Глава 3

Страна, разорванная надвое. Ирак, 2003–2004 года

Вечером, приземлившись в Иордании, я позвонила Ранье. Она заказала машину, чтобы забрать меня из аэропорта и привезти в отель. Уехать мы должны были завтра ранним утром. «Ты должна быть готова к трем часам. Для вас будет безопаснее выехать именно в это время», – сказала Ранья. Если она и нервничала, то голос ее абсолютно не выдавал. Говорила она так, как будто читала руководство по настройке телевизора. Также она сказала, что планы немного изменились: вместо того чтобы ехать в Багдад одна, я поеду в одной машине с корреспондентом «Нью-Йорк таймс». Это вывело меня из равновесия. Как это я могу не выделяться, если в одной машине со мной будет американец, возможно, со светлыми волосами и голубыми глазами? И не просто какой-то там американец, а парень из «Таймс»? «Перестань, дорогая, никакой в этом трагедии нет, – сказала Ранья. – Вы же всего лишь будете делить машину, а не постель». Закончив разговор с ней, я позвонила Питеру Финну в Багдад. «Все в порядке, – сказал он. – Просто пусть парень сядет сзади, а ты садись на переднее сиденье».

В отеле я позвонила родителям, чтобы сообщить им, что добралась благополучно. «Все просто супер», – сказал я им, стараясь, чтобы мой голос звучал обыкновенно. Я собиралась поспать пару часов, потом принять душ и одеться. Когда я давала чаевые официанту, который принес мне круассан и кофе, он никак не мог перестать улыбаться. Позже я поняла, что перепутала обменный курс и дала ему на чай в два раза больше, чем стоил завтрак.

Выяснилось, что другой репортер тоже был молод и тоже нервничал. Когда мы встретились в холле отеля, я сообщила ему, что сяду на переднее сиденье. Ранья также настоятельно советовала сделать именно так, сказав, что это понизит наши шансы быть ограбленными. «Да, конечно, – сказал парень из «Таймс». – Ранья лучше знает».

Мы сели в черный кроссовер. В нем не было ничего особенного – видавшая виды машина, которую иракцы часто использовали, чтобы пересекать границу с Иорданией. Водитель, Мюнтер, был иорданцем палестинского происхождения и по-настоящему мил. Он взял в дорогу маленькие, только что испеченные пиццы, напитки и печенье, но ни у меня, ни у репортера «Таймс» не было особого аппетита.

Путь от Аммана до границы занимал четыре часа. Потом, если все будет в порядке, нам предстояло проехать еще шесть часов до Багдада. Мы с Мюнтером болтали по-арабски. На заднем сиденье мой коллега-репортер слушал музыку. В какой-то момент Мюнтер предложил подключить плеер к стереоколонкам, и машину заполнил тяжелый рок. «Если мы будем это слушать до конца пути, то мне понадобится аспирин, – сказал мне Мюнтер по-арабски. – Скажи ему, что если люди это услышат, то могут подумать, что в машине иностранец».

Я вернула плеер репортеру «Таймс».

– Это вопросы безопасности, – сказала я.

Но он заулыбался.

– Ага-ага, – сказал он, – просто вам не понравилась моя музыка.

Я сказала, что предпочитаю поп-музыку восьмидесятых.

На границе мы видели иорданских солдат, но не иракцев. Я была единственной женщиной, поэтому не могу сказать, пялились ли на меня мужчины из-за моего пола или из-за отвратительных длинных одежд, которые купил папа. Перейдя границу, мы помчались через пустыню по гладкой пустой дороге. Инфраструктура Ирака была куда более развитой, чем я ожидала. Если судить по домам и дорогам, это государство никак не могло быть страной третьего мира. Оно выглядело цивилизованным и даже процветающим. В том, как люди идут, как смотрят друг на друга, ощущалась гордость, но также я могла видеть и злость, и разочарование на их лицах.

Через некоторое время Мюнтер остановил машину.

– Ну смотрите, ребята, скоро мы поедем через район, где ворье кишмя кишит, – сказал он нам. – Если у вас есть деньги, давайте мне, я их спрячу.

Я сказала Мюнтеру, что у меня триста долларов и они уже находятся в безопасном месте. Я использовала давний совет моей марокканской бабушки и спрятала деньги в лифчик. «Детка, в мире полно сыновей греха, – говорила она мне. – Если они запустят ручонки в карманы моего платья, то заполучат несколько монет, но крупные деньги останутся при мне». Я положила в кошелек двадцать долларов, чтобы, если грабители нас остановят, подозрений у них не возникло.

Но у репортера «Таймс» денег было больше – намного больше. Он не ожидал, что Мюнтер спросит об этом, и никак не мог решиться с ними расстаться.

– У меня в конторе все просто сойдут с ума, – сказал он.

– Это что, десять тысяч долларов?! – спросила я.

Он сказал, что у него гораздо больше, и все – наличными. Репортер просто весь был обмотан поясами из денег.

Когда Мюнтер увидел огромную кучу американских долларов, он побледнел.

– Это для нас очень опасно, – сказал он. – Они могут подумать, что мы агенты или шпионы какой-нибудь иностранной державы.

Водитель спрятал деньги в специальное отделение в полу машины, и мы снова поехали.

Вскоре мы добрались до первого плохого места – нигде не значащегося городка в сердце пустоты. Примерно часа через полтора Мюнтер повернулся к нам.

– Последняя проблемная территория – это Фаллуджа, – сказал он. – В последнее время они расстреливают американцев.

Потом он попросил меня по-арабски:

– Не могла бы ты сказать своему коллеге, что будет гораздо безопаснее, если он будет держаться подальше от окна. Лучше всего, чтобы его вообще не видели, пока мы будем здесь ехать.

Репортер «Таймс» все понял и немедленно лег на пол под сиденьем. Я осталась, где сидела, и смотрела только вперед. В своем черном хиджабе я могла сойти за местную жительницу.

– У них здесь самый вкусный кебаб, – сказал Мюнтер, когда мы проезжали через Фаллуджу. – Но эти люди чувствуют, что американцы и иракцы отнимают у них их страну, поэтому они очень агрессивны. Если ты в Фаллудже, то затаи дыхание и молись.

Я сказала родителям, что меня не будет две недели, но в конечном итоге провела в Ираке несколько месяцев. Там так много происходило, что я ощущала жизненную необходимость быть при этом. Мой интерес отчасти был личным. Чем дольше я была в Ираке, тем чаще люди спрашивали, суннитка я или шиитка. Иногда этот вопрос задавали люди, у которых я брала интервью, иногда – любопытные иракцы, которые работали с нами в отделении «Вашингтон пост» в Багдаде. Я отвечала в зависимости от ситуации, но по-настоящему надо было сказать, что я принадлежу и к тем, и к другим.

Моя мать была шииткой, а папа – суннитом, и оба они происходили из семьи Пророка. Это различие в нашей семье никогда не подчеркивалось, но, когда я приехала в Ирак весной 2003 года, в стране появились трения между суннитской и шиитской общинами.

Исторические корни религиозного конфликта суннитов и шиитов лежат в вопросе о том, кто имел больше прав стать преемником пророка Мухаммеда. Его последователи разделяются на сторонников его зятя Али или его тестя Абу Бакра. В свое время победил Абу Бакр, который и стал первым халифом. Тем не менее, шииты считают, что только у Али было право наследовать Мухаммеду. Оставаясь в меньшинстве в мировом мусульманском сообществе, шииты развили свои собственные религиозные ритуалы и источники своей веры. Хотя конфликт между этими двумя сектами не всегда был связан с насилием, за всю свою историю шиитам много раз приходилось испытывать на себе гонения. Некоторые иракские шииты уезжали в Иран или Бахрейн, где они могли свободно практиковать свою религию. В Ираке Саддама Хусейна любой, кто возражал партии Баас, становился врагом.

