Глава 2

Гамбургская ячейка. Германия, 1994–2003 года

Когда я была подростком, политика и происходящие в ней события полностью захватывали мое воображение. Я просила своих немецких крестных оставлять для меня журналы и выпуски Frankfurter Allgemeine Zeitung, одной из самых крупных немецких ежедневных газет, чтобы я могла их прочитать. Однажды я увидела статью о старом фильме, рассказывающем о двух журналистах. Их репортаж привел к уходу с должности американского президента Ричарда Никсона. В статье говорилось, что фильм основан на реальных событиях. В ней была и большая черно-белая фотография Роберта Редфорда и Дастина Хоффмана в редакции новостей.

Как и все дети, я думала о том, кем хочу быть, когда вырасту. Я размышляла о том, чтобы стать актрисой или политическим деятелем, но фильм «Вся президентская рать» склонил чашу весов в пользу журналистики. Я была заворожена мыслью о том, что Боб Вудворт и Карл Бернстейн добрались до людей, обладающих властью, что они были так настойчивы в своих поисках истины и что их статьи оказали такое воздействие. «Только посмотри на это! – думала я. – Журналистика может изменять мир». Это напомнило мне о том, что мой дедушка говорил мне в Марокко много лет назад: «Люди, находящиеся у власти, – это те, кто пишет историю». Я видела, что журналисты не просто описывают то, что происходит; то, что они пишут, может менять жизнь.

Моим родителям не особенно нравился мой выбор профессии. Мама сказала, что в турецких тюрьмах полно журналистов. Папа передал точку зрения одной из своих коллег, которая сказала ему, что очень многие «немецкие немцы» хотели стать журналистами и так и не смогли найти работу. «Она сказала, что эта профессия больше для «немецких немцев», а тебе лучше заняться чем-нибудь еще, – говорил отец. – К примеру, ты могла бы стать медсестрой».

Я понимала возражения матери. Она беспокоилась о моей безопасности. Но когда возражать начал отец, я была просто разочарована. Почему он позволял другим людям решать, что хорошо, а что плохо для меня? И что он имел в виду, говоря о том, что многие «немецкие немцы» хотели стать журналистами? Разве я не родилась в Германии?

Редфорд и Хоффман действовали на меня сильнее, чем сомнения моих родителей. Посмотрев фильм, я вырезала из газеты фотографию актеров, стоящих в редакции новостей, и повесила ее на дверь своей спальни. Я была настроена стать журналистом. Также я понимала, что мне придется платить за свое образование, потому что у моих родителей нет возможности это сделать.

В четырнадцать лет я работала на двух работах: по субботам трудилась в пекарне и два раза в неделю сидела с детьми. В шестнадцать прибавилось еще две работы: репетиторство по математике и немецкому и работа по дому у пожилых людей по вечерам. Я мыла полы, посуду и кормила пожилых леди.

Тогда же я основала школьный журнал под названием «Фантом». Первыми корреспондентами и редакторами в нем были мои самые близкие друзья. Мы брали интервью у политиков и других известных людей, в том числе у Мишеля Фридмана, еврейского лидера, чья личность так потрясла меня после убийства турецких мигрантов и который был политической силой в Христианском демократическом союзе. Разговаривали мы и с Герхардом Шредером, который тогда был премьер-министром земли Нижняя Саксония. Я встречалась с ним на политическом мероприятии во Франкфурте до того, как он стал кандидатом на пост канцлера Германии от Социал-демократической партии. Протолкавшись через толпу журналистов и охранников, окружавшую его, я тронула Шредера за плечо и попросила дать мне интервью для школьной газеты. Я сказала ему, что считаю очень важным, чтобы политики говорили с молодежью. Он повернулся к своему помощнику: «Зигрид, ты не мог бы дать этой молодой леди свою визитную карточку?»

В ответ я с гордостью вручила свою самодельную визитку, где на белом фоне было синим цветом написано мое имя. Я украсила карточку серебряными искорками, чтобы люди запоминали меня.

Шредер улыбнулся. «Когда мы получим вопросы от «Фантома», просто передай их мне», – сказал он своему помощнику. Мы несколько минут поболтали, и он спросил, в каком я классе.

Я не понимала, что в тот момент все репортеры собрались вокруг, и некоторые из них делали фотографии. На следующий день маме позвонила подруга: «В газете фотография твоей дочери вместе с Герхардом Шредером!» Я купила газету и даже порвала ее, торопясь открыть. Но потом я увидела подпись под фотографией: «Герхард Шредер объясняет политические вопросы молодому члену партии во Франкфурте». Я была в ярости. Я позвонила в газету и попросила внести исправления. «Вы не можете просто написать, что я член Социал-демократической партии, – сказала я. – Это не так!» Но люди в редакции новостей просто смеялись надо мной и говорили, что фотография вышла великолепная.

Примерно в то же время я начала писать письма в редакции газет в ответ на появляющиеся новости или злободневные проблемы. Одно из таких писем об исламе и женщинах было даже опубликовано во Frankfurter Allgemeine Zeitung. После того как вышла газета, кто-то из наших соседок позвонил моей матери. «Скажи дочери, чтобы она держалась подальше от политики», – сказала она. Но я была твердо убеждена, что как молодая женщина и дочь иностранных рабочих тоже имею право голоса.

В то время я не воспринимала себя исключительно как мусульманку. Я чувствовала, что у нас с моими сестрами и братом есть больше общего с нашими друзьями, чьи родители приехали из Греции, Италии или Испании, чем с другими мусульманскими детьми. Значение имело то, что все мы были детьми иммигрантов, что мы были не «немецкими немцами», а находились на обочине общества.

В Германии старшеклассники часто проходят короткую практику в тех областях, которые им интересны. В шестнадцать лет я начала обзванивать местные газеты и спрашивать, не могу ли я пройти у них такую практику, пусть даже неоплачиваемую. Мне дали работу во Frankfurter Rundschau, ежедневной газете, которая была более либеральной, чем Allgemeine Zeitung. Я работала в отделе местных новостей, писала о том, как ученики начальной школы выращивают цветы в школьном саду, и о спорах соседей о вывозе мусора и местах выгула собак. Я делала все для того, чтобы развиваться, вдобавок к учебе в школе и работе на неполный день.

Вскоре меня пригласили на общественное радио, чтобы принять участие в ток-шоу для иммигрантов, которое называлось «Встреча в Германии». Я использовала эту возможность, чтобы попросить редактора разрешить мне пройти у них двухнедельную стажировку. Так началась моя карьера на радио. На ток-шоу бывали гости, которые говорили на греческом, турецком, испанском и других языках. Всегда требовались двое людей, ведущих беседу: один иммигрант, а другой – ребенок иммигрантов, как я. Я не так хорошо говорила по-турецки, чтобы вести программу. На этом языке я могла заказать еду, не более того. Программ на арабском в то время не было. По иронии судьбы я была полезна на шоу, потому что бегло говорила по-немецки, хотя большинство немцев и распознавали во мне иностранку.

Ток-шоу было очень политизированным. Мы говорили об интеграции, роли женщины и расизме внутри иммигрантских сообществ. Некоторые люди турецкого происхождения не позволяли своим детям вступать в браки с марокканцами, а другие иммигранты имели предубеждения против негров. Эти люди требовали уважения к себе, но в то же время не уважали других. Мы говорили о расизме в футболе, о правах геев и о лицемерии в целом.

