13. волк в овечьей шкуре на ярмарке тщеславия
Как мы привыкли считать со школы, к фразеологии относятся устойчивые сочетания слов, которые образуют неразложимые единицы. Однако что такое неразложимость? Более-менее очевидно, что неразложимы такие сочетания, как бить баклуши, сесть в калошу, с бухты-барахты, отставной козы барабанщик. Они не делятся на отдельные словарные единицы: современному носителю русского языка, как правило, непонятно, что такое баклуши, но во всяком случае, понятно, что в выражении сесть в калошу речь не идет о резиновой обуви. В фольклористике такие сочетания называются поговорками.
Есть иные случаи, когда сочетание разложимо в буквальном смысле слова и неразложимо в переносном: например, раскрыть карты или плыть по течению. Можно в буквальном смысле раскрывать карты во время карточной игры и плыть по течению на байдарке, но те же выражения имеют и переносный смысл. По классификации, введенной В. В. Виноградовым в середине прошлого столетия, комбинации типа сесть в калошу называются фразеологическими сращениями, а комбинации типа раскрыть карты — фразеологическими единствами. Виноградов ввел и третью категорию фразеологизмов — фразеологические сочетания, куда он отнес любые комбинации, где хотя бы один элемент имеет ограниченную сочетаемость: например, потупить глаза/взгляд (слово потупить не сочетается со словами рука или нога, тогда как синонимичное опустить — сочетается). Эта классификация вошла в традиционные учебники.
Некоторая проблема заключается в том, что сочетаемость большинства слов так или иначе ограничена — грамматикой, стилистикой и даже самой реальностью. Мы можем сказать деревянный стул/ящик/дом или коровье/козье/кокосовое молоко, но не можем сказать — если только не сочиняем футуристическую поэму, — деревянный камень или электронное молоко. Апельсин бывает круглым, спелым, оранжевым или зеленым, но не синим или квадратным, если только до этого не дойдут успехи генной инженерии. Можно мчаться на велосипеде и мчаться по лестнице, но хотя можно бежать по лестнице, нельзя бежать на велосипеде. Бывает прелестная малышка, но не бывает прелестной малявки. А ведь Виноградов предлагал считать фразеологическими и такие сочетания, как злость берет, зависть берет, тоска берет и т.д. на том основании, что к положительным эмоциям глагол брать не применяется. Хотя, если вдуматься, названий эмоций, которые сочетаются в качестве подлежащего с глаголом брать, едва ли не больше, чем, например, любых существительных, которые могут служить дополнением к глаголам молотить или редактировать.
Все усложняется еще больше, когда речь заходит о заимствованных комбинациях слов. Например, русское выражение делать карьеру, хотя в него можно вклинить прилагательное (блестящую или успешную), по критериям Виноградова — фразеологическое сочетание. Однако во французском, откуда взято выражение faire (une) carrière, глагол faire свободно сочетается со множеством других абстрактных существительных: faire la guerre “воевать” (букв. “делать войну”), faire des excuses “приносить извинения” (букв. “делать извинения”), faire du bruit “шуметь” (букв. “делать шум”), faire la prière “молиться” (букв. “делать молитву”, ср. церковнославянское молитву творити) и т.д. Это употребление глагола faire настолько распространено, что его нельзя считать фразеологически связанным. Стало быть, в исходном языке оборот может быть не фразеологизирован, а в принимающем он фразеологизируется.
Наконец, в разных научных традициях языкознания терминология существенно расходится. Русские лингвисты, в частности И. А. Мельчук, обращаясь к англоязычной аудитории, используют заимствованный из немецкой традиции термин phraseme, под которым они понимают фразеологизм в виноградовском широком значении. Но для английских и американских лингвистов это экзотика. Более общепринято в англофонной науке понятие идиомы (idiom), которое соответствует первым двум типам фразеологизма по Виноградову — фразеологическому единству и фразеологическому сращению. Зато англоязычные лингвисты выделяют другие языковые единицы — коллокации (collocation) и клише (cliché). Коллокация — это частое соседство определенных слов в речи, например крепкий чай (strong tea), а клише — фактически любой стереотипный элемент не только речи, но также литературы, искусства и т.д. Например, dark shape “темный силуэт” в англоязычной фантастике или выражение что-то кольнуло в творчестве советских писателей.
