«Большая двадцатка»

Важным начинанием в реформировании международного рыночного порядка и признании происходящего глобального сдвига стало усиление роли «Большой двадцатки» после финансового краха 2008 г. В «Большую двадцатку» входят восемь западных стран ЕС и 11 незападных стран, включая страны БРИК и МИНТ (за исключением Нигерии). Другие страны имеют статус наблюдателей. Очевидно, что «Большая двадцатка» является значительным шагом вперед по сравнению с «Большой восьмеркой», против которой до кризиса часто выступали антиглобалисты. Но в состав «Большой двадцатки» до сих пор не входит большинство из 195 стран мира [Payne, 2010].

Сначала «Большая двадцатка» проводила встречи в расширенном формате на высшем уровне каждые полгода. Затем эти встречи стали проходить один раз в год. Как и в других международных организациях, в «Большой двадцатке» предусмотрена ротация председательствующих стран и мест проведения заседаний. Повестку дня формирует страна, чей представитель выступает в роли председателя на данной встрече, контроль за выполнением принятых решений возложен на секретариат и зависит от готовности отдельных стран выполнять эти решения. Благодаря решительности Соединенных Штатов и Великобритании, поддержанных другими западными странами, на встрече «Большой двадцатки», состоявшейся сразу после финансового краха 2008 г., удалось обеспечить согласованные и целенаправленные действия и заключить соглашение о новой структуре регулирования мировых финансов. На Лондонской конференции 2009 г. было принято решение о создании нового Совета по вопросам финансовой стабильности, в работе которого участвует группа представителей центральных банков и органов регулирования, занимающаяся формулированием новых правил и обеспечением их выполнения [Mackintosh, 2013].

Определение новых правил регулирования и создание нового международного органа, призванного следить за тем, чтобы эти правила соблюдались, стало заметным успехом, хотя многие считали, что новые правила должны быть более жесткими и исчерпывающими. Значительно труднее оказалось достичь договоренностей на последующих встречах «Большой двадцатки», где обсуждались дальнейшие меры усиления финансового регулирования и другие проблемы международной экономики. Отчасти проблема состояла в том, что позиция западных стран была в достаточной мере согласована и выражала единое мнение, тогда как быстрорастущим странам так и не удалось выработать совместную повестку дня, поэтому они редко действовали сообща. По умолчанию это означало, что Соединенные Штаты продолжают играть ведущую роль, но после своей первой энергичной попытки определить направления финансового регулирования США, похоже, утратили всякий интерес к этой теме. Теперь, когда миновала непосредственная опасность, стало понятно, что договориться о чем-то в такой большой организации, как «Большая двадцатка», будет нелегко. Было очевидно, что у каждой стороны есть свои интересы и задачи, а США уже не располагают средствами, чтобы навязать свои решения. «Большая двадцатка» стала намного заметнее, но ее возможностей все еще недостаточно для того, чтобы прийти к новым соглашениям или способствовать преодолению тупиковых ситуаций на международных переговорах [Hale et al., 2013].

Международная валютная система

Одним из главных вопросов, требующих выработки международного соглашения, был вопрос о международной валютной системе. После того как США вышли из Бреттон-Вудского соглашения, определявшего систему фиксированных обменных курсов, международные валюты отправились в свободное плавание. Фиксированный обменный курс позволял обеспечить финансовую стабильность, но это требовало значительных усилий, потому что при такой системе рынки и трейдеры располагали большими возможностями по сравнению с правительствами и центральными банками отдельных стран, а объем финансовых потоков так быстро превзошел валютные резервы любой отдельно взятой страны, что сдерживать колебания курсов стало очень сложно. Именно поэтому в эпоху неолиберализма многие правительства потерпели неудачу. Европейцы пытались защитить себя, используя региональную систему фиксированных обменных курсов, – сначала «валютную змею», затем механизм валютных курсов и, наконец, евро. Первые два способа не обеспечивали необходимой защиты, поэтому предполагалось, что проблему удастся снять с введением евро, которое должно было стать настолько сильным, что финансовые рынки не смогли бы влиять на него. Предполагалось, что евро станет не менее важной валютой, чем доллар, и постепенно превратится в альтернативную резервную валюту.

