Глава 12

Последняя

Пишущие о следствии по делу А. М. Щастного и о суде над ним в июне 1918 г., как правило, держат в уме события 1937–1938 гг. Поэтому на страницах книг и статей высказываются априорные суждения о полной сервильности советского суда образца 1918 г., о предопределенности приговора, о всемогуществе Л. Д. Троцкого и его способности расправиться с любым своим подчиненным. Не меньше вреда пониманию исторической реальности приносит «юридический» подход к делу, когда его материалы рассматриваются в политическом вакууме, без учета той ткани исторических событий, в которую было вплетено дело А. М. Щастного. Правда, надо отметить, что «профессиональные юристы», писавшие о суде над А. М. Щастным, например В. Е. Звягинцев, не дают себе труда разобраться в предъявленных ему обвинениях и в отсылках к тем или иным документам, содержащихся в материалах дела.

Такой подход далеко не нов. В феврале 1920 г. Г. А. Алексинский писал: «В верховном трибунале подобраны соответствующие люди: судьи – покорные исполнители, назначенные сверху для подписывания заранее заготовленных решений; на роли генерал-прокурора – бывший главкониз Крыленко (главковерхи закончились Духониным); следовательница его жена, истеричка Розмирович… другой следователь – эстонский “коммунист” и немецкий агент Кингисепп…»

А. М. Щастный был арестован в кабинете Л. Д. Троцкого 27 мая 1918 г. Как мы уже показали, это произошло далеко не сразу после начала разговора. С самого начала совещания велась его стенограмма, которая потом превратилась в стенограмму допроса. В кабинете присутствовал один стенографист, поэтому отмечалось, что он записывал лишь по указанию участников. На наш взгляд, это обстоятельство не привело к выпадению из стенограммы существенных фрагментов. В то же время стенографист не разобрал или не успел записать некоторые слова, поэтому в машинописной расшифровке стенограммы имеются пропуски, отмеченные многоточиями, что в публикациях создает ложное представление о фрагментированности ее текста.

До момента ареста нарком и наморси успели обсудить ряд важных вопросов. Прежде всего, Л. Д. Троцкий спрашивал об обстоятельствах разглашения телеграммы 21 мая о минировании кораблей и о назначении за это наград. Из ответов А. М. Щастного было очевидно, что он действительно ознакомил с телеграммой самый широкий круг лиц, причем мнение членов старого Совкомбалта о необходимости широкого обсуждения этой телеграммы для него было неизмеримо важнее мнения И. П. Флеровского о том, что разглашать эту телеграмму не следует.

Важным эпизодом разговора стал спор наморси и наркома о том, как они оценивали степень деморализации личного состава флота. Л. Д. Троцкий вспоминал, что А. М. Щастный в конце апреля настаивал на полной небоеспособности моряков, называл флот «железным ломом» из-за непригодности команд. А. М. Щастный настаивал на том, что в конце апреля он заявлял, что флот «деморализован не вообще, а в отношении отдельных кораблей».

Во вторую очередь наркома интересовали обстоятельства выступлений А. М. Щастного на совете 3-го съезда Балтийского флота, прежде всего, кто приглашал наморси выступать на съезде. А. М. Щастный не ответил на вопрос о приглашающих, так же как и на вопрос о том, когда именно был написан его конспект выступления – до приглашения или после. Из его ответов может сложиться впечатление, что его никто не приглашал выступать, а он сделал это по собственной инициативе. Л. Д. Троцкий так подвел итог ответам А. М. Щастного: «Я прошу выделить, что неназванные лица считали полезным, чтобы начальник Морских сил сделал доклад на съезде по всему объему тех вопросов, которые затронуты в этом конспекте. Прежде, чем решиться на такого рода доклад, бывший начальник Морских сил счел необходимым доложить как о получении приглашения, так и о своих мыслях совету съезда.

Совет съезда, с своей стороны, не предложил Щастному читать доклада политического характера перед съездом». А. М. Щастный на это ничего не возразил.

На вопрос Л. Д. Троцкого, с какого момента А. М. Щастный признает И. П. Флеровского главным комиссаром флота, тот ответил, что вовсе не признает, поскольку «он не вступил в исполнение своей должности и я не получил официального уведомления». Видимо, этот откровенно издевательский ответ довел Л. Д. Троцкого «до белого каления», потому что затем он быстро задал вопрос о том, признает ли А. М. Щастный Положение об управлении Балтийским флотом, а затем последовал ключевой вопрос: «Не было ли такого случая, чтобы вам ставили вопрос о вашем отношении к советской власти?» Ответ наморси: «Я считаю, что это совершенно ясно», – взорвал ситуацию. Происходившее можно понять, только если предположить, что А. М. Щастный отвечал на вопросы Л. Д. Троцкого с ироничным видом. Об этой его манере вспоминал А. В. Луначарский: «Адмирал Щастный встретил меня и тов. Раскольникова с загадочной и зловещей улыбкой, которую я отчетливо помню».

Вероятно, в этот момент Л. Д. Троцкий крикнул: «Я научу Вас говорить!» – и вызвал караул. После этого «был допрос и я был уже не Н[ачальни]к Мор[ских] сил: на меня кричал Тр[оцкий], стучал кулаком», – как записал А. М. Щастный во время суда. Дальнейший допрос являлся прямым продолжением разговора Л. Д. Троцкого и А. М. Щастного до ареста.