После того как я проработала на радиостанции примерно год, глава программы, посвященной поп-музыке, предложил мне работу – выступить в роли ведущего шоу, отвечающего на поступающие в студию звонки. Программа называлась «Остров желаний», в ней выполнялись заявки радиослушателей. Иногда я даже не могла произнести названия песен, которые чаще всего были на английском. Этот язык я изучала в школе, но мой учитель предпочитал вести небрежные разговоры по-немецки вместо того, чтобы учить нас. Тем не менее, глава программы сказал, что у меня великолепный голос. Он хотел, чтобы я работала и в других программах. Мне было весело отвечать на звонки в музыкальном шоу, к тому же эта была самая высокооплачиваемая работа из всех, которые у меня когда-либо были. Платили там в два раза больше, чем на программе о проблемах иммигрантов, но стремилась я вовсе не к этому. Фотография из «Всей президентской рати» все еще висела на двери моей спальни. Через два месяца я бросила музыкальное шоу.

Я все еще писала во Frankfurter Rundschau как фрилансер, рассказывая о происходящем в местной общине. Однажды одна очень милая помощница редактора рассказала мне о школе журналистики в Гамбурге. «Школа Генри Наннена – одна из лучших в Европе, – сказала она. – Тебе стоит подумать о ней после окончания учебы». До этого оставалось еще полгода, но зерно упало в благодатную почву. «Если я попытаюсь, вреда от этого не будет», – подумала я.

Я узнала, что большинство из тех, кто идет в школу Генри Наннена, уже имеют опыт в журналистике. Они получили университетские степени и хотят работать в крупных изданиях, таких как «Дер Шпигель», «Штерн» и «Ди Зейт», которые финансировали школу. Конкурс для поступления в нее был чудовищным. Соискатели должны были провести собственное исследование и написать информационное сообщение и передовицу. Также нам нужно было выбрать одну из тем, предложенных школой, и написать о ней. В год, когда поступала я, среди тем для информационного сообщения были история молодого спортсмена, ночь, проведенная на заправочной станции, и день в доме престарелых. Вначале я попыталась писать о заправочной станции, но мне это не понравилось, и в итоге я провела пару дней в обществе знакомой моей мамы, живущей в доме престарелых. В передовице я написала о том, должна ли частная жизнь политиков освещаться в прессе. Это было как раз в разгар скандала с Биллом Клинтоном и Моникой Левински. Не помню точно, что именно я написала, но припоминаю свое предположение о том, что, если бы Билл Клинтон вступил в сексуальные отношения с Моникой Левински где-то за пределами Овального кабинета, это действие не вызвало бы такой широкий общественный резонанс. Но поскольку он сделал это на официальной территории, это было злоупотребление властью и Клинтон стал законной добычей для журналистов. Тема была рискованной для девятнадцатилетней девушки и привлекла внимание администрации школы.

Через несколько месяцев после подачи заявления мне позвонили из школы Генри Наннена и сообщили, что я принята. Я была вне себя от радости, но возникла проблема. Иногда новостные организации, финансирующие школу, настаивали на том, чтобы у выпускников университета были преимущества по сравнению с вчерашними школьниками. Мне предложили попробовать поступить еще раз, на следующий год. «Ну нет, – подумала я. – Так не пойдет!»

Вместо школы журналистики я, окончив среднюю школу, поступила в университет Иоганна Вольфганга Гете во Франкфурте. Я могла продолжать работать на радиостанции и жить дома, что и сделала. Я развивала свои навыки в журналистике и заводила связи. Проходя стажировку в еженедельной газете в Гамбурге, я съездила в Нидерланды, чтобы взять интервью у главного европейского лидера Рабочей партии Курдистана – курдской сепаратистской военной организации, которую Соединенные Штаты и Евросоюз считали террористической группировкой. Впервые в жизни я солгала родителям, сказав, что собираюсь брать интервью у курдского художника.

Следующей зимой, когда я была полностью поглощена своей учебой, мне снова позвонили из школы Генри Наннена. Видимо, кто-то из студентов получил предложение о работе. «Мы хотим предложить вам освободившееся место, – сказала женщина, звонившая из школы. – Вы сможете приехать через десять дней?»

Я отложила свою учебу в университете и начала занятия в школе Генри Наннена в Гамбурге, почти в четырех часах езды на поезде от Франкфурта. К счастью, я немного знала город и там у меня был близкий друг, который проходил со мной в Гамбурге недельную стажировку в отделе искусств и стиля газеты. Он вырос в очень консервативном городке, откуда был вынужден уехать, когда выяснилось, что он гей. Мой друг переехал в Гамбург и, как и я, понял, что означает быть аутсайдером.

Я чувствовала себя аутсайдером даже в своей группе по журналистике. В отличие от большинства остальных студентов, мои родители не учились в университетах. При мне часто заводили разговоры об угнетенных мусульманских женщинах, а некоторые из товарищей по группе задавали нелепые вопросы, такие как: «Родители будут выбирать для тебя мужа?» или «Ты собираешься выйти замуж за одного из своих двоюродных братьев?» Думаю, если бы я была дочерью богатого араба или если бы мои родители были врачами, все было бы по-другому. В администрации школы мне говорили, что я одна из самых молодых студенток, когда-либо принятых в школу, и первый ребенок иностранных рабочих-мусульман.

Мои однокурсники были детьми немцев, тех, кого папин коллега называл «немецкими немцами». Они были старше, некоторые получили образование в Великобритании, США или Франции, а многие какое-то время работали журналистами. В довершение всего я не испытывала никакого интереса к вечеринкам и не боялась задавать вопросы известным журналистам, которые бывали у нас на занятиях. Когда журналист, считавшийся в нашей стране одним из лучших репортеров, ведущих собственные расследования, описывал свое расследование в Иране, я не смогла сдержаться.

– А вы там были? – спросила я.

– Нет, – ответил он, – я брал интервью по телефону.

Я просто не могла поверить тому, что услышала.

– А вы подумали о своих информаторах? Вы никогда не предполагали, что, если вы говорите по телефону, разведывательные службы могут прослушивать разговоры и ваши информаторы из-за этого попадут в беду?

Репортер мрачно посмотрел на меня. Он сказал, что такие угрозы очень часто переоценивают. Но я вспомнила, как Вудворд и Бернстейн назначали встречи в отдаленных местах как раз для того, чтобы их не подслушали. Я сказала репортеру, что брала интервью у европейского лидера Рабочей партии Курдистана лично именно по этой причине. Позже некоторые из моих однокурсников критиковали меня за то, что я позволила себе разговаривать с их кумиром в таком тоне, но по сравнению с Вудвордом и Бернстейном мои однокурсники выглядели раздражающе нелогичными.

В начале 2001 года, незадолго до выпуска, наша группа организовала пятидневную поездку в Нью-Йорк. Я дрожала от предвкушения увидеть страну, которой я восхищалась из-за ее фильмов и журналистики. Кроме того, я мечтала съесть на обед настоящий американский гамбургер. Школа выделяла нам некоторую сумму денег, но ее хватало только, чтобы покрыть расходы на авиаперелет и частично – на проживание. На остальные расходы я использовала деньги, которые заработала по выходным на радиостанции.

В Нью-Йорке я бродила по городу в одиночестве. Люди здесь были не такие, как в Германии. Они все время куда-то спешили, но при этом улыбались. Я сходила во Всемирный торговый центр и постояла около башен-близнецов. Вместе с однокурсниками мы побывали в «Нью-Йорк таймс», посмотрели на развешанные на стене Пулицеровские премии и побывали в редакции новостей, которая очень напоминала ту, которую показывали в фильме «Вся королевская рать». Это было как сон. Я все время задавалась вопросом: что было бы, если бы мои родители поселились в Соединенных Штатах, а не в Германии или если бы они были достаточно богаты, чтобы на год послать меня в Англию или Америку для изучения английского? Может, тогда у меня появился бы шанс попасть на работу в «Нью-Йорк таймс» или «Вашингтон пост»?