Роковым недочетом этой модели, как мы увидим в следующей главе, было то, что в отсутствие фискального или банковского, а фактически политического союза валютный союз, к созданию которого приступили европейцы, оставался очень уязвимым перед финансовыми рынками. Последовавший за финансовым крахом экономический спад в Европе выявил страны с крупными банковскими задолженностями и значительным дефицитом государственного бюджета. Страны, имевшие возможность пойти на снижение обменного курса и заставить свои центральные банки печатать деньги, чтобы поддержать коммерческие банки, оказались в относительно благоприятном с точки зрения кредитных рисков положении. Но страны еврозоны не могли использовать эти инструменты, потому что уже перешли на евро. Европейский центральный банк (ЕЦБ) был не готов поступить так, как поступали центральные банки США или Соединенного Королевства, поскольку не имел для этого политических полномочий, и всем странам пришлось удерживать единый обменный курс. Такая слабость еврозоны означала, что финансовые рынки могут в индивидуальном порядке определять кредитоспособность каждой отдельно взятой страны ЕС и устанавливать все более высокие ставки по кредитам, в которых эти страны все больше нуждались, чтобы оставаться на плаву.

К 2013 г. положение в еврозоне несколько улучшилось, и она приблизилась к созданию банковского и финансового союза, правда, не называя его так. Но от слабых мест избавиться не удалось, поэтому, до тех пор пока не будет создан полноценный политический союз, сохраняется опасность новых кризисов [Marsh, 2013]. Вместе с тем кризис показал, что превращение евро в альтернативу доллару не может считаться ближайшей или даже среднесрочной перспективой. Рынки выявили структурную слабость евро, и доллар оставался единственной жизнеспособной мировой резервной валютой. Другие ведущие валюты – евро и иена – остались полностью конвертируемыми, но сохранили зависимость от доллара. Валюты поднимающихся стран, такие как юань, в большинстве своем были неконвертируемыми, а их курс обмена был защищен контролем за движением капитала. «Непомерная привилегия» распоряжаться мировой резервной валютой досталась только американцам, поэтому заставить их ограничить свои расходы невозможно: ведь они всегда могут напечатать еще больше долларов и обязать остальной мир принять их [Eichengreen, 2012; Эйхенгрин, 2013].

Соединенные Штаты смогли сохранить такое положение и после финансового краха, но оно казалось все менее прочным. Одним из проявлений этого стал структурный дисбаланс, который возник еще во время бума, но справляться с ним стало гораздо труднее в период спада. Структурный дисбаланс возник из-за того, что во время бума появились государства-кредиторы и государства-должники. Наиболее наглядным проявлением этого дисбаланса стало значительное увеличение финансовых потоков. Государства-кредиторы наращивали профицит, а увеличение дефицита в государствах-должниках вело к еще большему росту их задолженности. Для корректировки такого дисбаланса не существовало иного механизма, кроме привлечения заемных средств, но это лишь загоняло проблему вглубь. Некоторые утверждали, что финансовый крах наступил тогда, когда нагрузка, связанная с предоставлением кредитов, необходимых для поддержания несбалансированной экономики на плаву, стала слишком большой. Дисбаланс вызвал ряд инноваций в финансовой сфере, появление новых финансовых продуктов и увеличение размеров заключаемых сделок. Для экономического бума была характерна доступность кредитов и легкость, с которой заемщики, где бы они ни находились, могли удовлетворить свои потребности. При этом усиливающийся дисбаланс в международной экономике, корректировкой которого никто не занимался, требовал все более изощренных финансовых инноваций. Многие экономисты утверждали, что проблема заключается в балансах и связана прежде всего с неудавшейся либерализацией валютного рынка, инвестиций и торговли. По-прежнему сохранялись значительные барьеры на пути свободного движения товаров, капитала и людей. Эти барьеры создавались в первую очередь государствами, которые использовали свои суверенные полномочия, для того чтобы вмешиваться в рыночный обмен и рыночную конкуренцию. Чем сильнее было вмешательство государства, тем в большей степени искажались посылаемые рынком сигналы, а это препятствовало появлению автоматических саморегулируемых механизмов, способных устранить дисбалансы.