В этой его части были затронуты вопросы о судьбе форта Ино, о целесообразности передачи флотского имущества НПК, о назначении комиссаров Петроградского порта, об аресте Г. Н. Лисаневича и Ф. У. Засимука, о слухах, связанных с уничтожением флота и обвинениях большевиков в связях с немцами. Ответы А. М. Щастного с полным правом можно назвать уклончивыми. Вот типичный пример:

«Л. Д. Троцкий: Вы принимали какие-либо меры к тому, чтобы прекратить, приостановить эти слухи (о продаже флота немцам. – К. Н.), которые вы считали позорными. Ведь вы считали, что распространение об уничтожении флота принимается по немецкому приказу или [пропуск в тексте]…

А. М. Щастный: Я считал их в основе вздорными и чудовищными, и когда мне об этом доносили [пропуск в тексте]… Л. Д. Троцкий: Какие меры вы принимали, чтобы приостановить эти слухи?

А. М. Щастный: Я считал, что это долг каждого офицера командного состава.

Л. Д. Троцкий: А сами вы какие меры приняли?

А. М. Щастный: Никаких, кроме того, что сказал флагманам».

Гораздо проще и короче было бы ответить «нет» с самого начала.

Совещание в кабинете Л. Д. Троцкого, переросшее в допрос А. М. Щастного, продолжалось очень долго. Его стенограмма резко выделяется по объему среди других протоколов допросов по этому делу. Возможно, что он продолжался 6–7 часов. Протокол совещания военных специалистов с руководством Петроградской коммуны 9 мая примерно в полтора раза меньше по объему, а продолжалось это совещание 4 ½ часа.

Несомненно, Л. Д. Троцкий придавал этому разговору-допросу чрезвычайно важное значение. Кроме А. М. Щастного нарком лично допрашивал только Е. С. Блохина и С. Е. Дужека 5 июня. Судя по объему протокола, это был также длительный допрос, но все же в два раза короче, чем допрос А. М. Щастного 27 мая.

Если считать, что совещание началось около 12 часов, то оно должно было закончиться в 18–19 часов. Понятно, что в это время получить санкцию на арест в ЦИКе было невозможно. Поэтому А. М. Щастный был доставлен в Таганскую тюрьму и первые часы своего пребывания там «числился» за Л. Д. Троцким, а не за каким-либо учреждением.

Г. А. Алексинский, сидевший тогда в Таганской тюрьме, многословно вспоминал о том, как туда привезли «адмирала», как охрана безуспешно пыталась его изолировать от других заключенных, как он сам возмущался тем, что А. М. Щастный «числится» не за каким-либо учреждением, а «за Троцким». Это было, по его мнению, вопиющим беззаконием.

На следующий день после ареста А. М. Щастного Л. Д. Троцкий направил в Президиум ЦИК письмо, информирующее об аресте бывшего наморси и его заключении в Таганскую тюрьму. В письме содержалась просьба «назначить специальное лицо или комиссию для производства судебного расследования». В тот же день ЦИК принял решение «одобрить действия Наркома по военным делам т. Троцкого и поручить т. Кингисеппу в срочном порядке производство следствия».

Вокруг А. М. Щастного сразу начал складываться миф. «Щастным усиленно интересуются в тюрьме. Среди заключенных и администрации распространяются рассказы о том, что он был арестован по личному распоряжению Троцкого, в кабинете последнего, что аресту предшествовало резкое объяснение, во время которого Троцкий позволил себе говорить со Щастным таким тоном, каким любят говорить Троцкие, когда они чувствуют, что сила на их стороне; что Щастный оборвал наглеца…»

Г. А. Алексинский писал: «Спасти флот Щастный мог также лишь потому, что пользовался влиянием на матросов, что делало его еще более ненавистным для Троцкого… В Москву прибыла делегация балтийских матросов – протестовать против ареста Щастного. Они привезли ему хлеб-соль и, явившись в тюремную контору, говорили оттуда с кабинетом Троцкого по телефону, не стесняясь в матросских выражениях. Крепко говорили они и придя с визитом в морской комиссариат. Но Троцкий сумел обойти их, обещав им скорый и правый разбор дела Щастного, и они уехали восвояси, а Щастный остался в тюрьме… Он лично не возлагал особых надежд на вмешательство матросской делегации и как-то говорил… “Они люди хорошие и искренне хотели бы мне помочь. Да большевики сумеют опутать их”». Как видим, А. М. Щастный признавал влияние большевиков на балтийских моряков, которое превышало его собственное.

В составе ЦИК имелся следственный отдел. В него входили большевики – Елена Федоровна Розмирович (1886–1953), В. Э. Кингисепп и левый эсер Александр Федорович Диасперов (1883–1931). Поскольку Е. Ф. Розмирович была женой Н. В. Крыленко, назначенного обвинителем на процесс А. М. Щастного, она не принимала участия в следствии. Не участвовал в нем и А. Ф. Диасперов. Вся работа легла на В. Э. Кингисеппа, хотя его эстонская фамилия провоцировала слухи о «немецком следе». Г. А. Алексинский, известный борец с «германо-большевистским заговором», описывал его так: «Немецкий агент Кингисепп, в лице которого германская контрразведка обеспечила себе прочную связь с верховным трибуналом советской республики и не менее прочное влияние на ход разбираемых дел».