По исламскому закону принадлежность к определенному вероисповеданию наследуется по отцовской линии. Когда я была в Фаллудже или говорила с консервативными суннитами, я могла сказать им, что мой отец – марокканец. В Марокко нет шиитов, поэтому скрытый смысл этой фразы был всем понятен. Но я играла и в другие ворота. В шиитских общинах я говорила, что моя мама была Ахль аль-Байт, членом семьи Пророка, и люди понимающе кивали. У шиитов этот термин, который можно перевести как «люди дома», традиционно включает самого Мухаммеда, его дочь Фатиму, ее мужа Али, их двоих сыновей и все их прямых потомков, имамов. На территории суннитов людям тоже нравилось слушать о моем происхождении. В то время как некоторые мусульмане разделяют понимание шиитов, другие причисляют к членам святой семьи всех жен Пророка. Но обе секты согласны в том, что звание Ахль аль-Байт почетно.

Тот факт, что оба мои родителя были из потомков Пророка, открывал двери, но также и демонстрировал мне ужасную вещь: были люди, которые отказывались разговаривать и иметь дело с теми, кто происходил из другой секты. Первый раз в жизни я столкнулась с линией, разделяющей ислам, с которой мои родители, а особенно моя мать, встретились лицом к лицу еще много лет назад, до моего рождения. Я ощущала, что работа в Ираке станет поворотной точкой всей моей жизни, но еще не представляла, насколько эта война научит меня истории моей семьи.

Первые несколько месяцев я провела в доме в районе аль-Жадрия, где мы жили вместе с Питером Финном и другими коллегами из «Вашингтон пост». Я быстро подружилась с гениальным и очень скромным журналистом ливано-американцем Энтони Шадидом. Мы с ним говорили о разделении на суннитов и шиитов, и я сказала, что оно меня ужасает. «Оно продолжается уже сотни лет», – сказал Энтони. Он предсказывал, что дальше все будет только хуже.

Моей задачей по-прежнему оставался поиск Ахмада аль-Ани, дипломата, который, по сведениям из непроверенных источников, встречался с Мухаммедом Аттой в Праге. У меня было два телефона иракских дипломатов, живущих в Багдаде. Один номер дал мне информатор из Германии, другой принадлежал посольскому служащему из Берлина. С каждым из них я встретилась по отдельности в отеле «Хамбра», где «Вашингтон пост» снимал комнату для интервью. В целях безопасности мы никогда не приводили своих источников в дом, где жили, не обсудив это предварительно с шефом нашего отделения.

Иракский дипломат из посольства, тот, который смеялся над моей наивностью, нашел для меня аль-Ани. «Вот его номер телефона, – сказал он. – Я был в его доме и сказал ему, что вам он может доверять. Но не теряйте время. Я уверен, что вы не одна его ищете».

Я набрала номер, который дал мне дипломат. Ответила женщина.

– Кто вы такая? – спросила она.

Я знала, что телефон может прослушиваться, поэтому постаралась быть осторожной.

– Меня зовут Суад, – сказала я. – Думаю, член вашей семьи слышал обо мне.

– Подождите, – сказала она по-арабски, а потом я услышала, как она шепчет кому-то: «Суад?»

– Да-да-да, дай мне телефон! – услышала я мужской голос.

– Да, это аль-Ани, – сказал он в трубку. – Я дипломат, которого вы ищете.

Я хотела остановить его, чтобы он не говорил таких вещей по телефону, но он продолжил:

– Я знаю, что они пытались сделать так, чтобы я исчез, но я хочу, чтобы вы знали: все это – ложь. Все, что они говорят обо мне, – это ложь. Я никогда не встречался ни с какими террористами и никоим образом не причастен к этим нападениям.

– Пожалуйста, не говорите таких вещей по телефону! – воскликнула я. – Нас могут подслушивать!

– Я хочу, чтобы вы знали: все это – ложь. Они все равно до меня доберутся, я знаю. Но по крайней мере теперь вы знаете, и весь мир должен узнать.

Он согласился встретиться со мной на следующий день, сказав:

– Тот человек, который дал вам мой номер, приведет вас сюда.

Я позвонила человеку из посольства и сказала, что его друг пригласил нас завтра на чашечку чая. «Могли бы мы встретиться в «Хамбре» и пойти вместе?» Он согласился.

На следующий день в машине «Вашингтон пост» с водителем-иракцем мы подъехали к дому аль-Ани и обнаружили, что его дверь взломана. Из дома вышел мужчина. В его черных волосах была седина, а кожа была очень бледной. Он был одет в темно-синие брюки и зеленую рубашку. Мой друг-дипломат вышел из машины, представился и спросил, можем ли мы поговорить с господином аль-Ани.

– Вы имеете в виду моего брата? – спросил мужчина. – Его тут нет. Они забрали его прошлым вечером.

– Кто его забрал? – спросила я.

Мужчина посмотрел на меня:

– Это вы журналистка Суад? Он мне о вас говорил.

Он сказал, что прошлым вечером шесть или семь мужчин ворвались в дом. На лицах у них были маски, в руках – оружие, и они выкрикивали имя аль-Ани.

– Они связали моего брата пластиковыми стяжками, завязали ему глаза и утащили его, – рассказал мужчина. – Мы не знаем, где он.

– Кем они могли быть? – спросила я.

– Мы точно не знаем, но думаем, что это американцы. Вы знаете, они использовали его как козла отпущения, чтобы была причина напасть на Ирак.

Я понимала, что эту статью написать будет трудно из-за того, что аль-Ани исчез. Я спросила, не могу ли поговорить с его женой. Брат аль-Ани сказал, что она и ее сестра были в доме вчера вечером и сейчас они в шоке. Они уехали к своим родителям.

– Я понимаю, что она, возможно, в шоке, но мне очень важно поговорить с ней, – сказала я. – Могу я поговорить с ней завтра или послезавтра?

Он покачал головой.

– Нет, не можете. Люди, которые забрали моего брата, сказали ей не говорить с прессой.

Я потеряла дар речи. Почему этот человек и его семья должны молчать? Разве у них нет такого же права рассказать свою историю, как и у любого другого человека? Я записала отречение аль-Ани по телефону, но качество было не очень хорошим. Я никогда не встречалась с ним до этого звонка, поэтому не знала его голоса и не могла быть уверенной, что действительно ли говорила именно с ним. Если бы я смогла встретиться с аль-Ани, то попросила бы его подтвердить свою личность.

Мы попытались установить местонахождение аль-Ани, позвонив представителям военных. Некоторые наши коллеги искали его, используя свои источники, но никто не хотел, чтобы их слова записывали. Наконец, мы подтвердили тот факт, что американцы арестовали аль-Ани.

Аль-Ани исчез, но я осталась в Ираке. Я близко познакомилась с иракскими людьми, работавшими на «Вашингтон пост». Одна из пожилых женщин, которые готовили для нас, рассказывала, что работала в одном из дворцов Саддама Хусейна, и хвастала, что он любил ее белую фасоль и рис. Один из наших иракских корреспондентов по имени Насир подтрунивал над ней: «Может, это потому, что это единственная еда, которую ты умеешь готовить».