Потому, чтобы избежать лишних сложностей, договоримся считать фразеологическими кальками только очевидные случаи, когда идиома (в английском понимании) одного языка становится идиомой же в другом языке, и при этом она более или менее дословно переводится. Нельзя, например, считать фразеологической калькой выражение а ля гер ком а ля гер (франц. à la guerre comme à la guerre), это с точки зрения русского языка прямое заимствование, только не отдельного слова, а более крупной единицы. Но та же поговорка приводится по-русски и в форме на войне как на войне, и это уже фразеологическая калька. Разумеется, к области фразеологии также традиционно относятся пословицы — более развернутые высказывания, которые обычно имеют вид целого предложения.
Кроме того, мы не будем рассматривать многочисленные “бродячие” пословицы и идиомы, которые настолько похожи во многих родственных и неродственных языках, что установить, кто у кого их заимствовал, крайне трудно, — например, такие как брать быка за рога или птичье молоко. Нас будут интересовать только такие примеры, где источник заимствования надежно устанавливается.
Даже при таких ограничениях на поверку оказывается, что фразеологических калек в языках — огромное количество.
1. Библеизмы
Первое место здесь принадлежит, конечно же, цитатам из Библии. Как ни упорствовали церковные иерархи, пытаясь объявить древние языки — иврит, латынь и греческий — сакральными, единственно возможными языками Библии, потребность в чтении на родном языке оказалась сильнее. Библию переводили на сотни языков — задолго до того, как в середине 1960-х гг. на Втором Ватиканском соборе католики окончательно упразднили обязательность богослужений на латыни. Парадоксальным образом современная РПЦ настаивает на сохранении церковнославянского в качестве особого сакрального языка богослужений, хотя более тысячи лет назад Кирилл и Мефодий, создавая славянские переводы Библии, боролись именно против представлений об особых сакральных языках и хотели, чтобы богослужение было понятно прихожанам. Просто за много веков кирилло-мефодиевские переводы перестали быть понятными восточнославянскому слуху. Так называемый Синодальный перевод на современный русский, по которому сейчас в основном и читают Библию миряне, вышел в 1876 г. и в официальной богослужебной практике РПЦ не используется.
В результате часть библейских фразеологизмов, бытующих в современном русском, церковнославянские по форме, а часть восходит к Синодальному переводу. Вот несколько примеров.
Мы видим, что первые четыре фразеологизма взяты из церковнославянского текста, а последние три опираются на русский. Есть и такие, которые совпадают в церковнославянской и в русской версиях: мерзость запустения, краеугольный камень, соль земли. Поэтому неясно, происходят ли они из церковнославянской Библии или из Синодального перевода.
Собственно говоря, для нас это и не имеет особого значения: ведь все они являются кальками с греческого. Напомним, что Ветхий Завет известен в православной традиции по греческому переводу, а Новый Завет, из которого взято большинство примеров в нашей таблице, изначально писался на греческом. Так что все библейские фразеологизмы и пословицы — заимствования.
Некоторые из библеизмов (так иногда называют эти языковые единицы) имеют международный характер. В западноевропейские языки они попадали другим путем, через посредство латинской Библии. Однако, поскольку переводчики библейских текстов стремились максимально дословно передавать афоризмы и аллегорические образы, то образовался солидный общий межъязыковой фонд библейской фразеологии. Например:
англ. the cornerstone — франц. la pierre angulaire — рус. краеугольный камень (Исайя 28:16);
англ. a two-edged sword — франц. (arme/epée) à double tranchant — нем. ein zweischneidiges Schwert — рус. обоюдоострый меч (Притч 5:4; Евр 4:12);
англ. a wolf in sheep’s clothing — франц. un loup déguisé en mouton — нем. ein Wolf im Schafspelz — рус. волк в овечьей шкуре (Мф 7:15);
англ. a voice crying in the wilderness — франц. une voix criant dans le désert — рус. глас вопиющего в пустыне (Ин 1:23).