Со 2 июня В. Э. Кингисепп начал следствие. В этот день он получил собственноручные показания Ф. Ф. Раскольникова. А. М. Щастного он допрашивал 3, 8, 9 и 10 июня. Он также допросил Е. С. Блохина и Е. Л. Дужека (6 июня). Кроме того, были собраны показания Л. Д. Троцкого, В. М. Альтфатера, И. П. Флеровского и С. Е. Сакса. Допросы завершились 10 июня. После этого, в принципе, можно было начинать суд, но Верховный трибунал не мог получить ряд ключевых документов вплоть до 19 июня. Показания И. П. Флеровского и С. Е. Сакса были запрошены В. Э. Кингисеппом 4 июня, а доставлены в Москву лишь 19 июня. С 11 по 19 июня трибунал безуспешно запрашивал копию резолюции Минной дивизии.

3 июня на допросе А. М. Щастный рассказывал о том, как стал командующим флотом, о проблеме проводки «Новиков» через мосты в Петрограде, об исполнении телеграммы о денежных наградах от 21 мая. На следующем допросе речь шла о создании Совета флагманов и Совета комиссаров и вновь о телеграмме 21 мая. 9 июня речь шла об установлении демаркационной линии в Финском заливе.

Наконец, на последнем допросе, 10 июня – о выступлении A. М. Щастного на совете 3-го съезда.

B. М. Альтфатер в своих кратких показаниях ограничился лишь несколькими формальными справками по вопросу о правах и обязанностях командующего флотом.

Показания Е. С. Блохина выдавали в нем политически наивного и житейски недалекого человека: «Бывало, что Щастный отправлял телеграммы, подписывая их за меня, и из всей практики выяснялось, что только чисто оперативного характера. Во всех таких случаях Щастный мне после говорил, что он послал телеграмму за моей подписью и говорил содержание. То же самое бывало и с мелкими оперативными приказами по флоту».

Е. Л. Дужек в кратких показаниях пытался от всего откреститься: «Я был комиссаром Минной дивизии… живу на [бывшей императорской яхте] “Штандарте”, в дивизии бываю редко… я не помню, какое объяснение дал Щастный по поводу приписки Беренса к резолюции Троцкого».

Л. Д. Троцкий 4 июня повторил В. Э. Кингисеппу те обвинения в адрес А. М. Щастного, которые он высказывал еще 27 мая. Нарком кратко и емко подвел итог: «Если формулировать совершенно точно, к чему сводятся мои подозрения, ныне вполне оформившиеся, то получится следующее: Щастный не хотел связывать себя ни в одном направлении. Сохраняя неопределенное положение во флоте – неопределенное по отношению к немцам (демаркационная линия), не выполняя своих обязанностей по отношению к Советской власти (невыполнение и полувыполнение приказов), компрометируя матросов в глазах Советской власти, Советскую власть – в глазах матросов, играя на панике матросов и питая эту панику, пользуясь открытой агитацией контрреволюционеров и пускавшимися ими слухами, и сам пуская темные слухи. Щастный хотел сохранить за собой возможность либо овладеть властью, если бы условия сложились для этого благоприятно, либо войти в связь с немцами и финскими белогвардейцами, если бы счел это выгодным, в то же время прикрывая свой тыл в том смысле, что сдача кораблей немцам в глазах команды вызвана предательством Советской власти, вызвана предательством, развращенностью и недисциплинированностью команды и т. д. Наконец, Щастный, действуя крайне осторожно, стремился не оборвать связь Советской власти на случай, если два другие исхода окажутся закрытыми, и ему придется служить под Советским флагом. В этом отношении крайне характерна его попытка овладеть положением на кронштадтском съезде. Он разрабатывает строгий план в виде конспекта, но боясь внести сразу определенность в правовое положение, не идет прямо на съезд, а делает рекогносцировку в совете съезда, где говорит, несомненно, осторожно, уклончиво, нащупывает почву. Не встретив там надлежащего отклика своим политическим замыслам, он отступает».

Лишь 19 июня были получены показания И. П. Флеровского и С. Е. Сакса. Первый из них достаточно четко изложил свой взгляд, согласно которому А. М. Щастный подчеркивал свою совместную работу со старым Совкомбалтом, а во всех выступлениях нагнетал «впечатление тяжкой безвыходности и будто нежелания Советской власти принять меры к воссозданию флота». С. Е. Сакс отмечал, что пока сохранялся старый состав Совкомбалта, А. М. Щастный выступал за укрепление дисциплины, но как только был поставлен вопрос о его перевыборах, он «в корне с этим не соглашался».

13 июня В. Э. Кингисепп посчитал следствие законченным и передал его в Обвинительную коллегию Верховного трибунала при ВЦИК.

Через два дня было составлено обвинительное заключение: «Бывший начальник морских сил Щастный…поставив себе заведомой целью использовать тяжелое международное и политическое положение Советской республики для захвата вооруженной силы флота путем ниспровержения власти Петроградской коммуны в целях дальнейшей затем вооруженной борьбы с Советской республикой:

1. В явное нарушение положения об управлении флотом, утвержденного Советом Народных Комиссаров и ЦИК, с целью снятия с себя формальной ответственности за свои действия в то время фактического подготовления захвата власти, установив в качестве нормального порядка управления флотом решение всех вопросов управления в совещательном органе по управлению, так называемом Совете комиссаров флота, внося туда разрешение и оперативных вопросов, что должно лежать в его единоличной и полной ответственности.

2. В целях создания себе определенного оплота для борьбы с правительством агитировал затем в среде Совета комиссаров флота против установленного законом положения об управлении флотом, ссылаясь якобы на антидемократичность, а затем восстанавливал против правительства указанный состав Совета комиссаров флота.