От этих людей, среди которых были шииты, сунниты и курды, я узнала многое. Они говорили, что их этническая и религиозная принадлежность не имеет никакого значения и что раньше она тоже ничего не значила. Большинство местных корреспондентов имели хорошее образование. Некоторые из них были бизнесменами или инженерами, а Насир, которого мы звали Абу Саиф, был пилотом иракских авиалиний. Он работал переводчиком и корреспондентом, а его сын – водителем.

Я стала частью быстрой жизни нашего отделения, охотилась за историями о том, какой была жизнь в Ираке во времена Саддама Хусейна, и о продолжающемся поиске оружия массового поражения. Пол Бремер, глава американской оккупационной администрации в Ираке, не так давно объявил, что иракская армия и полиция будут распущены. Во время пресс-конференции Ахмад Чалаби, политик-шиит, глава Иракского национального конгресса, который дал повод для вторжения американскому правительству, сказал, что благородные люди из его партии позаботятся о безопасности, но новый Ирак сможет функционировать только тогда, когда каждый член партии Баас понесет ответственность за свои преступления. Но избавление от сторонников Баас имело серьезные последствия: роспуск армии и полиции оставлял множество мужчин, по большей части суннитов, имеющих опыт в обеспечении безопасности, безработными, разозленными и хорошо вооруженными. Это привело к тому, что в «Аль-Каиду» в Ираке рекруты потекли рекой.

Из того, что я смогла узнать, можно было сделать вывод, что репутация Чалаби вызывала вопросы. Почему Бремер организовал пресс-конференцию с таким человеком? Почему такой человек, как Чалаби, который многие годы провел за границей Ирака, может сказать о будущем страны больше, чем те, кто прожил в ней всю свою жизнь? Действительно ли все это было связано с лучшим будущим для иракцев или Соединенные Штаты просто хотели держать у власти людей, которыми легко упралять?

– Но разве США не думают, что человек с таким послужным списком может больше навредить, чем помочь? – спросила я у Энтони Шадида, когда мы как-то пили чай у нас в саду.

– Суад, большинство людей в США так далеко не заглядывает, – ответил он. – Чалаби говорит по-английски. Он учился в Соединенных Штатах. Он знает, куда подставить правильные шутки. Он знает правила игры в округе Колумбия. Веришь или нет, но это имеет значение для некоторых из тех, кто принимает решения.

Каждый вечер, когда мои коллеги набирали телефоны своих любимых, я звонила родителям в Германию. Во время этих разговоров, рассказывая о том, что вижу, я начала все больше узнавать о первых годах семейной жизни своих родителей и о том, как раскол шиитов и суннитов, который сейчас обострился в Ираке, стал источником проблем и для них.

Разделение на секты вызвало гораздо больше проблем со стороны семьи моей матери. Она родилась и выросла в Антакье, турецком городе неподалеку от сирийской границы. Во время Первой мировой войны мой прадедушка прятал в своем доме армян и помогал им перебираться через границу в Сирию на запряженных лошадями повозках. Мои родственники никогда об этом особо не распространялись, потому что даже спустя многие годы боялись последствий. Некоторые члены семьи были арестованы за помощь армянам. Мои родственники не разделяли их веры, но у них с армянами было кое-что общее: и те и другие принадлежали к меньшинствам в Османской империи, а позже – в Турции.

Родные мамы были гражданами Турции, но имели арабское происхождение и изначально прибыли из Сирии. Когда она была ребенком, людей с арабскими корнями в Турции часто посылали на обязательную военную службу на курдских территориях, где конфликт был в стадии обострения. Дедушка, успешный продавец шин, и мамины старшие братья рассказывали истории, как в пятидесятые и шестидесятые годы вооруженные турецкие солдаты приходили и заявляли: «Мы поимеем всех ваших девиц. Мы вас убьем. Вы не настоящие мусульмане». В результате люди, проживающие в районах, прилегающих к арабо-турецкой границе, начали оказывать сопротивление. Они создали местные службы охраны правопорядка и следили за окрестностями, позволяя селиться там только христианам и людям, имеющим арабские корни.

Мама рассказала, что подростком влюбилась в турецкого полицейского. Они хотели пожениться, но братья сказали ей, что убьют ее, если она выйдет замуж за турка. Бабушка симпатизировала молодой паре, но братья были тверды: их сестра никогда не выйдет замуж за турка или суннита.

Мама отвергла предложение полицейского, но ее сердце было разбито, и она злилась на свою семью. «Я молилась, чтобы Господь забрал меня от них далеко-далеко, за семь морей», – рассказывала она. Отчасти именно по этой причине она уехала работать в Германию. Когда они с папой начали встречаться и решили пожениться, она не сообщила об этом родным. Она сказала им уже после свадьбы, потому что боялась того, что они могут сказать или сделать.

И мама была права: старая рана все еще давала о себе знать. Ее братья пришли в бешенство. Они запретили сестре выходить замуж за турка, а теперь она уехала и выходит замуж за человека, который даже не с их части мира, да еще, ко всему, суннит! Кое-кто из братьев даже угрожал, что убьет ее. Когда моя сестра Фатима из-за родовой травмы получила поражение мозга, братья предполагали самое худшее. «Вот увидишь, теперь он бросит тебя, потому что у тебя больной ребенок», – сказал маме один из них. Папа никуда уходить не собирался, но даже через год, когда родилась Ханнан, некоторые из моих дядьев с ним не разговаривали.

Именно тогда моя марокканская бабушка пошла к письмовнику и продиктовала ему послание моим бабушке и дедушке в Турцию. «Мы благородные люди, – писала она. – Вы говорите, что вы потомки пророка Мухаммеда. Мы тоже потомки пророка Мухаммеда и не позволим так к нам относиться. Мы любим вашу дочь и приложим все усилия, чтобы она стала частью нашей семьи».

Возможно, это письмо возымело какой-то эффект, потому что, хотя дяди продолжали злиться, дедушка начал оттаивать. Когда папа, мама и мои сестры первый раз приехали в Турцию, чтобы навестить маминых родных, некоторые из ее братьев отказались пожать моему отцу руку и выходили из комнаты, когда он входил. Они сказали маме, что никогда не примут ее брак.

Дедушка положил этому конец. «Пора и меру знать, – сказал он своим сыновьям. – Он часть нашей семьи, и вы должны это принять». Дедушка поприветствовал моего отца и приказал дядям сделать то же самое. «Я все еще глава этой семьи, – сказал он. – Если вы не хотите делать того, что я говорю, вы мне больше не сыновья».

В последующие годы родители расположили бабушку и дедушку к себе тем, что так хорошо о них заботились. Они каждый месяц посылали в Турцию деньги и, когда один из маминых братьев не захотел идти на обязательную военную службу, помогли ему от нее откупиться. Этот ее брат состоял в студенческом политическом движении и в конце концов был вынужден покинуть страну. Родители помогли ему получить немецкую визу, и несколько месяцев он жил у нас. Все это доказало, что мой отец полностью достоин мамы и ее семьи.

Во время моего пребывания в Ираке все эти истории потоком полились из уст моей матери. Как только я сказала ей о растущей ненависти между шиитами и суннитами, она стала говорить такие вещи, каких я от нее раньше не слышала.

– Они причинили нам так много страданий, они убивали нас, – сказала она как-то вечером.

– Кто «они»?

– Сунниты.

– Мама, твои дети – сунниты!