Обратим внимание, что не во всех языках одни и те же библеизмы одинаково распространены по употребительности и значению. Например, в немецкой Библии Мартина Лютера есть “глас вопиющего (буквально — проповедника) в пустыне” (eine Stimme eines Predigers in der Wüste), но расхожим фразеологизмом у немцев это выражение не стало. “Краеугольный камень” в немецком не имеет устойчивой формы и передается несколькими вариантами — Eckpfeiler, Grundstein, Grundpfeiler, тогда как Библия Лютера в этом месте дает слова Grundstein и Eckstein. Напротив, “обоюдоострый меч” четко прослеживается в немецком, английском и русском, а вот во французском этот фразеологизм неустойчив: слово “меч” утратило обязательность, оно не только легко заменяется каким-то другим (arme — просто “оружие”), но зачастую вообще отпадает, и сохраняется только словосочетание à double tranchant. Более того, французы, по-видимому, обычно не опознают в этом выражении библейскую цитату, в том числе потому, что в большинстве французских переводов Библии стоит épée à deux tranchants.
Поговорка про волка известна многим народам, но в немецком и русском она претерпела модификацию. В Евангелии волк приходит не в “шкуре”, а в “одежде” овцы — у Матфея стоит слово éndyma “плащ, верхняя одежда”. В английской Библии короля Иакова одежда осталась одеждой — clothing; у французов волк “переодет бараном” (déguisé en mouton). Однако и в церковнославянском, и в русском Синодальном переводе — тоже одежда, и в немецкой Библии Лютера стоит in Schafskleidern, а не Schafspelz. В идиоме же “одежда” стала “шкурой”.
Происхождение немецкого варианта со “шкурой” устанавливается точно: его активно употреблял сам же Лютер в своих проповедях. В широкий литературный обиход он входит в XIX в., как раз после издания собрания сочинений Лютера. Проповедь, в отличие от богослужебного текста, — это жанр, позволяющий значительную свободу варьирования лексики. Лютер использовал слово Schafspelz как более лаконичное и вместе с тем более естественное. Какая же одежда на овце? Конечно, на ней шкура! Возможно, на форму фразеологизма оказали влияние и переводы басен Эзопа, у которого тоже есть сюжет о волке в овечьей шкуре (но оставим этот вопрос специалистам по истории немецкой литературы).
В русской литературе этот фразеологизм распространяется еще позже и до второй половины XIX в. практически не встречается, так что можно заподозрить немецкое посредничество. Если вдуматься, нет ничего странного в том, что библейские идиомы не всегда приходят в язык непосредственно из Библии: за последние несколько столетий светская литература разных стран благодаря культурному обмену превратилась, можно сказать, в единый организм с общей кровеносной системой, которую невозможно разделить по государственным границам.
И конечно, в этой системе циркулируют не только библейские фразеологизмы и пословицы, но и светские, возникшие в быту одних народов и заимствованные другими. Их тоже немало.
2. Античная фразеология
Еще в Средневековье люди использовали в речи обороты не только из Библии, но и из классической античной литературы. Вплоть до начала XX в. школьников заставляли заучивать “крылатые фразы и выражения” на латыни, а студентам гуманитарных вузов это приходится делать до сих пор. Потому многие античные фразеологизмы и пословицы бытуют в двух вариантах — латинском и переводном. Например:
sine ira et studio — без гнева и пристрастия
urbi et orbi — граду и миру
Dictum est factum. — Сказано — сделано.
Homo homini lupus est. — Человек человеку — волк.
Aquila non captat muscas. — Орел не ловит мух.
Нас, конечно, интересуют переводные варианты, потому что только они относятся к настоящим фразеологическим заимствованиям, — они становятся полноправными элементами принимающего языка.
Не всякий фразеологизм, связанный с античной культурой, имеет античное происхождение. В популярной литературе много путаницы на этот счет. К заимствованиям из античной фразеологии не относится, например, выражение сизифов труд, поскольку оно возникло в Новое время. Оно лишь отсылает к античному мифу. Такие культурные отсылки — другой тип заимствований, который будет рассмотрен в следующей главе.
Примерами подлинных заимствований античной фразеологии могут служить такие выражения, как бог из машины и двуногое без перьев. Первое часто приводится вместе с латинским оригиналом deus ex machina, но в современной речи может употребляться и самостоятельно по-русски. Так говорят критики, когда хотят отругать книгу или фильм за неестественную развязку — мол, автор запутался в своем сюжете и вынужден придумывать, скажем, внезапный приезд дяди из Америки, который всем все объяснил. Это выражение восходит к спецэффектам античного театра: когда на сцене должны были появиться боги, их спускали с “небес” при помощи специального механизма. Некоторые драматурги уже в древности злоупотребляли приемом появления богов — в частности, за это критиковали Еврипида, у которого в трагедии “Ипполит” боги сходят с небес для того, чтобы вмешиваться в ход событий и разъяснять тайны.