3. Достигнув этой цели и ворвавшись в доверие к главному комиссару флота Блохину, фактически присвоил себе не принадлежавщую ему власть единоличного командования, подписывая в отсутствие Блохина ряд распоряжений за его подписью и в его отсутствие по вопросам управления флотом.

4. Оказывал сопротивление проведению в жизнь нового положения, противодействуя, в частности, назначению нового комиссара Флеровского, для чего добился вынесения от имени Совета комиссаров протеста против такого назначения, затем втянул в свои планы и борьбу против Советской власти и Совет комиссаров флота.

5. Опубликовал с той же целью противодействия приказ о вступлении в должность Блохина, несмотря на уже состоявшееся назначение Флеровского.

6. В тех же целях фактического присвоения себе всей власти назначил с прямым превышением своих полномочий комиссарами петроградского порта Сладкова и Суркова и затем, подготовив себе в тех же контрреволюционных целях в Совете комиссаров флота, сознательно, с целью вызвать политический кризис и противоправительственное настроение в матросских массах, тормозил, задерживал и попустительствовал полному неисполнению своим подчиненным Зеленым прямого предписания верховной власти о немедленном начале переговоров с немцами о проведении в Финском заливе демаркационной линии.

7. (Пропущен в оригинале, вероятно, вследствие опечатки в нумерации. – К. Н.).

8. Неприятием никаких мер попустительствовал равным образом распространению провокационных слухов среди матросов о непринятии правительством мер для спасения флота через установление с немцами демаркационной линии, равно как слухов об имеющемся якобы у советской власти секретном соглашении с немецким командованием об уничтожении флота.

9. Сам принимал участие в таковой агитации путем хранения и распространения провокационных документов явно подложного характера, демонстрируя их перед Блохиным, Советом комиссаров и Советом флагманов, чем еще более способствовал распространению указанных слухов.

10. Агитировал одновременно против Советской власти среди Совета, указывая на ее якобы безучастное отношение к жертвам контрреволюционного террора и, наконец,

11. В целях непосредственной подготовки переворота сознательно задерживал отправление из Петрограда Минной дивизии с 21 апреля по 24 мая, относительно которой имел сведения о ее наибольшей недисциплинированности и наличности там контрреволюционных заговорщиков.

12. Разгласил заведомо через тот же Совет комиссаров секретную телеграмму Троцкого относительно срочной подготовки взрыва Кронштадта и флота, чем непосредственно провоцировал выступление указанной дивизии против Петроградской коммуны с предъявлением ее требований о передаче всей власти ему, наморен, совместно с Блохиным и установления диктатуры флота.

13. Попустительствовал контрреволюционным выступлениям на этом собрании, равно как и на последующем в Морском корпусе выступлении тех же лиц.

14. Попустительствовал под формальными предлогами неисполнению постановления Съезда моряков, Морской коллегии и наркома Троцкого об исключении заведомых контрреволюционеров из состава флота, не исполняя тем самым прямого предписания высших властей.

15. В целях противодействия тому же постановлению и создания давления на съезд и противоправительственной агитации поставил и прочел по собственной инициативе, не имея на то никакого права и в явное нарушение положения о флоте, политический антиправительственной доклад в совете съезда флота, где доказывал вред правительственной политики, якобы явно направленной к уничтожению флота, причем проявил, по донесению Флеровского, стремление к максимальной самостоятельности и властности, доказывал ненужность арестов заведомых контрреволюционеров, одновременно опорочивал деятельность крайних партий, в том числе членов Морской коллегии и наркома Луначарского.

16. Потерпев неудачу в этом своем выступлении, вторично разгласил в тех же целях контрреволюционной агитации и восстановления масс против советской власти, вторичную секретную телеграмму Беренса относительно подготовки взрыва флота, чем вновь возбудил брожение в массах и посеял недоверие к Советской власти в составе самого съезда, выразившееся в факте посылки специальной делегации в Москву для выяснения положения.

17. Задержал всем этим принятие срочных мер по подготовке необходимого на случай опасности уничтожения флота, чем еще раз совершил новое преступление по должности, граничащее с содействием немецкому командованию и государственной изменой».

Один из мифов о суде над А. М. Щастным заключается в том, что на суде по злому умыслу Л. Д. Троцкого не были представлены свидетели. В газетных публикациях это выглядело так: «Защите Щастного было отказано в вызове свидетелей комиссаров Штарева, Шпилевского, Владимирова, Минаева, адмиралов Зеленого и Альтфатера. Со стороны обвинения были вызваны в качестве свидетелей члены морской коллегии Раскольников, Троцкий, Закс (правильно – Сакс. – К. Н.), комиссары Блохин, Дужек и Флеровский. Из них на суд явился один Троцкий. Защита возбудила ходатайство об отсрочке процесса, в чем трибуналом было отказано. Отказано было и в вызове по телефону адмирала Альтфатера, который сейчас находится в Москве».