Я слышала, как папа спрашивает ее, о чем она говорит, и услышала его слова: «Не забывай, мы оставили все это в прошлом!»

Мама рассказала мне, как росла в Турции и как, когда она была ребенком, турки приходили и угрожали: «Мы вас всех убьем».

– Так это потому, что вы были арабами, а не из-за того, что вы шииты, – сказала я. – Если бы вы были суннитами, они говорили бы то же самое.

– Да, – согласилась она, – ты права.

Я рассказала ей, как отряды боевиков, преданных шиитскому лидеру Муктаде ас-Садру приходили в кварталы, где жили вперемежку и сунниты, и шииты, и говорили суннитам, что убьют их, если они не покинут своих домов. Садр хотел, чтобы эти места стали шиитскими анклавами.

– Почему шииты делают это? – спросила я у мамы.

– Они тоже страдали, – ответила она. – Посмотри, что происходило с ними раньше.

Я сказала, что сунниты и шииты жили в одних и тех же багдадских кварталах многие десятки лет. Теперь все изменилось, потому что фундаменталисты объявили эти районы своими. «Ты не понимаешь, о чем говоришь, – добавила я. – Эти люди – преступники».

Подъем шиитов в Ираке поддерживали возвращающиеся из изгнания влиятельные иракские политики и религиозные лидеры, у которых были связи в Иране. Часто они даже подолгу жили там. Одним из них был Нури аль-Малики, который позже стал премьер-министром Ирака. При Саддаме Хусейне он считался диссидентом и до возвращения в Ирак в 2003 году жил в Иране и Сирии. Другим был аятолла Мухаммед Бакр аль-Хаким, сыгравший важную роль в усилиях США создать новое иракское правительство. После того как аль-Хаким более двадцати лет провел в изгнании, он вернулся как глава объединения, которое сейчас называется Высшим советом исламской революции – ведущей шиитской политической организации. Аль-Хаким набрал отряды боевиков, известных как «Бригады Бакра». Вооружила эти объединения иранская революционная гвардия. После падения Саддама Хусейна Иран продолжал оказывать политическую, финансовую и военную поддержку Высшему совету и «Бригадам Бакра».

Пока мои друзья-журналисты ходили поиграть в бильярд в отель «Хамра», я проводила вечера, уткнувшись в политические книги и готовя доклады для моих преподавателей. С тремя из них я заключила соглашение: они разрешают мне пропускать лекции, если каждую неделю я буду присылать им доклады. В том, чтобы по вечерам читать Маркса или пытаться понять теорию сложной взаимозависимости, когда днем на твоих глазах терпит крушение целая нация, было что-то сюрреалистическое.

Я задавалась вопросом, как Соединенные Штаты и Великобритания позволили Ираку попасть в эту ловушку. В то время как мы, репортеры, ясно видели, что трения между сектами становятся все сильнее и религиозные лидеры приобретают все больше влияния, никто во властных структурах, казалось, этим не озаботился. И уж, конечно, этот вопрос не волновал Пола Бремера. Я многого не понимала. Почему бы американским властям не привлечь к восстановлению страны иракских инженеров и архитекторов, которые были среди лучших в арабском мире? Вместо этого они заключали контракты с иорданскими, ливанскими, британскими или американскими фирмами, которые затем подряжали иракцев. В этом не было никакого смысла.

В детстве, во Франкфурте, я обожала американских солдат, но теперь я увидела этих солдат – и саму Америку – абсолютно с другой точки зрения. Я выросла неподалеку от американской военной базы. По словам мамы, когда я ходила в детский сад, любила флиртовать с солдатами. Когда я встречала их на улице, они тут же начинали улыбаться и угощали меня жевательной резинкой или леденцами на палочке. Куда важнее было то, что американцы много работали в школе для детей-инвалидов, где училась Фатима. Каждый год они организовывали Параолимпиаду. Она проходила на поле с травяным покрытием, там были хот-доги, газировка и мороженое. Каждый солдат-волонтер опекал одного ребенка, а каждый ребенок получал медаль.

Но те американские солдаты, которых я увидела в Ираке, вовсе не были дружелюбными. Я начала понимать, что большинство американских солдат почти ничего не знают об Ираке или об арабской культуре. Однажды, когда я решила пойти на пресс-конференцию в Зеленой зоне, я намеренно встала в очередь с иракцами, а не с иностранцами. Пока я ждала, мимо прошел американский солдат с пистолетом в руке, он гримасничал и сплевывал на землю. Я заметила, что стоящие в очереди иракцы шокированы.

– Простите, – обратилась я к солдату по-английски, – не делайте так. Это очень грубо. Это словно вы плюете на их страну.

В Ираке я не очень много времени проводила среди американских солдат. Но однажды в июле 2003 года мне позвонил мой иракский информатор, который сказал мне поспешить в Мосул. «Здесь стреляют, – сказал он. – В перестрелке участвуют американские солдаты. Больше я сказать не могу, телефоны могут прослушивать.

Мы получили подтверждение: там действительно стреляли и, вероятно, операцию проводили американские солдаты. Но против кого? Я перезвонила своему информатору и спросила его о подробностях:

– Вы знаете, что там происходит?

– Да, – ответил он. – Американские солдаты сражаются с людьми, которые прячутся в доме.

– Кто эти люди?

– Я не могу рассказать детали по телефону, но вам стоит приехать. Это большое дело.

Я сказала, что это слишком рискованно – ехать, не зная, кто вовлечен в перестрелку. На дороге в Мосул было небезопасно, и начальник отдела хотел знать, почему мы едем.

– Это люди, которых очень сильно разыскивали, очень важные, очень большие. Больше я вам ничего не могу сказать.

Вначале я планировала поехать одна, но потом, прикинув расстояние и время комендантского часа, поняла, что в Мосуле придется заночевать. Со мной поехали другой репортер «Вашингтон пост» Кевин Салливан, а также наш иракский корреспондент и водитель.

Когда мы добрались до той части Мосула, где обитали зажиточные граждане, оказалось, что американские солдаты никого не пропускают на эту территорию. Была разрушена большая вилла. Повсюду валялись осколки стекла, а в стенах застряли пули. Вертолеты кружили вокруг. Прохожие сказали, что американцы только что вынесли из дома тела.

– Вы видели, кто это был? – спросила я.

Они кивнули.

– Это были Удей и Кусей, сыновья президента, – сказал бородатый ветеран иракской армии в белом одеянии, скрывающем лодыжки, – дишдаше. – Пусть Господь будет благосклонен к их душам.

На соседней улице три солдата, которым на вид было лет по девятнадцать-двадцать, стояли около танка, пытаясь не пускать людей к разрушенному дому. Я хотела еще поговорить с людьми, поэтому, пока Кевин звонил из машины, подошла к танку. Услышав, что я из «Вашингтон пост», солдаты не обрадовались.

– Мы терпеть не можем вашу чертову «Пост» и эту долбаную «Нью-Йорк таймс», – сказал один из них. – Вы, ребята, всегда пишете про нас всякое дерьмо.

Я достала свои спутниковый телефон и позвонила по нему. Один из солдат внимательно наблюдал за мной.

– По этой штуке можно позвонить в Соединенные Штаты? – спросил он, когда я закончила.

Я сказала ему, что позвонить можно куда угодно.

– А можно я позвоню в Техас? – он уже несколько месяцев не разговаривал с беременной женой. – Я только скажу ей, что у меня все в порядке.

– Пожалуйста, – я протянула ему телефон.

Он посмотрел на стоящего на крыше танка сержанта.