В западноевропейских языках deus ex machina обычно цитируется в оригинале. А вот двуногое без перьев имеет переводные соответствия: по-английски featherless biped, по-французски bipède sans plume. Фразеологизм восходит к анекдоту о Диогене Синопском, том самом, который, согласно легенде, жил в бочке: Платон дал определение человека как “животного о двух ногах, лишенного перьев”, а Диоген ощипал петуха и заявил, что в таком случае это человек. Хотя мы не знаем наверняка, какие из многочисленных историй о Диогене Синопском вымышлены, а какие имели место в действительности, само происхождение анекдота о “двуногом без перьев” достоверно античное. Он зафиксирован тезкой Диогена Синопского — Диогеном Лаэртским (II или III в. н.э.), в книге “О жизни, учениях и изречениях знаменитых философов” (кн. 6). Составляя биографии философов, Диоген Лаэртский явно претендует на то, чтобы их высказывания стали, как говорят в наше время, мемами — зачастую его жизнеописания превращаются в сплошные подборки остроумных реплик. Платоновское определение zō̃on dípoun ápteron, судя по контексту байки, было если не устойчивой фразеологической единицей, то по крайней мере популярной цитатой уже во времена Диогена Лаэртского. А затем оно в качестве готовой фразеологической единицы попадает в современные европейские языки — путем калькирования.
Порой история античных заимствований во фразеологии бывает намного сложнее. Классический во всех смыслах пример — выражение перейти Рубикон. Популярная литература, как отечественная, так и западная, почему-то комментирует это выражение, отсылая к фразе iacta alea est — “жребий брошен”, — которую якобы произнес Гай Юлий Цезарь при переходе упомянутого Рубикона. Напомним вкратце, как обстояло дело. В 49 г. до н.э. Цезарь, возвращаясь из похода на Галлию и уже находясь в крайне натянутых отношениях с римским сенатом, совершил рискованный поступок. По закону наместники, командовавшие колониальными войсками, не имели права вступить на землю метрополии с солдатами — это расценивалось как вооруженный мятеж и каралось смертной казнью. Граница между Галлией и Римской республикой пролегала по реке Рубикон. После некоторых раздумий Цезарь все же перешел реку вместе со своим XIII Легионом, что положило начало гражданской войне в республике. Согласно историку Светонию, автору “Жизни двенадцати цезарей”, будущий диктатор произнес при этом: “Iacta alea est!”
Так при чем тут фразеологизм перейти Рубикон? Он гораздо популярнее, чем латинское iacta alea est, и носит международный характер: по-английски crossing the Rubicon, по-французски franchir le Rubicon, по-немецки den Rubikon überschreiten, по-итальянски passare il Rubicone. Фразеологизм проник даже в венгерский, турецкий и иврит! Естественно предположить, что он не с потолка взялся и что латинский источник у него все-таки есть.
Небольшое авторское расследование показало, что источник — малоизвестный в наше время римский историк Веллей Патеркул (ок. 19 г. до н.э. — ок. 31 г. н.э.). Путаница даже с его первым именем: его называют то Гаем, то Марком. Однако именно у него встречается формулировка Caesar cum exercitu Rubiconem transiit — “Цезарь с воинством перешел Рубикон” (“История Рима”, кн. II, гл. 49). В XVII–XIX вв. этот памятник часто переиздавали и иногда даже включали в издания “Записок о галльской войне” самого Цезаря.
В XIX в. словосочетание Rubiconem transiit чрезвычайно полюбилось составителям учебников по латыни и предисловий к памятникам римской литературы. В ту пору предисловия модно было тоже писать на латыни, демонстрируя ученость. Остается только пожалеть современных студентов, которые, натыкаясь на подобные издания в горячке работы над курсовой, могут и не разобраться, что текст на латыни принадлежит вовсе не античному автору, а викторианскому джентльмену в галстуке… Но мы отвлеклись. В XIX в. словосочетание Rubiconem transiit получило широкую популяризацию благодаря латинской грамматике Карла Цумпта, где оно фигурировало как пример употребления перфекта — одного из прошедших времен (однако Цумпт дает не точную цитату из Веллея Патеркула, а предложение, по-видимому, сконструированное им самим). Учебник выдержал множество переизданий и переводов с немецкого на другие языки, он бытовал на протяжении всего XIX в. во множестве версий.