В мае я окончила журналистскую школу и вернулась во Франкфурт, где хотела завершить получение университетской степени по политологии и международным отношениям и в конечном счете устроиться на работу корреспондентом на немецкое радио или писать в журнале, специализирующемся на проблемах Ближнего Востока или Северной Африки.

Таков был мой план, но в реальности все пошло совсем по-другому. Я делила свое время между учебой и написанием статей в местные газеты и на радио. Чтобы не платить за жилье, я жила с родителями, но откладывать много денег мне в итоге не удавалось. После многих лет каторжного труда в плохо проветриваемой кухне у отца начались астма и боли в спине, которые не давали ему подолгу стоять на ногах. К тому времени, когда я вернулась домой, он работал сокращенный рабочий день и вскоре ушел на пенсию. Мама тоже рано ушла на пенсию из-за болей в спине и плечах, возникших из-за того, что она годами таскала тяжелые утюги в церковной прачечной. Также родители страдали от депрессии, хотя они об этом и не говорили. Иммигранты их поколения, уборщицы и повара, они тяжело работали и никогда не поднимали голову, никогда не бросали вызов властям «немецких немцев». Многие годы мама ходила к врачу, назначавшему ей болезненные инъекции от шума в ушах, который так и не прошел. Мама смиренно допускала, что он знает, что делает, пока я не пошла с ней на прием и не спросила, почему ее состояние не улучшается. Доктор был чрезвычайно удивлен.

– Обычно такие люди, как ваша мать, не задают вопросов, – сказал он.

– Мы не понимаем, что у нас тоже есть права, – позже сказала мне мама. – Мы никогда не решаемся ни о чем спрашивать.

Родители покинули свои дома и свои семьи, они без устали работали, чтобы создать лучшую, более легкую жизнь для своих детей, но нам все равно приходилось страдать. Когда босс моего отца несколько лет назад умер, хозяева здания в красивом зажиточном районе, где я выросла, решили продать дом, и нас попросили выехать с квартиры. Мы переехали в другую часть города, в район, где раньше жили американские военные и все дома выглядели абсолютно одинаково. Бывшие бараки покупали и превращали в дешевое жилье, по большей части оно предназначалось для иммигрантов. В нашей новой квартире входная дверь открывалась прямо в гостиную, как это принято в американских домах, в то время как у немцев обычно бывают прихожая и коридор, ведущие в более интимное жилое пространство. Управляющие этих зданий расхваливали встроенные шкафы и книжные полки, но позже мы узнали, что некоторые из них впитали яд из дезинфицирующих веществ, которые использовали, чтобы их отмыть.

Моя сестра Фатима работала, но зарабатывала немного и из-за своей инвалидности нуждалась в поддержке. Брат еще учился в школе. Поскольку родители больше не могли много работать, все обеспечение семьи легло на наши с Ханнан плечи. На двери моей спальни все еще висела фотография Редфорда и Хоффмана, но теперь я знала, где я должна быть – не в гламурном мире американской журналистики, а здесь, дома.

Вскоре после того, как я вернулась во Франкфурт, я узнала, что радиостанции, где я работала в ток-шоу для иммигрантов и в музыкальной программе, требуется подменный корреспондент в Рабате, столице Марокко. Во время учебы в школе журналистики я проходила шестинедельную стажировку с предыдущим корреспондентом радиостанции в Рабате. Ее звали Клаудия Соттер, и мы подружились. Теперь она уезжала, и радиостанция нашла ей замену, но им нужен был человек, который бы освещал события в северной и западной Африке, когда основной корреспондент находится в отпуске. Я работала в самых разных программах на этой радиостанции, а моя практика и поездки к бабушке сделали для меня Марокко вторым домом. Я говорила на марокканском диалекте арабского, и Клаудия посоветовала мне попробовать получить это место.

Я встретилась с редактором, но все пошло не так, как я надеялась. Редактор объяснил, что он не будет посылать человека, который практически родился в этой стране, для того чтобы он освещал то, что там происходит. Я сказала, что никак не могу понять его логику, но в любом случае это не имеет никакого значения, потому что я родилась во Франкфурте.

Редактор явно чувствовал себя неуютно. Он объяснил, что я происхожу из Марокко и поэтому он не может утвердить мою кандидатуру на эту должность. У меня от обиды засосало в желудке, а на глаза навернулись слезы. «Не смей здесь реветь!» – приказала я себе.

Я повторила, что родилась в Германии, и объяснила, что на самом деле мои родители родом из двух разных стран – Марокко и Турции. Если следовать его логике, добавила я, то он должен немедленно уволить всех «немецких немцев», которые освещают события в Германии, и принять вместо них на работу иностранцев. Он побледнел и сказал, что нам больше не о чем разговаривать. Я вскочила и выбежала из его кабинета как раз в тот момент, когда по моим щекам полились слезы. «Тебя никогда не будут считать настоящей немкой, – думала я. – У тебя нет никакого шанса в журналистике».

Три месяца спустя, во вторник в сентябре, я слушала моего любимого преподавателя международных отношений Лотара Брока. Лекция была посвящена… чему-то. Не помню точно, потому что на самом деле я не слушала. В начале занятия я выключила звонок своего мобильного телефона, но за последний час несколько раз чувствовала, как он вибрирует у меня в сумке. Случилось что-то ужасное. Единственной причиной того, что кто-то снова и снова звонил мне, могло быть только несчастье в моей семье.

Когда профессор Брок отпустил нас на перерыв, я поспешила выскочить из аудитории. Сообщения на телефоне подтвердили мои страхи: «Суад, ты где?», «Суад, ты должна вернуться домой!», «Суад, возвращайся немедленно!»

Да, дома однозначно что-то случилось. Я побежала обратно в аудиторию и отпросилась у профессора Брока. «Идите домой, – сказал он. – Надеюсь, что все в порядке. Дайте мне знать, как у вас дела, хорошо?»

Я побежала на автобус и после двадцатиминутной поездки вбежала в двери своей квартиры. Все, кроме папы, который был на работе, сидели вокруг телевизора.

Лишившись дара речи, я села и уставилась на сцены бойни в Нью-Йорке. Я немедленно вспомнила свою поездку туда полгода назад. Я ходила в нижний Манхэттен специально, чтобы увидеть Мировой торговый центр, и башни-близнецы гордо стояли над городом, как символы американского процветания и силы.

Теперь их не было. И все эти погибшие…

– Может быть, это были русские, – с надеждой сказала мама.

Но это было маловероятно.

Я посмотрела на Ханнан, которая смотрела на меня.

– Надеюсь, арабы в этом не замешаны, – сказала она. – Потому что если это они, то ответный удар будет ужасным.

Но мы с ней уже все знали. Здесь, в Германии, мусульмане будут страдать. Мы с ужасом и непониманием смотрели на телевизионные репортажи, которые теперь приходили не только из Нью-Йорка, но и из Вашингтона и маленького городка в штате Пенсильвания. Как это могло случиться? Что может заставить людей действовать с такой жестокостью, с такой ненавистью, с таким экстремизмом?

Очень скоро выяснилась роль Германии в трагедии. Мы узнали, что организатор теракта Мухаммед Атта, два других угонщика и еще несколько ключевых людей жили в Гамбурге и состояли в тайной организации, которая позже стала известна как Гамбургская ячейка.