Сохранилась телеграфная переписка о вызове свидетелей. Еще 10 июня В. Э. Кингисепп осведомлялся, возможен ли приезд в Москву И. П. Флеровского и С. Е. Сакса.14 июня в Петрограде была получена телеграмма Н. В. Крыленко о вызове на суд в качестве свидетелей И. П. Флеровского и Е. С. Блохина, причем первое заседание трибунала намечалось на 17 июня. Из-за неявки свидетелей суд был отложен. 20 июня в 0 часов 20 минут экстренной телеграммой запрашивалось, где «Шпилевский, Штарев, Блохин и другие комиссары Совкомбалта»? Таким образом, первоначально предполагалось, что на суде выступят все свидетели из числа комиссаров, предложенные как защитой, так и обвинением. Надежда на то, что комиссары приедут из Петрограда, существовала еще за сутки до начала суда. Их неприбытие в Москву, по нашему мнению, связано с крайне напряженным политическим положением в Петрограде. Отсутствие на суде свидетелей-комиссаров было невыгодно большевикам, поскольку ослабляло позицию обвинения гораздо больше, чем позицию защиты.

Выступление представителей командного состава – А. П. Зеленого и В. М. Альтфатера, вероятно, не предполагалось с самого начала, поскольку мы не обнаружили переписки об их вызове.

Отдельно следует остановиться на вопросе, какой орган судил А. М. Щастного.

29 апреля 1918 г. в «Известиях» была помещена статья Павла Ивановича Стучки (1865–1932) «Революционные трибуналы». Она начиналась с цитирования пункта 3 г декрета СНК «О направлении неоконченных дел упраздненных судебных установлений» от 29 декабря 1917 г.: «Дела по т[ак] наз[ываемым] политическим и религиозным преступлениям прекращаются со всеми последствиями [по ним]». Этот тезис подкреплялся цитатой из К. Маркса: «Когда революция увенчалась успехом, противников можно вешать, но не наказывать. Она может их, как побежденных врагов, устранять с пути, но не судить как преступников… это было бы трусливое лицемерие законности».

Поэтому Декрет о суде создал особые революционные трибуналы «для борьбы против контрреволюционных сил и в видах принятия мер ограждения от них революционных завоеваний».

П. И. Стучка рассуждал о том, что каждый политический строй будет защищаться от своих врагов, но в то же время «было бы смешно особо запрещать [в уголовном кодексе] свержение известного существующего строя и назначать за свержение его наказания. Простой поговорки о победителе, которого не судят, достаточно для опровержения подобных критиков… Самый декрет в смысле выбора мер ограждения ничем не ограничивает Трибунала и всякие ограничительные разъяснения, хотя бы б[ывшего] Народного Комиссара [юстиции И. 3. Штейнберга] ни для кого необязательны. Ибо для всякого ясно, что одно и то же контрреволюционное деяние в разных местностях и в разное время может и будет оцениваться различно… Перед Трибуналом нынешнего состава правильная постановка обвинения может заключаться лишь в следующем: “органы Советской власти (следственная комиссия или обвинитель) представляют вам материал о контрреволюционной деятельности такого-то и предлагают такую-то меру ограждения от него завоеваний нашей революции; выясняйте в публичном заседании правдивость нашего обвинения и дайте свое окончательное заключение, какую меру вы подтверждаете”… Всякое иное обращение к Трибуналу будет прежнее лицемерие суда над политическими врагами, опиравшегося на какую-то там законность». Нельзя не признать, что эти рассуждения весьма логичны, тем более что не только историк, но и далекий от исторической науки гражданин может привести множество примеров из разных эпох, когда суд выполнял волю господствующей политической силы, уничтожая ее политических противников, не утомляя себя чрезмерным поиском доказательств.

По мнению П. И. Стучки, учреждение Народных судов позволяет разгрузить Революционные трибуналы от текущих уголовных дел. «В Трибуналах останется только политическая борьба, куда необходимо присоединить и шпионаж».

«Ныне внесен в ЦИК проект трибунала при ЦИК, который уже одобрен Сов[етом] Нар[одных] Комиссаров]… изъятие этих дел (общегосударственного значения. – К. Н.) из ведомства местных трибуналов предоставлено президиуму ЦИК или Сов[ету] Нар[одных] Комиссаров] и Нар[одному] Ком[иссару] Юстиции». В случае А. М. Щастного его дело было признано подсудным Верховному трибуналу постановлением Президиума ВЦИК 9 июня 1918 г.

Таким образом, дело А. М. Щастного стало первым политическим делом, которое слушалось в Верховном трибунале при ЦИК, который должен был руководствоваться изложенными П. И. Стучкой принципами.

Членами Ревтрибунала при ВЦИК были: большевики – Сергей Павлович Медведев (1885–1937) (председатель), Фриц Иванович Карклин (1894–1937), Бронислав Андреевич Веселовский (1870–1919), Генрих Иванович Бруно (Генрих-Иоганн Пфафродт) (1899–1937), Карл Андреевич Петерсон (1877–1926), левый эсер Николай Осипович Янушкевич (1886–1942) и эсер-максималист Александр Иванович Бердников (1883–1959).

Отметим, что судьбы членов трибунала вполне отражали революционную эпоху. Б. А. Веселовский вместе с другими членами делегации Российского Красного Креста был убит польскими жандармами. С. П. Медведев, Ф. И. Карклин, Г. И. Бруно были активными участниками внутрипартийной борьбы в 20-е гг. и погибли в разгар репрессий. К. А. Петерсон умер сравнительно молодым от болезни. А. И. Бердников вместе с другими эсерами-максималистами влился в РКП(б) и всю жизнь проработал на партийных постах. Н. О. Янушкевич уехал в Литву и там перешел на антикоммунистические позиции. Таким образом, из семерых членов трибунала лишь трое умерли своей смертью.