– Можно?

Сержант кивнул. Солдат позвонил жене, а его товарищ – родителям.

– Простите нас, мэм, мы вначале не были с вами вежливы, – сказал один из солдат после этого. – На нас тут так давят. Мы этого не ожидали.

– А чего же вы ожидали?

– Мы думали, люди нас полюбят. Мы думали, они предложат нам чай и будут нам рады. А вместо этого они на нас нападают. Мы смотрим, как убивают наших друзей. Люди злы на нас.

Сержант не сказал, кого убили на вилле, но я услышала слова одного из солдат: «Там был Удей, а потом – бум, бум, бум!!!»

Мы позвонили в Багдад начальнику нашего отделения, который получил подтверждение от армии: сыновья Саддама Хусейна Удей и Кусей, два самых разыскиваемых лица в Ираке, были убиты.

К тому времени стемнело, и нам наконец надо было найти место для ночлега. К несчастью, в единственном приличном отеле в городе мест не было, поэтому мы поселились в отвратительном мотеле без названия, клиентами которого в основном были иракские водители грузовиков. Это было не такое место, где может остановиться респектабельная женщина – на самом деле я там и не видела ни одной женщины, – но вариантов у нас не было.

Мужчина за стойкой регистрации сказал нам подождать, пока не вернется его коллега, отвечающий за комнаты.

Около стойки сидели четверо мужчин в длинных одеждах. Один из них курил, и я поняла, что он на меня смотрит. Он повернулся к своему соседу и что-то прошептал ему на ухо. Тот встал и вышел из холла.

Первый мужчина вытащил пачку «Мальборо» и предложил мне сигарету. У него была темная кожа, усы и очень темные глаза.

– Спасибо, но я не курю, – сказала я по-арабски.

– Откуда вы? – спросил он.

– Из Марокко. А вы?

– Дайр-эз-Заур. Я там вождь большого племени, – он затянулся. – А вы тоже здесь остановитесь?

Я сказала ему, что мы еще не решили. Кевин и наш иракский корреспондент сидели неподалеку в вестибюле, но водитель еще был на парковке, и я уже волновалась, что могло его так долго задерживать. Я отошла от стойки и выглянула, чтобы посмотреть, где он. Само собой, мужчина, который сидел рядом с вождем племени, разговаривал с нашим водителем. Увидев меня, он вернулся в мотель.

– Чего он хотел от тебя? – спросила я водителя.

– Он сказал, что работает на вождя племени из Дайр-эз-Заура, и спрашивал меня о тебе, мусульманка ли ты и замужем ли.

– И что ты им сказал?

– Я сказал, что ты мусульманка и не замужем.

– А почему ты распространяешься о моей личной жизни?

Водитель пожал плечами:

– Ну это обычные вопросы.

– Нет, не обычные, – ответила я.

Когда я вернулась в холл, мужчины все еще сидели там. Вождь племени следил за мной глазами и курил. Пару раз он при этом самодовольно усмехнулся.

Когда наконец пришел парень, работающий за стойкой, я дала ему двадцать долларов и попросила никому не говорить, в какой комнате я живу. Он взял деньги и улыбнулся:

– Конечно, не скажу, не беспокойтесь!

Наш местный корреспондент Насир все это видел. Он сказал, чтобы я не доверяла этому парню:

– Ты видишь, какие часы у этого вождя племени? Он может выглядеть бедным, но мужик этот – богатей. Ты дала парню за стойкой двадцать баксов, а вождь даст ему две сотни и получит номер комнаты и ключ от нее.

У нас было четыре комнаты неподалеку друг от друга. Простыни на кроватях были рваные и грязные, а туалет представлял собой дыру в полу. Я вспомнила о том, что похожий туалет был у моей бабушки в Мекнесе, когда я была ребенком, но здесь он был еще и грязным, и вонючим. Из душевой головки брызгала коричневая вода.

Моя комната была на одном этаже с остальными, но если троих моих коллег-мужчин поселили в соседних комнатах, то моя была в дальнем конце коридора.

Я попросила Насира, чтобы он поменялся со мной комнатами и никому об этом не говорил. Я сказала ему прийти за мной утром и дала им с Кевином пароль – «яблочный пирог». Если я не услышу этих слов, то дверь никому не открою.

Несмотря на волнение из-за вождя племени и его людей, я была очень утомлена. Прикрыв подушку ветровкой, я уснула прямо в одежде. В середине ночи я услышала громкие голоса и шаги людей, бегущих по коридору, но поняла, что это происходит в другом конце этажа и уснула.

На следующее утро я дождалась, пока Насир постучит ко мне в дверь и проводит меня вниз.

– Знаешь, тебе и вправду повезло, что мы поменялись комнатами, – сказал он со смехом. – Они пришли посреди ночи. Кажется, они собирались тебя похитить.

Открыв дверь и увидев Насира, они завопили и убежали.

– Они уехали из мотеля, но, как я и говорил, этот ублюдок за стойкой дал ему номер твоей комнаты и ключ.

Идя к выходу, мы прошли мимо парня за стойкой регистрации. На его щеках и левом глазу красовались синяки, и он больше не улыбался.

– Вместо двух сотен баксов он получил две сотни плюх за то, что не доставил невесту, – сказал Насир, хихикая.

Мы снова поехали в тот район, где были убиты сыновья Саддама Хусейна. Когда мы с Кевином стояли около машины, разговаривая по спутниковым телефонам, кто-то коснулся моего плеча.

– Вы журналистка? – спросил он по-арабски. – А если так, то почему вы ничего не пишете о мальчике Анасе, которого вчера убили американские солдаты?

Я решила, что ослышалась:

– О чем вы говорите? Какой еще мальчик Анас? Вчера были убиты только Удей и Кусей. Откуда вы узнали об этом убийстве?

– Анас был моим братом.

Мы с Кевином пошли за мужчиной в его дом, где вся семья оплакивала свою потерю. Отец Анаса был очень добр, но старший брат злился, особенно, когда увидел Кевина.

– Ты, американец! – завопил он. – Почему ты убил моего брата?! Он был всего лишь мальчиком!

– Я очень вам сочувствую, но я не убивал вашего брата, – сказал Кевин, отступая назад. – Мы хотим написать об этом.

Родственники рассказали нам, что во время вылазки за Удеем и Кудеем американцы перекрыли несколько улиц в районе. В тот день Анас, студент двадцати одного года, узнал о своих успехах в учебе. Он хотел пойти в мечеть и возблагодарить Аллаха, но солдаты перекрыли дорогу, а толпа начала протестовать и бросаться на заграждение. Когда иракцы начали бросать камни, солдаты стали нервничать, и некоторые из них открыли огонь по демонстрантам. Пуля попала Анасу в голову.

У нас была история, но доказать ее было очень трудно. Армейские отрицали, что были убиты гражданские лица. Мы поговорили с докторами, которые лечили раненых. Они описали его рану как пулевое ранение из автоматического оружия. Мы нашли других жертв и снова и снова задавали им вопросы. «Думаете, мы все это придумали? – с недоверием спросил нас мужчина, раненный в ногу. – Думаете, мы сами в себя стреляли?» Мы убедили докторов показать нам пули, которые они вытащили из тел, затем снова вернулись к вилле и выковыряли пули из стены, чтобы посмотреть, одинаковые ли они. Чтобы получить подтверждение, Кевин показал боеприпасы армейским, но американцы продолжали отрицать то, что видели десятки свидетелей.