Я сказала своим преподавателям, что мне нужно поехать туда и разузнать, что случилось. Я позвонила своей бывшей квартирной хозяйке, и оказалось, что моя комната все еще свободна. Я уехала на следующем же поезде до Гамбурга.

Я не работала ни в какой определенной газете, поэтому стала писать как фрилансер. Немецкие газеты были заполнены заметками о связи группы Мухаммеда Атта с мечетью Аль-Кудc в Гамбурге. Марокканский студент, который знал Атту, рассказал мне, что Мухаммед был очень умным, но чрезвычайно серьезно относился к исламу. «Если хочешь узнать больше, иди на Стейндамм», – сказал мне этот студент, имея в виду всегда заполненную людьми улицу в гамбургском квартале красных фонарей. Он сообщил, что Атта и его друзья имели обыкновение обедать в кафе, где жарили цыплят, и дал мне адрес.

Итак, я надела стандартную униформу всех студентов – джинсы и свитер, добавила на лицо помаду и густую черную подводку, которой любили пользоваться марокканские женщины, и отправилась на Стейндамм. В этом районе, где я никогда не бывала за время моей учебы в Гамбурге, секс-шопы, кинотеатры, демонстрирующие порнографию, и проститутки сосуществовали с маленькими турецкими, арабскими и персидскими продуктовыми магазинами и неофициальными мечетями. Я не ожидала такого и чувствовала себя немного не в своей тарелке, замечая, что люди на улице поглядывают на меня.

Я зашла в маленький ресторанчик, о котором говорил студент, и села за столик около окна, чтобы наблюдать за тем, что происходит на улице. Я заказала хлеб с медом, сидела и слушала, как люди за соседними столиками говорят по-арабски. Они опасались, что их бизнес пострадает из-за последних событий, и предостерегали друг друга от бесед с репортерами.

Я услышала, как один мужчина спрашивает другого: «Как жизнь, брат?» – и решила, что он и его приятель, должно быть, родственники. Позже я узнала, что нечто вроде братства объединяет всех мусульман, независимо от того, где они живут.

Другой мужчина ответил, что он знал некоторых людей в тех самолетах:

– О, Боже, эти журналисты! Они задают море вопросов! И, кажется, думают, что мы все здесь террористы!

Я немного посидела с чашкой чая. В ресторанчике была отдельная комната для семей и детей, но я сидела в общем зале вместе с мужчинами. Люди за соседними столиками, должно быть, считали меня странной, поскольку я сидела в этом месте совершенно одна.

За соседним столиком сидела группа мужчин. Один из них явно был уважаемой персоной. Другие внимательно слушали, когда он говорил, и кивали, соглашаясь с ним. Он говорил на марокканском диалекте арабского.

– Откуда нам было знать? – спросил он. – Они были такими милыми ребятами.

Я поняла, что если буду сидеть тихо и слушать, то могу что-нибудь узнать. Я узнала, что эти мужчины были прихожанами мечети аль-Кудс. Мужчину, которого слушали все остальные, звали аль Хаджи, и он был главой совета мечети. Иногда репортерам просто везет, и они выбирают правильный ресторанчик, чтобы выпить чашку чая.

Я вернулась к себе в квартиру и занялась поисками телефона мечети. В телефонной книге его не было, а выход в Интернет в квартире отсутствовал, поэтому мне пришлось пойти в интернет-кафе, чтобы раздобыть номер и позвонить по нему.

– Ассалям алейкум, – ответил мне мужской голос.

Это означало пожелание мира.

В возбуждении я не ответила «ва’алейкум ассалям» – традиционный ответ на приветствие. Наслушавшись жалоб на репортеров, я не стала говорить о цели своего звонка и просто попросила позвать аль Хаджи.

– Просто скажите ему, что это Суад, – сказала я.

– Тут тебе звонит какая-то девушка по имени Суад! – крикнул ответивший мне мужчина.

Когда аль Хаджи подошел к телефону, я сказала:

– Меня зовут Суад. Я марокканка. Я просто пытаюсь узнать правду о том, что произошло.

Он был умным человеком.

– Я не хочу говорить с журналистами, – сказал он. – Они не уважают наши правила в мечети. На кого вы работаете?

– Я мусульманка. Я уважаю правила. Могли бы мы просто выпить чашку чая?

Он согласился встретиться со мной и выпить чаю в лавке около мечети на следующий день. Я пообещала, что не буду записывать разговор. Я делала первые робкие шаги в тот мир, где никогда еще не бывала.

У меня было так много вопросов, среди которых не последним был вопрос о том, как мне вообще с ним разговаривать. Я снова оделась в обычную одежду немецкого студента: джинсы, кроссовки, рубашка, пиджак. Аль Хаджи пришел в арабских брюках и тунике. У него была длинная борода, и выглядел он очень официально.

– Это вы Суад? – спросил он, прежде чем сесть. – Мы ничего не сделали. Мы не могли ничего с этим поделать. Мы не можем не пускать людей в мечеть. Они иногда приходили, молились, ели.

Я показала аль Хаджи фотографии людей, которые принимали участие в нападениях. Он внимательно изучил их.

– Это эль-Эмир, – сказал он, указывая на фотографию Атты, чье полное имя было Мухаммед эль-Эмир Атта. Аль Хаджи сказал, что он так и знал: люди будут говорить, что наша вера заставила нас нападать.

Какое-то время мы очень любезно разговаривали и, видимо, я ему начала нравиться. Он рассказал мне об одном месте неподалеку – о книжном магазине, где Атта иногда встречался со своими друзьями.

Я поняла, что добилась некоторого успеха, и вздохнула с облегчением: добыть информацию было возможно. На деле это оказалось достаточно просто. Но я беспокоилась, что ухватилась за не тот конец. Через десять минут после того, как аль Хаджи ушел, я зашла в книжный магазин, находившийся за углом мечети.

Книжный магазин представлял собой одну большую комнату с деревянным полом и деревянными книжными полками. Книги для женщин и детей стояли отдельно, в маленьком уголке, отделенном от основного зала занавеской. Здесь были книги на арабском, немецком и английском. Со мной поздоровались двое мужчин. Я представилась младшему из них, ему на вид было чуть за тридцать, и сказала, что я независимый журналист, который пытается понять, что же произошло. Очень помогло, что, как и он, я говорила на марокканском диалекте арабского.

– Сюда никакие журналисты не приходили, – сказал он. – Я спрашиваю, зачем вы пришли.

Я спросила, знал ли он Атту и других террористов.

– Они иногда заходили. Они были обыкновенными людьми.

– Почему они это сделали?

– Они занялись политикой. Спросите американцев, почему они убивают людей в Ираке и Палестине.

Мужчина рассказал мне, что сам он из Касабланки и раньше никогда не был религиозным. «У моего брата был бар», – сказал он, как будто пытался рассказать о своем светском прошлом. В какой-то момент, когда он отдыхал вместе со своей немецкой женой, он вдруг почувствовал, что живет не так, как следует. Вместе с братом они стали очень религиозными и вложили все свои деньги в книжный магазин. Со временем они и другие молодые люди их возраста становились последователями Атты, вместе молились, вместе изучали Коран и вращались в одних и тех же кругах.

В тот день, когда я пришла в книжный магазин, там сидела группа студентов. Они говорили о политике и критиковали Израиль. Они сказали мне, что ничего не имеют против американцев, потому что «знают, что люди хорошие», но возражают против вмешательства Америки в дела Ближнего Востока.