11 июня А. М. Щастный попросил назначить своим защитником присяжного поверенного Владимира Анатольевича (Анастасьевича) Жданова (1869–1932). Казалось бы, лучшего защитника было не найти – В. А. Жданов во время Первой российской революции примыкал к большевикам, затем отошел от политической деятельности.

Как адвокат, в 1905 г. он защищал Ивана Платоновича Каляева (1877–1905), убившего московского генерал-губернатора великого князя Сергея Александровича (1857–1905), в 1907 г. – Б. В. Савинкова по делу о покушении на генерал-лейтенанта Владимира Степановича Неплюева (1847 – после 1917), а также участников Московского вооруженного восстания 1905 г. Позднее он участвовал в качестве защитника в процессе правых эсеров в 1922 г. Учитывая невозможность вызова большинства свидетелей на суд, не было ли логичнее отложить слушание дела? Вероятно, политическая ситуация оценивалась как настолько острая, что дальнейшая отсрочка была недопустима. С другой стороны, в Петрограде, видимо, положение было таким напряженным, что комиссары не могли (а может быть, и не очень хотели) выехать из Петрограда в Москву.

Суд начался 20 июня и продлился два дня. Он был открытым и освещался практически всеми газетами, выходившими тогда в Москве и Петрограде. В начале суда все были уверены, что дело закончится для А. М. Щастного благополучно. В 1919 г. один из современников писал: «Госпожа Щастная, уверенная, как и все (выделено нами. – К. Н.), в благоприятном исходе дела, даже не поехала в Москву, где оно слушалось… Все были уверены не только в том, что его оправдают, но что имя его покроется славой».

Главным событием первого дня суда стала двухчасовая речь Л. Д. Троцкого как свидетеля. Газеты отмечали, что в ней он «вполне развил и обосновал все тезисы обвинения». Речь произнесена «очень искусно» и «вполне исчерпывает весь обвинительный материал».

Однако Л. Д. Троцкий смазал хорошее впечатление, произведенное на публику его речью, своим весьма неудачным выступлением на перекрестном допросе. Он часто отвечал на конкретные вопросы «не знаю», «не помню», вынужден был подтверждать правомерность трактовки того или иного вопроса, которую предлагали защитник или обвиняемый.

Мы полагаем, что наркомвоенмор несколько переоценил свои силы. Он был хорошим оратором и полностью показал свои сильные стороны в своей речи, которая фактически была речью обвинителя, а не свидетеля. Во время перекрестного допроса сказалось отсутствие опыта судебных прений и крайняя перегруженность главы советского военного ведомства. Напомним, что Чехословацкий корпус, мятеж которого начался 25 мая, развил успешное наступление на запад. 8 июня вспыхнул мятеж в Самаре, где был провозглашен Комуч. 13 июня был сформирован Восточный фронт Красной армии против белочехов. Именно эти дела в наибольшей степени занимали в те дни Л. Д. Троцкого, а не воспоминания о телеграмме о подготовке Балтийского флота к уничтожению от 3 мая.

После перекрестного допроса Л. Д. Троцкого А. М. Щастный заявил о желании сделать секретное заявление. В. Е. Звягинцев задался вопросом: «Что же происходило за закрытой дверью? В протоколе, подшитом в архивно-следственном деле, о закрытом судебном заседании нет ни слова… Видимо, Щастный пытался объяснить суду, на чем он конкретно основывал свой вывод, что немцы “поддерживают Советскую власть”. И, вероятно, дал показания по поводу изъятых у него документов, которые начальник “Разведочного отделения” немецкого Генштаба адресовал Советскому правительству».

Если сравнить газетные отчеты о процессе с его протоколом, то необходимость фантазировать отпадает – можно легко определить тот его кусок, который не попал в газеты. Более того, в публикации материалов дела А. М. Щастного воспроизведены пробелы, отделяющие протокол закрытой части заседания от предшествующей и последующей, но публикаторы не поняли их значения.

Во время своего секретного заявления А. М. Щастный принял на себя вину во взрыве форта Ино, но отверг обвинения:

• в непринятии мер к взрыву флота, поскольку они были приняты еще в Гельсингфорсе;

• в непринятии мер по установлению демаркационной линии с немцами;

• в агитации, поскольку ее не вел, а конспекты писались частью для себя, а частью для Л. Д. Троцкого;

• в контрреволюционном выступлении на съезде флота.

Кроме того, А. М. Щастный заявил, что «показание Троцкому давал под насилием». Последнее замечание может относиться только ко второй половине протокола, поскольку, как мы показали выше, А. М. Щастный был арестован примерно в середине разговора.

Отметим, что в ходе заседания трибунал стремился завершить процесс как можно быстрее. Отказы в оглашении тех или иных документов получал не только защитник, но и обвинитель, причем обе стороны получили отказов примерно поровну.

21 июня заседание началось с речи официального обвинителя Н. В. Крыленко. Он фактически повторил обвинения, высказанные Л. Д. Троцким. Следует подчеркнуть, что главным аргументом Н. В. Крыленко стали рассуждения о согласованности тех или иных действий А. М. Щастного с антисоветскими выступлениями, например задержки Минной дивизии и митингов в ней. Понятно, что самым слабым местом обвинения было отсутствие каких-либо объективных доказательств злого умысла А. М. Щастного. С другой стороны, эта проблема неизбежна при разборе дела о заговоре, который не вылился в мятеж. В этом случае, как правило, никаких доказательств, кроме свидетельских показаний, быть не может. В случае же с делом А. М. Щастного свидетельских показаний о заговоре и не могло быть, поскольку советские органы начали борьбу с антисоветским подпольем только в конце мая 1918 г. и первые плоды этой борьбы появились лишь в конце августа – начале сентября.