В основе всего лежала политическая проблема: сохранят ли Соединенные Штаты за собой привилегию выпускать мировую резервную валюту. Символом этой проблемы стал американо-китайский дисбаланс. В 1990-х годах США и ЕС открыли часть своего огромного внутреннего рынка для Китая. Китай разработал модель роста, зависевшую от поставки множества промышленных товаров по очень низким ценам на богатые потребительские рынки Запада. За счет своего сельского населения Китай располагал огромным резервом рабочей силы, и это означало, что его экономика будет расти очень высокими темпами, пока существует спрос на производимые им товары. Низкий уровень заработной платы и значительные сбережения китайских рабочих позволяли поддерживать внутренний спрос и цены на низком уровне, а это означало, что основная часть огромной прибыли от взрывного экономического роста будет в основном присвоена новым классом собственников и государством. Модель оказалась настолько успешной, что китайцы не видели причин менять ее и противились требованиям ревальвации юаня, поскольку его невысокий курс позволял обеспечивать конкурентоспособные цены на китайские товары, рост промышленных районов и постоянный приток миллионов новых рабочих из сельской местности в прибрежные города. Результатом этой политики стал значительный избыток иностранной валюты, который использовался для приобретения облигаций казначейства США, а это способствовало продолжению кредитного бума в США, который позволял покупать все больше китайских товаров [Thompson, 2010].

По мере углубления взаимной зависимости Китая и США становилось очевидным, что поддерживать подобные отношения бесконечно долго не сможет позволить себе ни одна из сторон. Мнения о том, какая страна в большей степени зависит от другой, разделились, однако последствия разрыва отношений оказались бы болезненными для обеих. Такой «финансовый баланс страха» связывал обе страны: в равной степени ни одна из них не могла позволить себе ни разорвать эти отношения, ни продолжать их до бесконечности. С точки зрения перспектив свободной торговли, единственный выход для США и Китая был в том, чтобы следовать рыночной дисциплине: китайцы соглашаются со значительной ревальвацией юаня, а американцы отказываются от дальнейшего использования своего права управлять мировой резервной валютой, позволяющего бесконечно увеличивать расходы по отношению к доходам. Финансовый крах воспринимался некоторыми как проявление трудностей в управлении огромными финансовыми потоками, возникшими благодаря росту китайской экономики. Инфляция оставалась на очень низком уровне отчасти благодаря китайскому экспорту. Кроме того, многое было сделано для того, чтобы поддержать и увеличить кредитование растущего спроса и обеспечить процветание. Не будь Китая и других быстрорастущих стран, экономический бум не мог бы продолжаться столь долго.

После финансового краха Китай и другие страны раскритиковали существующую мировую систему и предложили реформировать ее. В 2009 г. Жу Сяочуань, председатель Центрального банка Китая, в своем обращении, которое он назвал «Реформа международной валютной системы», высказался за постепенный переход к новой мировой резервной валюте, построенной на расширении специальных прав заимствования МВФ, в создании которой приняли бы участие все ведущие страны мира. В этом случае отпадет потребность в том, чтобы одна национальная валюта – доллар – служила также основной резервной валютой. Жу связал свое предложение с идеей создания новой мировой денежной единицы, банкора, о которой говорил еще Кейнс на конференции в Бреттон-Вудсе в 1944 г., и выразил сожаление, что это предложение, которое он охарактеризовал как «дальновидное», не было принято в свое время [Xiaochuan, 2009].

Соединенные Штаты всегда выступали против подобных идей. Положение многих быстрорастущих стран также не позволяет им поддерживать подобные идеи, потому что они не готовы делать свои собственные валюты конвертируемыми, предпочитая, чтобы резервной валютой оставался доллар. Эти страны создают у себя значительные запасы средств в долларах, финансируя тем самым увеличение и без того огромного бюджетного дефицита США. Международная валютная система до сих пор оставалась устойчивой, но это не сможет продолжаться бесконечно долго, если разрыв между США и поднимающимися странами будет сокращаться и впредь. Рано или поздно наступит момент расплаты, скорее всего, в виде кризиса доллара, который положит конец международному рыночному порядку с доминирующей ролью США точно так же, как кризис золотого стандарта ознаменовал собой падение Британии. Жизнестойкость доллара имеет огромное значение для стабильности существующего международного рыночного порядка.

За первые пять лет после кризиса удалось сделать немногое для предотвращения будущего кризиса. США выступили с инициативой перераспределения баланса голосов в МВФ в пользу быстрорастущих стран за счет голосов, принадлежащих европейцам. Правда, сами Соединенные Штаты стремятся сохранить за собой 15 % голосов, то есть долю, позволяющую им накладывать вето на любое предложение МВФ. В какой-то момент в результате изменения баланса сил в мировой экономике это право вето утратит свое значение, и США придется смириться с тем, что они не смогут заблокировать решения, которые их не устраивают. Но перспективы создания новых основ управления мировыми валютами, профицитами и дефицитами пока остаются неясными.