Глава 36

Маколей

Однажды весенним утром, в среду, я вел у студентов семинар по медицинской этике. Курс проводился в колледже Маколея Нью-Йоркского университета, и студенты приезжали со всех уголков Манхэттена и пригородов. Я провожу семинары совместно с экспертом по гендерным исследованиям Элизабет Рейес, и весь семестр мы обсуждаем самые спорные вопросы, которые только можем придумать. Я заинтересовался этой темой через некоторое время после того, как начал исследование далбы, и боролся с этическими проблемами, связанными с информированным согласием, клиническими исследованиями, спонсированными фармацевтическими компаниями, и размытой линией, отделяющей лечение от исследований.

Первые несколько недель моего исследования я обращался к основополагающим книгам по этике – к толстым фолиантам «Рождение биоэтики» и «Основы биомецидинской этики» – и вскоре проводил за ними уже столько же времени, как и за написанием статей об антибиотиках. Из книги я почерпнул много новых слов и абстрактных концепций, которые не всегда вязались с моим опытом в больничных палатах, и внутренний конфликт привел меня на семинар.

Большинство моих студентов готовятся поступать в медицинский, многие из них происходят из рабочих семей. Их родители – таксисты и уборщицы, они работают в общепите и детских садах, часто они американцы в первом или втором поколении. Некоторых толкали в медицину их амбициозные родители, тогда как другие хотели заниматься ею сами. Каждую неделю мы все собираемся, чтобы обсудить, как можно улучшить взаимодействие с пациентом и то, как система дает сбой на пациенте вроде Алисии.

На первой лекции я упоминаю два качества, которые вижу у почти всех успешных врачей: стойкость и доброту.

– Многие люди обладают одним их этих качеств, – говорю я, стоя у белой доски, – но сочетать их день за днем – очень сложно, особенно когда человек устал или находится в стрессовой ситуации.

Потом я рассказываю о своих провалах: как стажера и как лечащего врача. Я заканчиваю первую лекцию, сравнивая медицину с родительством.

– Вас часто будят посреди ночи, – рассказываю я аудитории, – чтобы вылечить кого-то, кому вы не особенно важны и кто, возможно, не стал бы делать то же самое для вас, будь он на вашем месте.

Я с нетерпением жду тех девяноста минут каждую среду, когда мы обсуждаем все эти темы (так же, как я жду утренних сообщений Тома). Мы обсуждаем поворотные моменты в медицинской этике, включая Таскиги, Нюрнберг и статью Генри Бичера, но большую часть времени мы обсуждаем изменения в медицине и их последствия для врачей, пациентов и всех причастных. Часто я выбираю темы исходя из своего опыта, и в некоторых ситуациях студенты помогают мне понять, что поставило меня в тупик, например, когда генеральный директор рассказывает об этической необходимости поднять цену на антибиотик. Иногда эти семинары напоминают групповую терапию. Студенты не всегда соглашаются с моим подходом или друг с другом, но в любом случае такие беседы всегда заставляют задуматься. Я стараюсь вспоминать о них, сталкиваясь со сложными личностями в больнице или просматривая новости по телевизору.

Иногда я приглашаю коллег-психиатров, чтобы обсудить принудительное кормление пациентов с анорексией. Иногда приходят госпиталисты и рассказывают о продолжительности пребывания и двойной обязанности докторов – по отношению к пациентам и работодателю. Иногда мы навещаем моих пациентов, чтобы те рассказали об их опыте пребывания в больнице. Мы много чего обсуждаем и часто ссылаемся на книги, которые нужно прочитать. Обсуждаем информированное согласие и объяснение сложных медицинских концепций пациентам из группы риска, которые могут не разбираться в биологии. Я иллюстрирую такую ситуацию с помощью Джерарда Дженкинса: даже если пациент и подписывает согласие, оно может не быть информированным. Сколько усилий требуется вложить в первый разговор, особенно если пациент уже согласен поставить подпись? И что делать, если доброволец просит о маленькой услуге, например о больничном? Я напоминаю им, что до сих пор нет общепринятого мнения, как компенсировать добровольцам их время или биологический материал. Пока что мы просто стараемся сделать то, что нам кажется правильным. Студенты всегда напоминают мне, что есть разные способы.

Как-то раз студент задал мне несколько вопросов о моем исследовании. Студентка носила хиджаб и инициировала обсуждение этических проблем, с которыми сталкиваются мусульманские пациенты и врачи. Она была одной из светлейших голов и всегда заставляла меня посмотреть со стороны на мои убеждения при обсуждениях сложных вопросов. Теперь она хотела знать, почему так сложно сделать антибиотики.

– Почему больницы не хотят использовать новое лекарство? – спросила она. – Особенно если оно работает?

Вскоре мы уже болтали о Шоне Брэди, малацидине, венчурных капиталистах и трудностях, с которыми сталкиваются те, кто хочет донести молекулу из лаборатории к пациентам. Студентка была заинтригована работами Брэди и спросила, занимается ли подобным кто-нибудь еще.

– Почему этим занимается так мало людей? – спросила она. – Кажется, что тут будущее.

На ее лице было выражение неподдельного любопытства, то, почему я так люблю проводить лекции. Однако сейчас я не мог дать ей удовлетворительного ответа.

– Попробую выяснить, – сказал я, – может быть, кто-то еще этим занимается.

Я вернулся в кабинет и начал поиски.

Вскоре я узнал, что один исследователь – биолог в Северо-Восточном университете по имени Ким Льюис – действительно что-то нашел. Результатом уникального процесса, который напомнил мне о стеклоделии Флеминга более века назад, стало открытие, которое ввело в заблуждение бактерии, растущие в суровых условиях. Каким-то образом это привело к открытию антибиотика теиксобактина в Мэне. Всего через несколько дней после того, как моя студентка задала этот вопрос, я позвонил Льюису, чтобы разузнать подробности.