Итак, на выражение Rubiconem transiit наталкивались все гимназисты, учившие латынь, как только учитель говорил: “К завтрашнему дню — параграф о перфекте”. А поскольку образование в Европе и даже отчасти США XIX в. успело значительно стандартизироваться — о чем свидетельствует международное признание учебника Цумпта, — то и культурный багаж выпускников школ оказывался во многом общим, и такие выражения, как перейти Рубикон, оказывались общепонятными и воспроизводились на живых языках.
Курьезность статуса идиомы перейти Рубикон заключается в том, что по всем формальным признакам это не столько античное, сколько псевдоантичное изречение. Однако у него есть реальный античный источник, пусть и забытый, — Веллей Патеркул, родившийся всего четверть века спустя после драматической гибели Цезаря на Капитолии. Не нужно много фантазии, чтобы представить себе, как в детстве он слышал рассказ старого легионера: “А Цезарь и говорит — плевать на сенат, тут я приказы отдаю, переходим Рубикон”. Но во времена Веллея Патеркула это словосочетание не было идиомой, как не стало ею и в более поздние периоды римской истории. Идиоматический характер оно приобрело в Новое время благодаря преподавателям латыни — а может быть, и одному-единственному преподавателю, немцу по имени Карл Готлиб Цумпт.
Разумеется, для обмена идиомами или пословицами необязательно посредство мертвых языков — живые языки отлично умеют делать это самостоятельно.
3. Языки Нового времени
Изучение межкультурных взаимодействий в литературе, истории переводов и путешествий цитат — целая огромная область гуманитарных наук. Но сейчас нас интересует лишь небольшой уголок этой области — заимствованная фразеология. Далеко не всякая аллюзия или цитата иноязычного происхождения удостаивается чести стать фразеологическим элементом. Для этого нужно, чтобы она оторвалась от своего исходного контекста и ее связь с первоисточником стерлась.
Репертуар иностранных источников для фразеологии может быть самым разнообразным. Иногда уже готовые идиомы и пословицы переводятся напрямую и начинают бытовать в другом языке. Например, Мой дом — моя крепость. Это не что иное, как вольный перевод английской пословицы An Englishman’s home is his castle (“Дом англичанина — его замок”). Любопытна трансформация, которую пословица претерпела в переводе из-за выбора слова крепость. В пословице два смысловых плана: 1) дом — это место, где можно чувствовать себя в безопасности; 2) дом — это место, где хозяин-барин вправе делать что хочет, как феодал в своем замке. Для англичан основной смысл пословицы — второй, для россиян же на первый план выдвигается идея безопасности, и более того, военизированные коннотации слова крепость порождают толкование, совершенно несвойственное оригинальной английской пословице. Как пишет один из участников онлайн-дискуссии на эту тему: “А смысл пословицы «Мой дом — моя крепость» в том и есть, что стоять за себя и родных, да за свое имущество будем драться насмерть”.
Еще одна английская пословица, вошедшая в современную русскую речь, — Красота в глазах смотрящего. Она настолько освоена, что попадает в сетевую поэзию. Иногда в Рунете фразу приписывают Оскару Уайльду, но чаще она функционирует именно как безличная пословица. Впрочем, имя Уайльда в России — тоже своего рода знак фольклорности, поскольку в широких народных массах у нас сложилось фантастическое представление, будто все на свете афоризмы и остроумные высказывания придуманы Уайльдом (кроме тех, которые придуманы Черчиллем и Бисмарком). Доля истины, по крайней мере, в том, что пословица действительно английская — в оригинале она звучит как Beauty is in the eye of the beholder. Уже источник 1863 г. называет ее “старой пословицей”. Оскару Уайльду было тогда девять лет.