Один эпизод из тех дней я всегда буду вспоминать. Когда мы говорили с родными Анаса, его старший брат, тот, который обвинял Кевина в убийстве, отвел меня в сторону.

– Если ты палестинка, иди и сражайся против этих американцев и евреев, – сказал он.

– Я марокканка.

– Ты должна сражаться, – повторил он, глядя мне прямо в глаза.

Его отец услышал этот разговор и подошел к нам, чтобы извиниться:

– Сын был очень близок со своим братом, – сказал он.

Я сказала, что все понимаю.

– Вы потеряли сына, но мы его не убивали. Не все американцы плохие, – добавила я.

Но я никак не могла забыть вопрос Морин Фаннинг: «Почему они нас так сильно ненавидят?»

Проведя более трех месяцев в Ираке, в августе я вернулась в Германию, но все время продолжала думать о Багдаде. Возможно, из-за того, что я говорила по-арабски, мне казалось, что я лучше понимаю это место, чем другие. Как и многие репортеры, я чувствовала ответственность за то, что происходит в Ираке, как будто, оставаясь в стороне, я позволяю ему падать все ниже.

Я вернулась в университет, но мне казалось глупым сидеть в аудиториях, когда где-то идет война. Мои сокурсники говорили о том, что происходит во всем остальном мире, с типично европейским высокомерием, но они никогда не видели вблизи страданий и не представляли себе, что на войну можно смотреть с разных сторон. То, что я раньше могла стерпеть, теперь стало непереносимым. Когда ты рыдаешь с кем-то, кто потерял близкого человека из-за политических решений другого государства, трудно беспристрастно взирать на международные отношения. Дома я тщательно просматривала новости из Ирака, постоянно переключая телевизор на CNN на случай, если я что-нибудь пропустила. Родители сказали, что я выгляжу нервной, но я сама этого не замечала.

Через три недели, к глубочайшему огорчению родителей, я вернулась обратно. Дорога из Иордании стала слишком опасной, поэтому мы с Питером и Гаем Разом, репортером NPR, полетели в Турцию и пересекли границу Ирака с севера. На этот раз моя работа была организована немного по-другому. Гай попросил меня работать с ним, и Питер согласился, если я при этом смогу писать горячие новости для «Вашингтон пост». Также я могла работать над маленькими заметками в немецкие газеты и брать интервью для немецкого радио, если произойдет что-то экстренное.

Корреспонденты NPR жили в маленьком отеле в центре Багдада. Там было тише, чем в доме, где поселились репортеры «Вашингтон пост», и наша работа с Гаем двигалась очень медленно, что дало мне возможность исследовать те сообщества, которые нечасто появлялись в новостях. Наш главный переводчик Абу Аара был армянским христианином, то есть принадлежал к людям, которые десятки лет свободно жили в Ираке. Он пригласил нас к себе домой, и мы побывали на крестинах сына его родственников. Люди, которых я там встретила, рассказывали о совсем другом Ираке.

Семьи армян бежали от резни в Османской империи девяносто лет назад. Они говорили, что при Саддаме Хусейне могли жить и молиться своему Богу свободно. «Чего люди на Западе, кажется, не понимают, так это того, что партия Баас пыталась отделить религию от политики настолько, насколько это вообще возможно, – сказал мне духовный отец Абу Аара. – Саддам боролся с аятоллами в Иране, потому что они хотели промыть мозги шиитам в Ираке, и боролся за отделение школы от Церкви, но неправильно было бы говорить, что кого-то из шиитов ущемляли в правах». Он сказал, что меньшинства не становятся автоматически объектом для дискриминации. Я вспомнила о Тарике Азизе, христианине, который долгое время был министром иностранных дел при Саддаме Хусейне.

Я не могла перестать думать о словах священника. Наши политики и советники не проявили осмотрительности в своих действиях. Они пришли с мыслью о том, что наша система – демократия – работает в любом обществе, и не обдумали, какие последствия может иметь принятие совершенно новой системы для людей, живущих совсем в другой обстановке. Я не в первый раз задавалась вопросом, не получилось ли так, что Запад, сам того не желая, открыл путь более религиозному и сектантскому Ближнему Востоку.

За время моего пребывания в Ираке я видела, как меняется все вокруг. В некоторых случаях шиитские боевики заставляли семьи суннитов переезжать в другие районы. Шиитские женщины, живущие на подконтрольных шиитам территориях, рассказывали, что им приходится, выходя из дома, надевать одежду, закрывающую все тело, – шадор или абайю. «Все теперь не так, как раньше, – сказала мне женщина по имени Ханнан, которая служила в иракской армии. – Я просто носила форму и никогда не надевала чадру». Но после падения Саддама Хусейна все очень изменилось. «Теперь всем все больше заправляют муллы и боевики, – говорила она. – Я больше не могу выходить из дома, не прикрывшись, и не могу ходить без матери».

Тем временем «Аль-Каида» все усиливала свои атаки, нападая как на американских солдат, так и на политиков, сотрудничающих с Соединенными Штатами, и на значительных для шиитов людей. Насилие между сектами достигло своей кульминации после убийства аятоллы Мухаммеда Бакра аль-Хакима, главы группы, которая сейчас называется Высшим советом исламской революции. В его машину подложили бомбу, которая взорвалась, когда он уезжал из мечети имама Али в Неджефе в конце августа. При взрыве погибли сто двадцать пять человек. Высший совет исламской революции принадлежал к Переходному правящему совету Ирака, назначенному американцами, а роль Мухаммеда Бакра аль-Хакима как уважаемого религиозного лидера давала оккупационным властям Соединенных Штатов так необходимое им доверие. Абу Мусаб аль-Заркави и его террористическая сеть позже взяли на себя ответственность за это нападение.

Я поняла, что если хочу понять разделение на секты в Ираке, то должна поехать в Неджеф, одно из самых святых мест на Земле для шиитов, где похоронен зять пророка Мухаммеда Али, где священники-шииты восстали против британских колониальных сил в 1918 году и где аятолла Рухолла Хомейни готовил иранскую революцию во время своего изгнания в семидесятые годы ХХ века. Неджеф был тем местом, где Хомейни написал свой направленный против колонистов полемический спор «Исламское правительство», где объяснял нечестивость всех монархий и необходимость исламской республики. В 1978 году Саддам Хусейн, на которого давил шах Ирана, выслал Хомейни из Неджефа, но у аятоллы осталось множество сторонников. Неджеф был символом шиитского сопротивления и воинственности: многие из тех, кто позже основал «Хезболлу», также учились здесь. Теперь Неджеф стал местом действия крупного террористического акта. Службы безопасности с большим рвением расследовали убийство Хакима. Шиитские боевики дали понять, что они хотят сами защищать свои святые места, и британские и американские солдаты держались в стороне, когда боевики занялись тем, что должны были делать иракская армия и полиция.

Гай поговорил с американскими и иракским властями, и все они сказали, что перед тем, как ехать в Неджеф, будет лучше посетить одну из ведущих шиитских групп, чтобы удостовериться, что на месте у нас не будет проблем с боевиками. Наш местный переводчик Абу Аара сказал, что одной их самых влиятельных политических групп у шиитов была Хизб ул-Даваа, и туда мне надо пойти в первую очередь. У них было представительство в Багдаде.

На входе стояли металлодетекторы, но на женщин не обращали никакого внимания. «Ничего хорошего», – подумала я.

Хизб ул-Даваа была религиозной партией. Многие ее члены годами жили в Иране и не видели никакой разницы между религией и политикой. Нам сказали, что один из лидеров партии ждет нас. У него были посетители, но он пригласил нас войти.

