эфиры голосом «средних», по Зощенко, людей и вопиющей, агрессивной особостью-отдельностью пути.

Высоцкий, будем честны, ушел вовремя – в историческом, метафизическом, да и биологическом смысле. Конец земного пути был предопределен исчерпанностью и творческого, и физического ресурса. В первом случае всё кажется относительным, затянувшийся кризис художника, явление преходящее; во втором – всё, увы, непреложно, Высоцкий себя сжег и разрушил к 1980 году бесповоротно. Его смерть – медицинский факт в самом прямом смысле.

Поэтому речь пойдет о чистой фантазии: однако кто нам мешает добавить свои пять копеек в народную футурологию Высоцкого? Подкрепив умозрительные конструкции определенным набором аргументов.

Для начала обозначим вещи, по сути, бесспорные: позднесоветская энтропия с утратой идеалов и ценностного ряда, вымороченная реальность 1970-х легендировала Высоцкого в качестве «бунтаря». Здесь трансформация смыслов, я бы сказал, кармическая. Никаким диссидентом он, разумеется, не был; Высоцкий – государственник, сначала стихийный, а потом вполне сознательный, о чем убедительно свидетельствует как его гражданская лирика, так и множество жестов и высказываний. Взять хотя бы фразу из интервью американскому журналисту: «У меня есть претензии к властям моей страны, но обсуждать их я буду не с вами».

Собственно, известный букет его горьких эмоций относительно непризнания на официальном уровне, нечленства в Союзе писателей, отсутствия книжки стихов и пластинок песен продиктован явно не тщеславием (масштабы своей всенародной славы он знал и видел). И даже не чисто по-человечески понятным «не хватает для полного счастья». Нет, тут было явно другое: желание, пафосно выражаясь, симфонии первого поэта с государством. Обида на то, что главный патриот страны признан таковым в одностороннем порядке – народом, но не властью. Вспомним, что аналогичным чувствам в особо крупных лирических размерах предавались Пушкин и Тютчев, Есенин и Маяковский, Пастернак и Бродский…

Самое интересное, что в перестройку, доживи до нее Высоцкий, этот симбиоз, скорее всего, сделался бы официозно-телевизионной, кисельно-молочной слащавой реальностью. Вот оно, признание; Владимир Семенович (именно так теперь, только по имени-отчеству) был бы провозглашен, обласкан и приближен. И, наверное, весьма польщен. На первых порах – а затем ему стало бы стремительно ясно, что говорить с прорабами и прожекторами ему элементарно не о чем, настолько он их значительней, да и предкастастрофные ощущения, знакомые ему с конца 1960-х, стучались бы в сердце всё назойливее. Допускаю, что после короткого медового месяца и с молчаливого согласия властей некомфортного Высоцкого вытолкнули бы в непоправимо третий ряд «коллеги по искусству», для которых принципиальна не какая-то призрачная симфония с государством, а живая бухгалтерия лояльности…

Высоцкий от всех этих дел мог уйти в иную творческую и географическую реальность – эмиграция совсем не про него, но жизнь на две-три страны он вполне себе представлял. А тут еще – мировая мода на ставшее неопасным советское…

Дальше? 1991 год, август, ГКЧП, Белый дом, танки, в жерлах орудий расцветают гвоздики, бэтээры Лебедя, перешедшие «на сторону народа», Ростропович-автомат-охранник… Надо признать, что ельцинская сторона тогда, пожалуй, была, в первый и в последний раз, эстетически куда более убедительной. Понятно, что только в отсутствие внятной альтернативы – «путчисты», каждый по отдельности личность, заслуженная и трогательная, собравшись вместе, являли собой самую жалкую телевизионную картинку… Предполагаю, революционный пафос увлек бы и ко многому остывшего 53-летнего Высоцкого. Да, он как поэт ни разу не обращался к стихиям Гражданской войны. Ситуаций раскола и братоубийства не принимал сознательно. Однако атмосфера, интонация, персонажи «Двенадцати» Блока вообще очень близки песенному корпусу ВВ; думаю, дремавший в нем революционер в том августе включился бы.

Отрезвил бы его декабрь того же года, Беловежский преступный сговор, развал Союза де-юре. Как-то бы сразу, полагаю, многое ему стало понятно и со звереющими на окраинах национализмами, массами русских беженцев, реками пролившейся крови… Тогда избавились от последних иллюзий «свободы и демократии» люди в основном житейского, практического ума – рациональный работяга ВВ был как раз из их числа, при всем своем творческом горении.

Здесь еще, наверное, на первое место выходит даже не гражданское, а одно чисто человеческое его свойство: как всякий русский художник, к тому же тяжело пьющий, Высоцкий страдал по временам острыми приступами стыда и комплексом вины. Часть своей вины за всё, со страной произошедшее, он бы наверняка переживал болезненно и остро, его бы мучило похмелье перестроечно-августовской эйфории – да ему бы и не уставали напоминать о его «участии в развале державы» (мнимом, конечно) и друзья, и «друзья», и враги…

Поэтому его отношение к октябрю 1993-го предопределено – узурпацию, бойню в центре столицы (опять отношение к расколу народа и братоубийству), позорное «письмо 42-х» он никак принять не мог. Как говорит мой друг, режиссер Данила Дубшин: «В 93-м… Даже если не брать в расчет государственничество Высоцкого, сработало бы его инстинктивное „людя́м должно быть хорошо“, а этих людей убивали в центре его города». Недалеко от Первой Мещанской и Большого Каретного…

Мало кто из осуждавших расстрел Белого дома в последующие годы возвращался в либеральный лагерь. Возможное участие Высоцкого в агитационных турах «за Ельцина» – страшный могильный сон, не имеющий отношения к реальности даже не по политическим, а по гигиеническим соображениям: к эстрадной пошлости он относился с труднообъяснимой преувеличенной брезгливостью – может, предполагал, на какую голубую луну скоро завоет эта золотая рота…

Можно с равной долей вероятности относиться к сюжету «Высоцкий в Голливуде» и «Высоцкий в нечерноземной заброшенной деревне» (купил дом и хозяйствует). Но, воля ваша, невозможно представить сюжет «Высоцкий справляет 60-летний юбилей в Доме приемов „Логоваза“» – опять же, не столько в силу политической, сколько исторической и физиологической, что ли, несовместимости.

А позицию Высоцкого – крепкого еще, трезвого и крутого нравом старика – по Крыму и Донбассу предсказать и вовсе нетрудно. В Крыму Высоцкий познакомился с Гагариным и написал один из своих шедевров – «Черные бушлаты», посвященный евпаторийскому десанту – «вежливым людям» Великой Отечественной — «прошли по тылам мы, держась, чтоб не резать их, сонных». Из всех поездок с концертами в Донбасс интереснее всего одна – когда ВВ и Давид Карапетян едут на автомобиле последнего в Гуляй-поле, – поскольку чрезвычайно интересуются Нестором Махно и его движением. Думаю, сражающийся Донбасс, помимо априорной правоты своего дела, привлек бы его вот этим, так и не выветрившимися за век без малого махновским, революционным, вольным духом.