– Если вам мешает Израиль, то почему вы нападаете на Соединенные Штаты? – спросила я.

– Американцы поддерживают Израиль, – сказал один из мужчин.

Казалось, они обвиняют Соединенные Штаты во всем, что в мире идет не так. И тут прозвучало одно слово – «джихад».

– Что вы имеете в виду под джихадом? – спросила я.

– У нас есть право защищать себя, – сказал мне студент из Марокко.

– А кто лично на вас нападает? О чем вы говорите?

– Они нападают на нас.

– На Марокко никто не нападал.

– Мы думаем о себе не как о марокканцах, а как о мусульманах, – ответил он.

Я начала понимать, что попала в мир, от которого мои родители всегда старались меня защитить. Как журналист я должна была выполнять свою работу – писать о том, что происходит в умах людей, и объяснять это другим. Это было только начало пути.

Другому мужчине, египтянину, мои вопросы показались подозрительными.

– Почему ты хочешь об этом знать? – спросил он. – Кто вообще хочет знать правду? Разве все эти годы люди не видели, что происходит, и ничего не делали? Эти мужчины приняли решение, основываясь на правде.

После разговора с этими людьми я поняла, что хочу знать правду и что я ее еще не нашла. Прошло несколько дней, а я все вела свое расследование и разговаривала с людьми. Окрестности улицы Стейндамм были только первым из сюрпризов. Никогда не забуду свое первое интервью с отцом Мунира эль-Мотассадека, предполагаемого соучастника теракта 11 сентября. Оно состоялось в Гамбурге той осенью. Я надела костюм, решив, что так буду выглядеть профессиональнее. Но, когда мы встретились с героем моего интервью, он неодобрительно меня оглядел:

– А тебе не надо что-нибудь на себя набросить? – спросил он. – Сзади у тебя все видно. И где твой головной платок?

Я зашла в пакистанский магазин и купила очень длинную юбку и несколько шарфов.

В другой мечети, куда также ходили молиться Атта и его друзья, я услышала о войне в Боснии и в Персидском заливе с совсем другой точки зрения. Я думала, что в этих войнах Соединенные Штаты защищали мусульман. Но впервые в жизни я говорила с людьми, которые ненавидели Америку и смотрели на вмешательство Запада совсем по-другому. Они считали, что США и их европейские союзники преследовали только экономические цели и насильно навязывали свою «систему» и «образ жизни» другим народам. Некоторые вспоминали, что Соединенные Штаты сделали с Южной Америкой, в частности о том, что «они убили Че Гевару и других, потому что тем не нравился американский империализм». Также эти люди обвиняли Америку в том, что она многие годы поддерживала «геноцид против Палестины». Для них США были «большим дьяволом».

Также я услышала рассказы о значении и духе ислама, которые отличались от того, к чему я привыкла с детства. Как и мои родители, я считала, что религия должна быть отделена от политики. И вдруг я оказалась среди людей, чьи религиозные и политические воззрения безнадежно перепутались. Вначале связь Гамбурга с событиями 11 сентября озадачивала меня. Но чем больше времени я там проводила, тем сильнее становилась уверенность в том, что Мухаммед Атта и другие террористы приобрели радикальные взгляды и были завербованы в Германии.

Люди со Стейндамм описывали Атту как аскетического человека, сурового в своих мыслях и часто указывающего другим на их прегрешения. Он критиковал мусульман за то, что они слушают музыку и курят. Он и члены его ячейки не были «спящими» агентами. Атту, как и некоторых из его друзей, знали в городе. Но действовал он в этом параллельном мире, выпав из поля зрения немецких властей. Я считала из ряда вон выходящим, что никто в службе безопасности или в разведывательных службах не заметил такую экстремистскую деятельность.

Несмотря на мою наивность, даже тогда у меня было несколько преимуществ по сравнению с другими журналистами. Мечеть аль-Кудс, куда Атта и его кружок часто приходили молиться, управлялась марокканцами. В отличие от членов моей семьи, они носили длинные бороды, но мне во многом помогало то, что я говорила на марокканском диалекте арабского. Это действовало не только на марокканцев.

Однажды той осенью в Гамбурге я вышла на прогулку и встретила главу отдела расследований журнала «Дер Шпигель», который в прошлом году выступал у нас в школе журналистики. Он спросил, на кого я работаю.

– Сейчас – ни на кого, – ответила я.

– Но вы говорите по-арабски, – сказал он.

«Дер Шпигель» был одним из самых популярных еженедельников в Германии. Он славился своей честностью и смелостью. Это было одно из изданий, которые я больше всего уважала. В 1962 году редакторов журнала обвинили в государственной измене из-за того, что они опубликовали статью, где критиковалась боевая готовность страны. Основатель журнала даже попал в тюрьму вместе с несколькими редакторами и репортерами. В конце концов выяснилось, что министр обороны лгал о своей роли в этом деле, и его вынудили покинуть пост.

В штате журнала были репортеры высшего класса, но им был нужен кто-то, у кого был бы доступ к арабской общине в Германии. Редактор рассказал обо мне, и я стала внештатным корреспондентом журнала – писала статьи, но в штат еще не входила. Для меня это был большой прорыв, что-то вроде неожиданной удачи, которая может помочь молодому репортеру сделать карьеру.

Чего я не знала в то время, так это того, что кто-то из журнала звонил в немецкие спецслужбы и спрашивал, «чиста» ли я. Не связана ли моя семья с какой-либо террористической группировкой? Насколько религиозны мои родители? Посещаю ли я мечеть, общаюсь ли с неправильными людьми? Не являюсь ли членом тайной ячейки, еще одним Мухаммедом Аттой в процессе создания? Как мусульманка и дочь иммигрантов я автоматически была под подозрением в Германии, стране, где я родилась.

Я с головой погрузилась в работу команды расследований «Дер Шпигель». Вскоре я заинтересовалась девятнадцатилетним немецким парнем по имени Деннис Джустен, обыкновенным молодым человеком из пригорода Франкфурта, который перешел в ислам. Казалось, Джустен превратился в правоверного мусульманина буквально в одну ночь, начав поститься на Рамадан и порвав со своей девушкой. Его родителей не очень заботило такое изменение в его жизни, пока он в один прекрасный день не исчез. В сентябре 2001 года Джустена арестовали при попытке нелегально пересечь границу Афганистана с Пакистаном. Его допрашивали в ФБР. Я позвонила редактору и сказала, что хочу взять интервью у родителей Джустена. Корреспонденты журнала несколько раз пытались поговорить с ними, но они отказывались. Я тоже не была уверена, что смогу их убедить, но мне было очень интересно, и я чувствовала, что должна попытаться.

Редактор очень хотел получить интервью с родителями Джустена, но он был не в восторге от моего участия.

– Лучше тебе держаться подальше от этого дела, – сказал он. – Когда речь идет о мечети или исламском книжном магазине, ты можешь этим заниматься. Но это немецкие родители.

– Не понимаю, что вы пытаетесь мне сказать, – ответила я.

– Ну, я представил, что нахожусь в их положении и вижу, что кто-то вроде тебя стучится ко мне в дверь. Я бы мог подумать, что ты шпион Талибана.

Я снова почувствовала острую боль в желудке. Меня чуть не вырвало. Было такое ощущение, что мои собственные коллеги и редакторы мне не доверяют. Я знала, что этот редактор не поддержит продление договора со мной и мой уход из журнала – это только вопрос времени. Поэтому я решила доказать, что он неправ. В тот вечер я без всякого редакторского задания поехала в дом родителей Денниса Джустена. Там был его дедушка, который поговорил с родителями от моего имени. Я встретилась с ними тем же вечером. На следующий день они согласились дать интервью. Я записала их историю вместе с коллегой из франкфуртского офиса.