Активно калькируются с английского идиомы, связанные с языком журналистики и общественно-политической жизни:
англ. golden parachute — рус. золотой парашют — нем. goldener Fallschirm;
англ. cold war — рус. холодная война — нем. kalter Krieg;
англ. the iron curtain — рус. железный занавес — нем. der eiserne Vorhang;
англ. the silent majority — рус. безмолвствующее большинство — нем. die schweigende Mehrheit;
англ. vanity fair — рус. ярмарка тщеславия — нем. Jahrmarkt der Eitelkeit.
Последний пример особенно интересен своим происхождением. Это выражение авторское, и вместе с тем его принадлежность размылась до неузнаваемости. За пределами англоязычного мира выражение ярмарка тщеславия известно главным образом по одноименному роману У. М. Теккерея (Vanity Fair, 1848). Но Теккерей не изобрел этот оборот — он заимствован из “Пути паломника” Джона Беньяна, странной книги, вышедшей в 1678 г. и на двести лет ставшей бестселлером, более знаменитым, чем любая пьеса Шекспира. Беньян — английский близнец нашего протопопа Аввакума, народный проповедник, в борьбе за чистоту веры вступивший в конфликт с официальной церковью и не раз попадавший в тюрьму. Разве что умер он, в отличие от Аввакума, своей смертью, поскольку в Англии того времени на кострах еретиков уже не сжигали. “Путь паломника”, известный также на русском языке как “Путешествие пилигрима”, был задуман как морально-дидактическое сочинение о спасении души: персонаж по имени Христиан (имя тоже не случайно) узнает, что его город будет разрушен, и ищет путь ко спасению от погибели. Оригинальность Беньяна состояла в том, что для выражения стандартной идеи проповеди он использовал наглядный язык образов авантюрного романа, бытовых зарисовок и социальной сатиры:
Когда-то шли этим путем и Вельзевул, Аполлион и Легион со своими товарищами. Когда они поняли, что дорога, ведущая в Небесный Град, проходит через город Суету, они сговорились устроить там ярмарку, где бы круглый год шла торговля всевозможными предметами суеты. Купить там можно все: дома, имения, фирмы, ремесла, должности, почести, титулы, чины, звания, страны, царства, страсти, удовольствия и всякого рода плотские наслаждения. Не брезгуют и живым товаром: проститутки, развратные мужчины, богатые жены и мужья, дети, слуги обоего пола, жизнь, кровь, тела, души. Выбор серебра, золота, жемчуга, дорогих каменьев огромен! На этой ярмарке толпами бродят во всякое время фигляры, шулеры, картежники и бродячие артисты, безумцы, плуты и мошенники всякого рода. Круглосуточно можно созерцать всевозможные зрелища, и притом бесплатно, — воровство, убийство, прелюбодеяние, клятвопреступление.
В России после 1917 г. Беньян был основательно забыт, да и в англоязычных странах в XX в. он утратил популярность. А выражение vanity fair прижилось и стало нарицательным. В русском языке оно закрепилось кружным путем через перевод романа Теккерея, у которого тоже непростая история: текст умершего в 1935 г. переводчика М. А. Дьяконова был отредактирован для советского издания Р. М. Гальпериной и М. Ф. Лорие. Отсюда и разночтение: в дореволюционном переводе Беньяна, сделанном Ю. Д. Засецкой (между прочим, родной дочерью Дениса Давыдова), была ярмарка суеты. В том, что победил вариант ярмарка тщеславия, по большому счету, решающую роль сыграли историческая случайность и идеологическая цензура — религиозная литература в советское время надолго оказалась под запретом. Но вряд ли кто-нибудь сейчас, в эпоху, когда старый перевод книги Беньяна вернулся к читателю и находится в открытом доступе в интернете, будет настаивать на ярмарке суеты. Тем более что слово суета для современного русского читателя означает в основном “толкотню, бессмысленные телодвижения, утомительные занятия”, а вовсе не то, что подразумевал Беньян. Тщеславие не только более звучно, но и более адекватно передает смысл. Перед нами идеальный пример того, как изначально авторский образ становится идиомой в родном языке, а потом заимствуется в другие языки уже в качестве идиомы. Связь с первоисточником истончается почти до невидимости.