Защитник А. М. Щастного В. А. Жданов построил свою речь на формальном соответствии действий бывшего наморси существовавшим нормативным актам. «В общем, защитник находит все предъявленные пункты обвинения мало обоснованными и ходатайствует о полном оправдании». В том же ключе было выдержано и последнее слово А. М. Щастного. Оно завершалось словами: «С октября прошлого года я непрерывно и непосредственно состоял при управлении Балтийским флотом – и никто, никогда, ни разу и ни при каких обстоятельствах не высказал мне даже (подобного) предположения. Не дети же в конце концов делали революцию на Балтийском флоте».

Если на перекрестном допросе Л. Д. Троцкий практически провалился, то поведение А. М. Щастного на суде современники описывали превосходными эпитетами. «Я не могу ни за что ручаться, не зная документов, но думаю, что А. М. Щастный искренне говорил на суде о своей невиновности. Держал он себя героически, как это можно было ожидать от этого выдающегося человека», – писал В. А. Белли.

Трибунал совещался пять часов и приговорил А. М. Щастного к расстрелу. «Приговор произвел крайне тяжелое впечатление… В морских кругах высказываются предположения, что смертный приговор… будет заменен другим наказанием. Отмечают между прочим, что Щастный был утвержден в должности командующего флотом третьим матросским съездом в Кронштадте».

Анализируя суд над А. М. Щастным, следует ответить на несколько вопросов: почему он был таким быстрым, почему был вынесен обвинительный приговор и почему этот приговор был таким суровым?

Мы полагаем, что на первые два вопроса дает ответ дело П. Е. Дыбенко 9-18 мая 1918 г. Оно превратилось в демонстрацию против Советской власти одного из бывших наркомов, который, не стесняясь, дискредитировал своих бывших товарищей по партии и бравировал поддержкой моряков. Оправдательный приговор превратился в триумф П. Е. Дыбенко. У Верховного трибунала был прямой резон провести слушания как можно быстрее и вынести обвинительный приговор. Суровость приговора объяснялась серьезностью обвинений. Фактически это был первый случай, когда высокопоставленного советского военного обвиняли в заговоре. Однако длительное совещание членов трибунала свидетельствует о том, что они испытывали серьезнейшие колебания.

Петроградская газета «Вечернее слово» писала: «Сейчас же после приговора, вынесенного по делу Щастного, группа левых эсэров, в том числе и члены ЦИК с Карелиным и Черепановым во главе сделали официальное заявление о необходимости пересмотра дела Щастного в расширенном президиуме ЦИК… Первоначально председатель ЦИК Свердлов сослался на формальные основания, что приговор верховного революционного трибунала не подлежит кассации или пересмотру… Но после совещания с ответственными представителями коммунистической партии и советской власти и ввиду решительного настояния левых эсэров… Свердлов созвал вчера экстренное собрание президиума ЦИК».

Защитник А. М. Щастного В. А. Жданов немедленно подал прошение об отмене приговора. Оно было рассмотрено на экстренном заседании президиума В ЦИК, которое началось в 0 часов 10 минут 22 июня. ВЦИК отклонил прошение. Фракция левых эсеров немедленно сделала заявление: «Ввиду того, что постановлением президиума узаконяется смертная казнь, фракция левых социалистов] – революционеров] отзывает своих представителей». Подчеркнем, что это был первый смертный приговор, но далеко не первый расстрел в Советской России. Например, 24 мая 1918 г. по постановлению ВЧК был расстрелян «бандит Гживинский, один из участников налета, совершенного в марте месяце на московским военно-промышленный комитет». 31 мая в Москве были расстреляны бывшие офицеры братья Александр Артурович (1892–1918) и Владимир Артурович (1893–1918) Череп-Спиридовичи «за государственную измену и незаконную сделку по продаже акций на пять миллионов рублей». Эти казни прошли внесудебным порядком. Протесты левых эсеров были связаны не с неприятием смертной казни вообще, а с нежеланием применять ее как судебное средство. Протест левых эсеров против приговора стал одним из клиньев, вбитых между ними и большевиками.

Последние часы жизни А. М. Щастный посвятил написанию писем. Прежде всего, по данным А. Рабиновича, А. М. Щастный написал обращение «к личному составу Балтийского флота с горьким упреком за то, что его покинули в трудный момент». Оно было изъято председателем трибунала С. П. Медведевым и обнаружено при обыске во время его ареста в 1937 г. К сожалению, этот документ пока не опубликован.

Четыре других письма были переданы адресатам и, несмотря на то что носили личный характер, были опубликованы сразу после расстрела – письма жене, детям, матери и своему защитнику В. А. Жданову. Жене и детям А. М. Щастный писал: «Пусть дети вырастут в уверенности, что их отец ничем не запятнал себя и своего доброго имени». Детям: «Моя мысль через 6 часов по объявлении приговора о расстреле меня: в революции люди должны умирать мужественно. Перед смертью я благословляю своих детей Льва и Галину и, когда они вырастут, прошу сказать им, что иду умирать мужественно, как подобает христианину». Матери: «Пусть будет для тебя утешением, что сын твой отошел за отцом в лучший мир, ничем не запятнанный и со спокойной совестью». Защитнику: «Пусть моя искренняя благодарность будет вам некоторым утешением в столь безнадежном по переживаемому моменту процессе, каковым оказалось мое дело».