Потом я позвонила редактору. «Видите, они не считают меня шпионом Талибана», – сказала я ему.

Я надеялась на то, что он поймет, как сильно его слова ранили меня и что следующему репортеру мусульманского происхождения, работающему в журнале, не придется столкнуться с такими же предрассудками.

Мой первый опыт в журналистике разочаровал меня и дал мне ощущения отчуждения и отторжения, которые испытывают многие мусульмане в Европе. Но я не позволила этим чувствам остановить мое расследование того, что же в действительности происходило на улицах. Мне по-прежнему важно было узнать, как молодым арабам могли промыть мозги в стране, где я родилась и где они сами появились на свет. Той же осенью я снова позвонила аль Хаджи.

– Я бы хотела увидеть вашу мечеть, – сказала я.

– Не говори никому, что ты журналистка, – посоветовал он. – У тебя есть хиджаб? Знаешь, сестра Суад, тебе придется его надеть.

Я сказала, что он может не беспокоиться по этому поводу. Когда я заходила в мечеть, у меня возникло странное ощущение, как будто я буквально иду по стопам Мухаммеда Атти. Мое сердце забилось сильнее. Я не могла взглянуть на лица людей, которые пришли туда помолиться, – мне казалось, что они тут же увидят, что я репортер.

Для меня мечетью всегда было внушительное здание, увенчанное минаретом. Здесь мечеть стояла на одной улице с секс-шопами, у входа в которые стояли проститутки. Ничем не выделяющееся здание располагалось в захудалом районе неподалеку от железнодорожного вокзала Гамбурга, прямо напротив полицейского участка. Комната, где молились мужчины, радовала глаз разнообразием цветов: на полу лежали яркие ковры, а стены были выкрашены в бирюзовый цвет. Она была достаточно просторной, чтобы вместить несколько сотен человек. Молитвенная комната для женщин была, напротив, незамысловатой и тесной.

После молитвы я пробралась в библиотеку мечети. Там были видеозаписи имама Мохаммада Физази, яростного проповедника из Танжера, оказавшего очень большое влияние на Атту. «Евреям и участникам Крестовых походов надо перерезать горло», – говорил имам во время проповеди, которая была снята в аль-Кудс. В мечети я поговорила с египтянином и марокканцем, которые знали Атту и его друзей. Я спрашивала, как они приобрели радикальные взгляды и почему кончили тем, что убивали людей. Египтянин сказал, что у меня «мозги промыты западной прессой, что не удивительно, потому что ты кончила тем, что работаешь на них. Подумай только о тех десятках тысяч мусульман, которые умерли за все эти годы, а их даже не упоминали в новостях». Он сказал, что Атта и другие угонщики самолетов «отплатили американцам за то, что они и евреи делали с нами все это время».

Я была несколько шокирована, но также я была очень молода. Я подумала, что если они думают так, то мне просто надо провести больше времени с ними, чтобы их понять.

Вскоре я вернулась во Франкфурт и пыталась совмещать свой фриланс в журналистике с учебой. Также я начала посещать заседания крупного процесса против террористов. Обвинения были выдвинуты против пяти алжирцев, которые собирались взорвать собор Святой Богоматери и рождественскую ярмарку во французском городе Страсбурге в декабре 2000 года, за девять месяцев до 11 сентября. Большинство этих людей прошли подготовку в тренировочных лагерях в Афганистане, и я хотела понять, кем они были и почему приняли решение сделать то, что собирались. Иногда я писала статьи в одну из франкфуртских газет или репортажи для радиостанции, но по-настоящему именно мой собственный интерес заставлял меня ходить на эти заседания.

Во время перерыва в суде в кофейне по соседству я встретила американских журналистов. Среди них была Шэннон Смайли, американка, которая работала в берлинском отделении «Вашингтон пост» как помощник корреспондента и местный корреспондент. Она говорила по-немецки, и мы уже разговаривали в зале суда. Также там был парень из Associated Press, кто-то из «Чикаго трибьюн» и женщина из агентства Reuters. Еще там был один репортер, с которым я никогда не встречалась раньше, – Питер Финн, начальник берлинского отделения «Вашингтон пост», который много писал о международном терроризме.

– «Уотергейт» в «Вашингтон пост»? – спросила я, когда меня представили Питеру.

Он улыбнулся. Я не могла поверить, что сижу за одним столиком с ведущим корреспондентом этой газеты. Я спросила, так же ли Вудворд и Бернстейн красивы в реальной жизни, как актеры в фильме. Питер и Шэннон засмеялись.

В то время я с трудом говорила по-английски. Но с помощью Шэннон мы поговорили о Гамбурге, и я рассказала о людях, с которыми там познакомилась.

– Интересно, – сказал Питер.

Через неделю мне позвонила Шэннон. Она сказала, что Питер хочет мне что-то предложить и мы должны встретиться. Сердце мое стучало очень быстро, когда в один прекрасный день в мае 2002 года я входила в комнату для завтраков отеля «Штайгенбергер» в аэропорту. Питер встал, чтобы поздороваться со мной. Он сказал, что работает над статьей о Гамбургской ячейке для «Вашингтон пост». Предполагалось, что она будет на первой полосе газеты в годовщину событий 11 сентября.

– Не хотите поработать со мной вместе? – спросил он.

Я чуть не расплакалась. После того, чего я натерпелась от немецких журналистов, передо мной стоял репортер из «Вашингтон пост» и спрашивал, не хочу ли я поработать с ним над статьей! Но не придется ли мне горько разочароваться? В Гамбурге я видела, как некоторые репортеры давили на арабских студентов, показывая их фотографии с угонщиками самолетов и говоря, что эти фотографии будут опубликованы, если те не согласятся на интервью. У меня были опасения насчет работы с Питером.

– Будем ли мы шантажировать арабских студентов? – напрямую спросила я.

– Мы такого не делаем, – ответил он. – Вы должны следовать этическим принципам газеты.

Он объяснил, что мы всегда говорим людям, на кого работаем, и никогда не шантажируем своих информаторов. Это было начало нового пути в мир журналистики, о котором я всегда мечтала.

Получив новое задание, мне нужно было вернуться в аль-Кудс. Я хотела узнать, не была ли эта мечеть тем самым местом, куда люди приходят, а потом выходят оттуда террористами. Я хотела узнать, кто их там учит. Где в моей религии говорится о том, что у мусульман есть право убивать невинных людей?

Я вернулась в Гамбург, говорила с молодыми людьми, которые знали угонщиков самолетов, ходила в те места, куда ходили они, читала те же самые суровые интерпретации Корана и книги о том, как мусульмане должны вести себя на Западе, которые читали они. Я больше не нервничала и не чувствовала, что я на Стейндамм не на своем месте.

Я узнала, как действовали Атта и его группа и как на них повлияли ветераны войн в Боснии и Афганистане, состоящие в «Аль-Каиде». Я узнала, как их заговор, который плели прямо на виду у властей, оставался скрытым.

11 сентября 2002 года я вошла в мир американской журналистики. Финн упомянул меня как человека, который внес вклад в написание длинной статьи, вышедшей в «Вашингтон пост» и озаглавленной «Гамбургский котел терроризма». Можно сказать, что я подошла к концу своего долгого пути. Но мне еще было куда идти.