Ему было около пятидесяти лет, аккуратно подстриженная борода и поразительные светло-карие глаза. На голове он носил черный тюрбан в иранском стиле, который вместе с его титулом – сейид – указывал на то, что перед нами был потомок Пророка.

Я представила Абу Аара и нашего водителя Абу Али, который тоже был шиитом, и объяснила, что хочу поехать в Неджеф, чтобы рассказать об изменении отношений между суннитами и шиитами и изучить вопрос, не превращается ли все происходящее в суннито-шиитскую войну. Также я хотела узнать, каким влиянием на этой территории пользуется Иран, но сейиду об этом не сказала.

Он выслушал меня и улыбнулся:

– Откуда вы родом?

Я сказала ему, что мой отец из Марокко, но я родилась в Германии.

– А кто вы такая?

«Но я же только что представилась! – подумала я. – Почему он снова спрашивает?»

– Я Суад Мехнет. Журналистка.

– Нет-нет, я понял, как вас зовут и кого вы представляете, – сказал он. – Я спрашиваю вас о ваших предках.

– Почему?

– Потому что, как мне кажется, мы с вами в некоторой степени имеем общую кровь.

– Как вы это узнали? Как вы могли узнать?

Он сказал, что почувствовал это, что это видно по моим глазам. Он был не просто религиозным учителем, но и глубоко верующим человеком.

– Думаю, вы сейида или, как говорят у вас в Марокко, шарифа? – спросил он с улыбкой.

Я расслабилась, но была заинтригована. Мне неожиданно захотелось поговорить с ним обо всем, что происходит в Ираке и в исламском мире в целом. Я не могла изменить свою сущность и не видела никаких причин скрывать ее. Я рассказала этому человеку о своих родителях, их межсектовом браке и о том, как злились мои бабушка и дедушка, когда обо всем узнали. Я спросила вслух о том, не вызовет ли разделение между шиитами и суннитами еще большего кровопролития в Ираке.

Он согласился со мной насчет того, что все беды еще впереди. В молодости он принимал участие в светских политических движениях, но, по его словам, вся семья оказалась под ударом, когда один из его братьев выступил против режима Саддама Хусейна.

– У меня не было другого выбора, кроме как уехать в Иран, жить там в изгнании и изучать религию.

Я задала вопрос, который давно уже созрел у меня в голове:

– Почему сунниты и шииты все еще винят и убивают друг друга из-за событий, которые произошли сотни лет назад?

– Политика, – прошептал он и улыбнулся. – Но вы должны знать, что такие вещи нельзя обсуждать с первым встречным. Есть люди, которые могут неправильно воспринять ваш критический и философский ум и принять это на свой счет.

Он спросил, когда я планирую поехать в Неджеф, я ответила, что уезжаю через два дня.

Он взял листок бумаги и что-то написал на нем.

– Вы уедете утром и вернетесь в тот же день, хорошо? – спросил он.

Я кивнула. Он свернул лист и протянул его мне.

– На любом контрольно-пропускном пункте просто покажите эту бумагу.

Он повернулся к мужчине, который среди других сидел в дальнем конце комнаты:

– Хасан, позвони в Неджеф, скажи им, что приедет журналистка по имени Суад Мехнет. Она и ее команда должны получить любую помощь и поддержку, какая им только потребуется.

Я была потрясена тем, как легко все прошло, и поблагодарила его.

– Вы знаете, что то, что вы делаете, опасно? – спросил он. – Даже просто поехать в Неджеф сейчас опасно. Там могут быть бомбы. Почему вы это делаете?

– Потому что это моя работа.

– Нет. Вы могли бы стать искусствоведом, адвокатом, да кем угодно, но вы пошли по одному из самых трудных путей в исламском мире, рискуя своей жизнью, – он замолчал, и я увидела, что глаза у него влажные: кажется, он был растроган. – Вы выбрали очень трудную жизнь. Пусть Аллах пошлет вам человека, который будет достоин вашего богатого сердца и ищущего ума. Вот чего я хочу вам пожелать.

Я почувствовала какую-то смесь грусти и беззащитности. Он поднял вопросы, которые я сама не решалась задавать. Большинство моих коллег имели семьи или по крайней мере постоянных партнеров. У меня были родители, но это совсем другое. Многие люди назначали свидания в Багдаде. Но меня не интересовали случайные связи. Я знала, что, возможно, захочу выйти замуж за человека арабского происхождения, а в этом случае репутация решала все. Если у моих иракских переводчиков или водителей возникнет впечатление, что я одна из тех женщин, которые гуляют вокруг отеля «Хамра» с мужчинами, они потеряют ко мне уважение. Я была немецким репортером, но в их глазах первым и самым главным было то, что я была арабской женщиной.

В машине мы с Абу Аром и Абу Али прочитали, что написал сейид: «Суад Мехнет – журналистка, и она происходит из семьи Пророка. По этой причине она и ее спутники должны быть полностью защищены и относиться к ним следует со всем уважением». На послании стояла дата, подпись, и оно было скреплено печатью партии.

А самое потрясающее было в том, как хорошо сработала эта бумага. В то время как другим репортерам приходилось оставлять машины вдали от мечети имама Али, нам разрешили припарковаться прямо около нее. Все боевики и служащие мечети, стоило только им прочитать бумагу, бросали свои дела, чтобы помочь нам.

Я не знала, чего ожидать от Неджефа. В городе ощущалась колоссальная энергия, и чем ближе мы подходили к гробнице имама Али, тем больше я замечала людей, которые оплакивали этого человека, одного из моих предков. Казалось, что им по-настоящему больно из-за его смерти. Увидев благоговение скорбящих, я поняла, с какой готовностью они сделают все, что им велят делать во имя имама Али или его сына имама Хусейна.

Я поговорила с несколькими молодыми людьми около гробницы, спросила, что для них значат имам Али и имам Хусейн.

– Я бы умер за них и убил бы любого, кто осмелился бы их оскорбить, – сказал мне один из них. – Я бы отдал за них всю мою кровь.

Я подумала, что мусульманским лидерам было бы просто использовать их эмоциональную привязанность для своей собственной политической выгоды. Они могли найти оправдание для любого действия во имя Али или Хусейна. Также я поняла, что на потомков семьи Пророка ложится тяжелая обязанность – сделать так, чтобы этого не случилось.

В дальнейших попытках понять корни конфликта суннитов и шиитов мне очень хотелось поговорить с Акилой аль-Хашими, известным шиитским политическим деятелем, одной из трех женщин во временном правительстве Ирака. При Саддаме Хусейне она от имени иракского правительства занималась программой Организации Объединенных Наций по обмену нефти на продукты питания. Акила получила докторскую степень по французской литературе в Сорбонне и некоторое время работала переводчиком с французского у Тарика Азиза. До того как поехать в Ирак, я читала в новостях о том, что при Саддаме Хусейне шииты относились к ней как к гражданке второго сорта, и спрашивала себя, каким образом, если это правда, такая женщина, как аль-Хашими, могла добиться поста в правительстве. Ахмад Чалаби и другие утверждали, что нужно вычистить всех, кто принадлежал к партии Саддама, но если аль-Хашими добилась успеха при этой системе, то в его правлении было больше нюансов, чем нам говорили. Я хотела спросить аль-Хашими, как ей как шиитке жилось при Саддаме и что она думает о планах избавления от партии Баас.