Также А. М. Щастный оформил завещание, датированное «22 июня 1918 г., 3 часа ночи». В нем он оставлял: жене – усадьбу, матери – 8 тыс. руб., братьям Александру и Георгию – по 10 тыс. руб., сестре Екатерине – 1 тыс. руб. Усадьбу он предполагал передать сыну по достижении им совершеннолетия, а дочери Галине предназначал движимое имущество. Особый пункт был посвящен родовому браслету, который, согласно семейной легенде, был средством от бесплодия: «Браслет носить моей жене, затем дочери. Когда женится мой сын Лев, то браслет передать его жене, согласно завещанию моего деда Константина Николаевича Дубленко».

Отдельной запиской он просил передать свою рубашку сыну Льву по достижении им совершеннолетия, что и было исполнено. Сейчас эта рубашка хранится в музее НИЦ «Мемориал». В завещании А. М. Щастный высказал уверенность, что «жене моей я полагал достаточной мою пенсию, которая в конце концов будет ей, я думаю, назначена». Очевидно, он полагал, что пенсия будет назначена его жене после падения Советской власти, которое считал неизбежным.

Казнь Щастного, по словам его защитника В. А. Жданова, совершена в субботу, в 6 часов 30 минут утра. «В 5 часов утра приговоренного увезли из Кремля, где он содержался последние дни до исполнения приговора. Передают, что Щастный был расстрелян во дворе Александровского военного училища. Даны были два залпа. При расстреле, за исключением лиц, производивших его, никого не было».

Осуществили расстрел латышские стрелки из «дежурной части», очевидно, дежурного подразделения, а не китайцы. Никаких достоверных сведений о том, как прошел расстрел и где было похоронено тело А. М. Щастного, нет.

Как сказал Л. Д. Троцкий по другому поводу, «он… умер мужественно, но здесь дело идет не о личной оценке, а о долге власти, которая хочет существовать».

Вдова Н. Н. Щастная подала прошение о выдаче ей тела А. М. Щастного для погребения. Ей было отказано. Очевидная причина этому – опасение перед превращением похорон расстрелянного наморен в антисоветскую политическую демонстрацию. Отметим, что и в дореволюционное время тела казненных по политическим приговорам для погребения родственникам не выдавались.

Расстрел А. М. Щастного вызвал огромный резонанс. Несоветская печать объявила сбор средств в пользу его семьи. Комиссар МГШ Сергей Прокофьевич Лукашевич (1888–1942) просил из Петрограда: «Телеграфируйте, в каком положении дело Щастного. На судах флота возможно брожение, [в] городе появилась масса всевозможных слухов. На этой почве темные силы могут сагитировать. Пресса сообщает о приговоре через расстрел. Осаждают за разъяснениями».

«Расстрел Щастного на командный состав произвел удручающее впечатление, но на деле оно не вылилось в определенные формы. В командах спокойно, просят лишь разъяснения», – отмечал И. П. Флеровский.

Антисоветски настроенные офицеры смотрели на дело так: «Щастный был вызван или сам поехал с докладом в Москву, но совершенно поразившим нас финалом для него оказалось, что его в мае 1918 г. расстреляли. Конечно, что он совершил, объявлено не было. Можно предполагать только, что по должности ему были известны тайны, сопровождавшие заключение Брестского мира. По-видимому, он мог эти тайны разоблачить. Это был первый случай коварства по отношению к офицерам». В действительности о том, что «совершил» Щастный, было напечатано во всех газетах, но в приказе по флоту действительно объявлено не было. Нельзя исключать, что А. П. Белобров (и другие офицеры?) совершенно не читали газет.

Среди высшего руководства флотом расстрел не вызвал эмоциональной реакции: «Среди моряков Балтийского флота, проживающих в Москве в гостинице ’’Красный флот” постановление трибунала о расстреле Щастного произвело слабое впечатление. Все бывшие товарищи Щастного – Альтфатер, Сакс, Беренс – так как и вчера погружены в свою работу и о Щастном не вспоминают». Журналисты зря назвали С. Е. Сакса «бывшим товарищем» Щастного, хотя В. М. Альтфатер и Е. А. Беренс действительно могли ими считаться.

Политическая оппозиция большевикам яростно протестовала. Меньшевики приняли резолюцию, в которой говорилось: «При всех ужасах большевистского режима, порождающего кровавые самосуды, узаконяющего и поощряющего бессудные расстрелы по постановлению комиссии Дзержинского и даже любого большевистского комиссара, – при всех этих ужасах казнь по суду на основании первого приговора только что учрежденного Верховного Революционного] Трибунала является позорнейшим актом политической мести и насилия, грубым попранием даже б[ольшевист]ских законов». Подобную резолюцию приняло и ЧСУФЗП.

Сомнения в целесообразности расстрела были и у большевиков. Как вспоминал писатель Л. В. Никулин, вскоре после исполнения приговора над А. М. Щастным Л. М. Рейснер сказала: «“Мы расстреляли Щастного”. “Мы” она сказала твердо и несколько вызывающе. Так говорили в то время немногие революционеры-интеллигенты».

Бурные события Гражданской войны быстро заслонили историю жизни и смерти А. М. Щастного и сделали ее малоактуальной для современников.