Одним холодным осенним днем того же года я присоединилась к толпе журналистов со всего мира, выстроившихся в очередь перед зданием суда в Гамбурге. Нам сказали прибыть за четыре часа до начала процесса, чтобы получить шанс взять пропуск на процесс первого из обвиняемых в прямом соучастии в терактах 11 сентября Мунира эль-Мотассадека, двадцативосьмилетнего марокканского студента из Гамбурга, который дружил с Мухаммедом Аттой и расписался в качестве свидетеля на его завещании. Обвинители утверждали, что Мотассадек вел финансовые дела Гамбургской ячейки, оплачивал квартиру и коммунальные платежи за пилота-камикадзе по имени Марван аль-Шеххи и посылал ему деньги в Америку. Мотассадек обвинялся в соучастии убийству более трех тысяч человек и в принадлежности к террористической организации. Он утверждал, что ничего не знал о заговоре. Если его вину удастся доказать, он может провести в тюрьме до пятнадцати лет.

После статьи к годовщине событий 11 сентября «Вашингтон пост» заключил со мной договор. Также я начала посещать курсы интенсивного обучения английскому, чтобы не только подбирать материал для статей, но и писать самой. В качестве одного из моих первых заданий для «Вашингтон пост» Питер Финн послал меня получить аккредитацию на процесс Мотассадека. Но пока я мерзла среди корреспондентов, операторов и режиссеров из Азии, арабских стран и всех крупных новостных организаций Америки, я и понятия не имела, как освещение суда над Мотассадеком изменит всю мою жизнь. Оно забросит меня в зону в военных действия, а оттуда – в сердце джихадистских организаций, в том числе Исламского государства.

Процесс должен был продлиться несколько месяцев. Мы с Питером присутствовали на нескольких первых заседаниях, а потом переключились на другие темы. В Гамбург мы вернулись несколько недель спустя, когда приехали родственники жертв терактов 11 сентября, чтобы принести свидетельские показания. Одной из самых впечатляющих фигур была Морин Фаннинг, жена пожарного, погибшего в Мировом торговом центре. Фаннинг потрясла меня своей силой и решительностью. У нее было двое сыновей-аутистов, и после смерти мужа она была вынуждена отправить старшего, четырнадцатилетнего, в приемную семью, а сама заботилась о шестилетнем мальчике, который не умел ни читать, ни писать, ни говорить. Как и другие родственники жертв, она все еще ждала помощи от правительства Соединенных Штатов. Она в первый раз приехала в Гамбург, и, выслушав ее показания, некоторые из нас решили пригласить женщину на обед.

Был холодный, темный вечер в начале зимы. Мы выбрали ресторан, где готовили стейки, в центре города, неподалеку от нашего отеля. Я сидела рядом с Питером, напротив Фаннинг. Некоторые репортеры заказали пиво, но я пила свой обычный коктейль – яблочный сок с газированной водой. Мы ели и разговаривали о процессе. Когда после обеда мы заказали эспрессо, Фаннинг начала нам открываться. Она сказала, что винит террористов за атаку, в которой погиб ее муж, но также обвиняет и правительство Соединенных Штатов и даже нас, журналистов. «Никто никогда не говорил нам, что на свете есть люди, которые нас так сильно ненавидят, – сказала она. – Почему мы об этом не знали? Политики нам ничего не говорили. Вы, журналисты, тоже нам не сказали».

Потом Морин посмотрела прямо на меня. Из наших предыдущих разговоров она знала о моем арабском происхождении. «Почему вы ненавидите нас так сильно?» – спросила она. Я пробормотала что-то о том, что внешняя политика Запада непопулярна в арабском мире. Это был неопределенный ответ, и, думаю, она почувствовала, что мне было очень неловко, но этот момент также имел для меня очень большое значение. Эта женщина спрашивала, выполнили ли мы свою работу, и я нашла ее обвинение вполне законным. «Почему мы не делали работу лучше, чтобы рассказать таким людям, как Морин Фаннинг, о том, что думают о них джихадисты?» – задала я себе вопрос. Вернувшись в отель после обеда, я спросила Питера, что он думает об освещении террористических атак в Соединенных Штатах до 11 сентября. Он сказал, что, конечно, журналисты писали об Афганистане, когда там в восьмидесятые были русские. Но немногие западные репортеры разговаривали с членами «Аль-Каиды» или других террористических групп, и немногие понимали их точку зрения.

– Но не думаешь ли ты, что это интересно? – спросила я. – И разве это не наша работа?

– Конечно, наша. Но у кого есть доступ к этим людям? До них очень трудно добраться.

Я ничего не сказала, но подумала: «Возможно, мы должны попытаться».

В следующие недели и месяцы я снова и снова прокручивала в голове вопрос Фаннинг. Даже при своем происхождении я и понятия не имела, почему Мухаммед Атта и его товарищи ощущали себя именно так. Нас не растили в ненависти к Соединенным Штатам. Эти нападения были неожиданностью и для меня. Я чувствовала, что обязана узнать, что двигало этими людьми и что движет другими, такими же, как они.

Мы уже слышали о возможности американского вторжения в Ирак. Осенью 2002-го и в начале 2003 года тщательно следила за освещением деятельности инспекторов ООН, которые искали оружие массового поражения, делавшее, по словам официальных представителей Соединенных Штатов, Саддама Хусейна угрозой для всего мира. Я все еще была студенткой университета, но из-за моего арабского происхождения и внештатной работы в «Вашингтон пост» одна из радиостанций Франкфурта попросила меня принять участие в дебатах о войне. Другие оппоненты поддерживали вторжение, но я не смогла сдержаться. Я сказала аудитории, что нужно дать возможность инспекторам по оружию закончить свою работу. Если Соединенные Штаты вторгнутся в Ирак и выяснится, что там нет никакого оружия массового поражения, терроризма станет еще больше. Моя сестра и ее друг, которые были в аудитории, зааплодировали мне, но это было совсем не то, что хотели услышать немецкие интеллектуалы и дипломаты. После дискуссии некоторые из оппонентов отказались пожать мне руку.

Напротив, в публицистических статьях и на телевидении часто выдвигали аргумент насчет того, что даже если у Саддама Хусейна и нет оружия массового поражения, то он все равно остается плохим человеком, деспотом, который убивает своих собственных людей, монстром, который уничтожает курдов. Я не могла возразить ни одному из этих аргументов, но обо всем этом было известно уже многие годы. Но где доказательства того, что у Саддама все-таки есть оружие массового поражения или что он собирается его использовать? Важным источником информации для американцев был Рафид Ахмед Алван аль-Джанаби, политэмигрант из Ирака, прибывший в Германию в 1999 году. Он рассказал немецкой разведке, что в Ираке работал на сельскохозяйственном предприятии, которое служило прикрытием для тайной разработки биологического оружия. Немцы поделились тревожными заявлениями аль-Джанаби с Разведывательным управлением Министерства обороны США, и, несмотря на то что немецкая сторона позже предупреждала американцев о том, что источник (получивший в американской разведке кодовое наименование «Финт»), возможно, ненадежен, администрация Буша не обращала внимания на предупреждения и принимала это утверждение как факт.

В Организации Объединенных Наций госсекретарь Колин Пауэлл доказывал, что Саддам Хусейн связан с событиями 11 сентября, так как поддерживает деятельность «Аль-Каиды» в Ираке. Пауэлл говорил о «зловещей связи между Ираком и террористической сетью «Аль-Каиды», связи, которая соединяет классические террористические организации и современные методы убийства». Он сказал, что Ирак Саддама Хусейна стал домом для «смертельно опасной террористической сети, возглавляемой Абу Мусабом аль-Заркави», иорданцем, который более десяти лет назад воевал в Афганистане и был соратником Усамы бен Ладена. По словам Пауэлла, Заркави вернулся в Афганистан в 2000 году и руководил тренировочным лагерем для террористов, специализирующихся в применении ядов.