– Пожалуйста, приходите, – сказала она, когда я дозвонилась до нее. – Здесь слишком многое пошло не так.

Голос Акилы был дружелюбным, а по ее английскому я могла сказать, что она очень хорошо образована.

– Я боюсь, что прольется много крови, и опасаюсь за единство моей страны, – добавила она.

Она пригласила меня на обед на следующий день. Когда утром я позвонила, чтобы подтвердить встречу, трубку снял мужчина. Он плакал, и его голос казался надломленным. Я услышала, как где-то на заднем фоне кричит женщина.

– Кто вы такая? – спросил он.

Я сказала ему, что я журналистка и что сегодня в полдень у меня назначена встреча с Акилой аль-Хашими.

Я услышала, как участилось его дыхание:

– Они застрелили ее.

Машина, полная вооруженных мужчин, приблизилась к машине аль-Хашими, и она была тяжело ранена. Я в шоке повесила трубку. Позже я узнала, что Акила была ранена в живот и в ногу. Несколько дней она пролежала в коме в американском военном госпитале. Ожидая ее выздоровления, я работала над другими статьями, в том числе над статьей для NPR о росте насилия в Багдаде. Мы хотели оценить мнения молодых иракцев, поэтому я взяла интервью у молодых людей, слушавших иракскую поп-музыку на углу у нашего отеля. Пока я болтала с ними, подошел мужчина с темно-русыми волосами и встал около нас. Он представился как Мустафа и назвал себя палестинцем.

Мы начали говорить о музыке, но разговор быстро переключился на политику. Мустафа был очень зол из-за того, что происходит в Ираке.

– Эта страна была так добра ко мне и к моей семье, – сказал он. – Это все части большого плана, чтобы расколоть Ближний Восток на кусочки и скормить их иранцам.

Мустафа сказал, что при Саддаме он занимался обеспечением правопорядка, но, поскольку все силовые службы были распущены, ему и многим другим делать было больше нечего, кроме как собираться вместе и изливать свою ненависть к Америке, Ирану и Британии.

– Мы сочувствовали людям, которые погибли 11 сентября, но теперь я думаю, что все это был заговор американцев, чтобы найти оправдания вторжению в Ирак, – сказал он.

Он спросил меня, где я остановилась. Помня о нехватке служб правопорядка и своем опыте с вождем племени в Мосуле, я больше никому не говорила, где живу. Я извинилась перед Мустафой, сказав, что родители запретили мне делиться такой информацией с незнакомцами.

– Хорошо, хорошо, просто скажите мне – вы живете в этом отеле? – он показал на соседний отель, где жили команды NBC.

Я сказала, что нет.

Сев в машину, я попросила Абу Али поездить по окрестностям на случай, если за нами кто-то следит.

На следующее утро я проснулась от грандиозного взрыва. Моя комната была на первом этаже, а кровать стояла недалеко от окна. От удара окно распахнулось, и я упала с кровати. Было ли это инстинктивной реакцией или следствием ударной волны, я не знаю.

Я лежала на полу, спрашивая себя, не собирается ли кто-нибудь ворваться в комнату и утащить меня. Иногда в Ираке людей похищали именно так: нападающие взрывали бомбу, чтобы открыть все двери и проникнуть внутрь. Я могла слышать биение сердца и свое тяжелое дыхание. Вся дрожа, я поднялась, натянула одежду, схватила спутниковый телефон и ноутбук. Я выкрикнула имя Гая и в ответ услышала, как он зовет меня. В коридоре мы увидели служащих отеля с перекошенными, бледными лицами.

– Вы в порядке?! – завопила я. – Все в порядке?!

Они сказали мне, что в отеле, где живут команды NBC, произошел взрыв. Мы выбежали наружу и, добежав до угла, увидели разбитые окна и много дыма. Люди потоком выбегали на улицу, и вскоре все репортеры схватились за свои телефоны. Я в изумлении смотрела на горящий отель. Потом я повернулась и увидела вчерашнего знакомого, Мустафу, который стоял неподалеку. Он наблюдал за происходящим, а когда увидел меня, кивнул мне и улыбнулся. Я вдруг вспомнила, как он спрашивал меня, где я живу, и упомянул как раз тот отель, куда подложили бомбу. Я пошла к нему, но он перестал улыбаться и покачал головой, как бы говоря: «Не подходи!»

Около него остановилась белая машина. Он сел в нее и уехал.

Я поговорила с ребятами из NBC и узнала, что погиб по крайней мере один человек – сомалийский охранник. Закончив свое сообщение для NPR, я взяла короткое интервью для немецкой радиостанции. В Германии эту запись услышал мой преподаватель Лотар Брок, который прислал мне электронное письмо, где написал, что волнуется за меня. Он писал, что мой голос дрожал и было похоже, что я в шоке. Я сама не понимала, насколько я травмирована.

В тот день я узнала еще одну плохую новость: Акила Аль-Хашими умерла. Я уже пропустила похороны, но хотела навестить ее родных и принести им свои соболезнования. Когда я приехала в их дом, мальчик указал мне на комнату.

Я увидела там женщин, наносящих себе удары и рыдающих. Это были двоюродные сестры, тети и другие родственницы Аль-Хашими. Все они были одеты в абайи. В центре комнаты сидела пожилая женщина с длинными седыми волосами. Она выглядела так, как будто была в трансе. Женщина плакала и вопила, рвала на себе волосы и била себя по щекам. Ее рубашка съехала, и на коже виднелись красные пятна от ударов кулаков. Было такое ощущение, что она пытается выбить свою боль. Я знала, что этот ритуал оплакивания был частью шиитской традиции, но раньше никогда не видела его так близко. «Это мама Акилы», – сказала мне молодая женщина. Потом она спросила, кто я такая. «Вы не можете быть здесь, – сказала она после того, как я назвала себя. – Это только для членов семьи». Я извинилась и быстро ушла.

Когда я, оцепеневшая, садилась в машину, меня вдруг осенило, что уже второй раз за время моего пребывания в Ираке я прихожу слишком поздно. Когда забрали бывшего дипломата аль-Ани, я была убеждена, что кто-то не желает, чтобы я узнала правду. Я тоже чувствовала себя ответственной за случившееся: может быть, кто-нибудь подслушал наш разговор и поэтому аль-Ани исчез. В любом случае я не могла написать о том, что он мне рассказал. Люди, которые хотели, чтобы он замолчал, победили.

Когда умерла аль-Хашими, они снова одержали победу, но в этот раз все было еще хуже. Пока мы ехали обратно в отель, я начала дрожать. У меня было очень плохое чувство, что мы на Западе разрушаем саму структуру страны, которая не была демократической, но в ней было место такой женщине, как аль-Хашими, шиитке, которая смогла получить образование и заняться политикой. Может быть, эта система нам не нравилась, но мы, принимая свои решения, разрушаем ее и губим всех этих людей, умных людей, таких как она, людей разного происхождения, которые должны были сыграть роль в будущем страны. Я чувствовала, что убийство аль-Хашими – еще один шаг к катастрофе.

Я никак не могла выбросить из головы образ матери аль-Хашими. Она напомнила мне марокканскую бабушку. Звук ударов в тот момент, когда ее кулаки ударяли по щекам, эхом звучал у меня в ушах. Я не могла ощутить ее боль, но я чувствовала злость из-за того, что мы позволили всему этому произойти. Пока я ехала в машине, эти звуки так и пульсировали у меня в голове, а от злости крутило живот. Я прижалась лбом к стеклу и заплакала.