Слова Пауэлла и их возможные последствия ужасали. Сегодня мы знаем, что Саддам Хусейн ненавидел «Аль-Каиду» не меньше, чем американцы, и что у Ирака не было никакого оружия массового поражения. Но в то время мнения общественности разделились. Некоторые из моих преподавателей говорили, что вторжение Соединенных Штатов в Ирак нарушает нормы международного права, в то время как другие, казалось, даже жаждали этой войны.

– Саддам Хусейн – опасный человек, – доказывал один из моих преподавателей. – Если у него есть это оружие, мир в опасности.

– Что бы ни случилось, нужно предоставить доказательства, чтобы доказать чью-то вину, – отвечала я.

Но он не хотел меня слышать. Он был уверен, что Ирак станет лучше без Саддама. Все эти рассуждения меня злили. Я чувствовала, что мне нужно быть в Ираке, чтобы своими глазами увидеть, что там происходит. Я не хотела быть такой, как все эти «эксперты» по международной политике, которые комфортабельно живут в Германии, но день и ночь рассуждают по телевидению о «горячих точках» во всем мире и не решаются побывать в них. Я снова вспомнила известного корреспондента, пишущего о мировых проблемах, который выступал у нас в школе журналистики и рассказывал, как писал репортажи об Иране по телефону.

Я спросила Питера о том, есть ли возможность поехать в Ирак через «Вашингтон пост».

– А ты уверена, что действительно хочешь туда сейчас поехать и в конце концов оказаться на войне? – спросил он. – А как насчет твоих родителей? Что они говорят?

– Я с ними об этом еще не говорила.

Через несколько часов Питер перезвонил.

– Хорошо, – сказал он. – Если ты сможешь получить визу, то есть одна история, которой мы должны заняться как можно скорее. Нам нужно найти дипломата, который по непроверенной информации встречался с Мухаммедом Аттой в Праге. Нам нужно найти аль-Ани.

Ахмад Халил Ибрагим Самир аль-Ани был офицером иракской разведки, который в 2001 году в качестве дипломата работал в Праге и которого обвиняли в том, что в апреле, за пять месяцев до атаки на Нью-Йорк и Вашингтон, он встречался с Аттой. Высокопоставленный чешский чиновник упомянул об этой встрече на пресс-конференции в октябре 2001 года, и это стало главным доказательством связи «Аль-Каиды» с Саддамом Хусейном.

Я подала заявку на получение визы в посольство Ирака в Берлине. Когда я пришла, чиновник консульской службы с удивлением посмотрел на меня:

– Вы хотите поехать в Ирак? Сейчас?

– Да, – ответила я.

– Вы хотите поехать туда в то время, когда люди пытаются найти способ выбраться оттуда? – спросил он. – Зачем? Посмотреть на войну?

– Нет. Я хочу поехать туда и узнать, действительно ли есть причины для этой войны или они придуманы.

Он посмотрел на меня, и его темные карие глаза расширились.

– Да кого заботит, есть эти причины или их нет? – спросил он. – Вы думаете, кого-то волнует правда? Вы так наивны. Вы думаете, американцев волнуют жизни иракцев? Или тот факт, что мы не имеем никакого отношения к 11 сентября и оружию массового поражения?

– Я хочу поехать и узнать, где правда, – сказала я. – Мы с коллегами действительно очень заинтересованы в поисках истины.

Он громко рассмеялся:

– Ну посмотрим, что об этом думает Багдад и дадут ли вам визу!

Он встал и подошел, чтобы пожать мне руку.

– Как я узнаю о получении визы?

– Вам позвонят.

Я собралась было уходить.

– Подождите, – сказал он.

Он что-то нацарапал на клочке бумаги:

– Вот мой номер телефона в Ираке. Я уверен, что немцы скоро вышвырнут нас отсюда. Если доберетесь до Ирака, звоните.

Я взяла бумажку и ушла.

Хотя я все еще жила дома, родители ничего не знали о моих планах. Я использовала свою спальню как кабинет, но у меня была отдельная телефонная линия, и я говорила шепотом, когда звонила насчет Ирака. Я считала, что нет никакого смысла что-то им говорить, пока не получу визу.

И я была права. Из посольства так и не позвонили. Вместо этого, как и предсказывал тот дипломат, его и его коллег попросили покинуть Германию. Было понятно, что война вот-вот начнется.

Меня все это не остановило. Я изводила Питера просьбами помочь мне получить одобрение от «Вашингтон пост» на поиски аль-Ани, несмотря на то что официальной визы я не получила. Может быть, я смогу поехать после вторжения, если американцы или кто-то еще возьмут страну под свой контроль.

И, как выяснилось, именно так все и случилось. Через неделю после падения Багдада Питер прислал сообщение, в котором говорилось, что я должна забронировать билет в Иорданию через отделение «Вашингтон пост» в Берлине. Ночь я проведу в отеле «Four Seasons», а потом на машине поеду в Багдад. «Позвони Ранье в Иорданию, – написал Питер. – Она все организует».

Я позвонила Ранье, которая была специальным корреспондентом «Вашингтон пост» и «Нью-Йорк таймс» в Иордании. Эффектная, дерзкая, родившаяся в хорошо образованной и влиятельной иорданской семье, Ранья была единственной известной мне арабской женщиной, которая решалась надевать джинсы и высокие каблуки на интервью с исламистами. С течением лет мы стали друзьями, но в тот день 2003 года я была нервничающей двадцатичетырехлетней девушкой, репортером-новичком, который впервые направлялся в зону военных действий. «У тебя будет пара часов медового месяца в пятизвездочном отеле, – со смехом сказала мне Ранья, – а потом они пошлют тебя прямиком по дороге в ад».

Родителям я все сказала тем же вечером за ужином, опустив, разумеется, часть про ад.

– И тебе обязательно надо туда ехать? – спросил отец. – Это очень опасно. Как мы узнаем, где ты находишься?

Мама расплакалась.

– Где ты будешь спать? Кто позаботится о твоей безопасности? – спросила она и покачала головой. – Почему я только не позволила тебе стать актрисой?

Я объяснила, что буду собирать информацию для одной статьи и что буду жить в доме вместе с другими журналистами из «Вашингтон пост». Также я пообещала, что буду держаться подальше от тех мест, где, как нам известно, идут сражения. На тот момент мало кто мог предсказать, как быстро война перейдет с традиционных полей сражения на городские улицы.

В конце концов, папа спросил, что мне нужно для этого путешествия. К тому времени я уже усвоила все уроки и стала носить рубашки с длинным рукавом и одежду, которая никак не подчеркивает форму тела. Папа всегда помогал мне ходить по пакистанским и афганским магазинчикам во Франкфурте и находить самые огромные и отвратительно выглядящие туники. Его выбор давал гарантию того, что я вообще не буду выглядеть женственной. Я спросила, не поможет ли он мне с одеждой.

Я позвонила Питеру, который уже был в Багдаде. Он сказал мне не брать много наличных и постараться, насколько это возможно, не выделяться по пути из Иордании.

– По пути от Аммана до Багдада орудуют грабители, – объяснил он.

Об этом я родителям тоже говорить не стала. На следующий день я села на самолет в Иорданию.