В XVIII–XIX вв. фразеологический запас русского языка активно пополнялся из французского. Французский язык подарил нам такие выражения, как золотая молодежь (в оригинале, скорее, “позолоченная” — jeunesse dorée), искусство для искусства (l’art pour l’art), игра не стоит свеч (le jeu n’en vaut pas la chandelle), таскать каштаны из огня (tirer les marrons du feu). Последняя идиома когда-то была более длинной и звучала как tirer les marrons du feu avec la patte du chat — букв. “таскать каштаны из огня лапами кота”. Ее часто связывают с басней Лафонтена “Обезьяна и кот”, где обыгран этот сюжет, но она, по-видимому, старше басни, а Лафонтен лишь проиллюстрировал ее смысл. Так или иначе, в России эта басня малоизвестна, и оборот таскать каштаны из огня попал в русский язык как самостоятельная фразеологическая единица.
Один из наиболее часто цитируемых примеров идиомы французского происхождения — быть не в своей тарелке, которая встречается еще у Грибоедова в “Горе от ума”:
[Фамусов — Чацкому:]
Любезнейший! Ты не в своей тарелке.
С дороги нужен сон. Дай пульс… Ты нездоров.
Пушкин в свое время указал, что это калька с французского ne pas être dans son assiette:
Assiette значит положение, от слова asseoir, но мы перевели каламбуром — “в своей тарелке”: Любезнейший, ты не в своей тарелке. Горе от ума.
В популярной литературе обычно указывают, что “тарелка” возникла в результате переводческой ошибки — смешения омонимов. Так ли это?
Попыткам разобраться в истории этой идиомы уже больше ста лет. Обзор гипотез, в том числе самых причудливых, можно найти в старой книге В. М. Мокиенко “Образы русской речи”, неоднократно переиздававшейся. Любопытно, что Мокиенко считал автором идиомы Грибоедова, но обошел вопрос, как же Грибоедов — не только писатель, но и дипломат, блестяще владевший иностранными языками, — мог так ошибиться. Исследователь лишь вскользь обронил замечание о “шутливом колорите”.
На самом деле оба расхожих мнения, которые нашли отражение в книге Мокиенко, — что идиому ввел в оборот Грибоедов и что assiette в значении “тарелка” является “лишь омонимом, не имеющим никакого отношения к исходному смыслу французского фразеологизма”, — неверны. Во-первых, как недавно обнаружилось, русская версия фразеологизма бытовала еще в XVIII в. Н. А. Полевой, оказавшийся столь плохим пророком в отношении галлицизма делать карьеру, тоже цитировал оборот (не) в своей тарелке как пример манерной речи “прошлого столетия”. Ясно, что для современника Пушкина “прошлым столетием” могло быть только восемнадцатое.
Во-вторых, современные французы тоже понимают assiette как “тарелку”. Вот как начинается статья об этом фразеологизме на популярном сайте:
De nos jours… quand on pense ‘assiette’, on pense généralement au plat individuel dans lequel on mange.
В наши дни… когда мы думаем об assiette, мы обычно представляем себе персональную посуду, из которой едят.
Это понимание возникло не вчера — словарь 1785 г. приводит значения “положение” и “тарелка” в одной статье. Очевидно, ученые Французской академии, где составлялся словарь, не считали эти слова неродственными омонимами. Для них “тарелка” и “положение” были значениями одного слова assiette наряду с несколькими еще.
Какая же связь между тарелкой и положением? Не такая далекая, как может показаться. В культуре европейской аристократии на протяжении многих веков очень болезненно воспринимался вопрос о том, как рассадить гостей на пиру. Место за столом соответствовало статусу. Ошибка в оценке статуса могла стоить разрыва отношений и даже жизни: древнеисландские саги сохранили истории о том, как оскорбленные гости хватались за меч. И не случайно стол легендарного короля Артура был Круглым — он символизировал равенство королевских рыцарей. В Новое время, конечно, смертоубийство из-за места за столом было уже не принято, но конфуз все еще мог случиться немалый. Изначально assiette происходит от слова asseoir “садиться” и имеет целый спектр значений — от “манеры сидеть” до “отведенного места”. В застольной культуре Нового времени, когда из общего блюда на приемах больше не ели, индивидуальная тарелка стала указывать место, отведенное гостю. То, что слово assiette обозначает именно персональную тарелку, подчеркнуто в словаре 1785 г.: “род плоской посуды, которую ставят на стол перед каждой персоной”.
Итак, не в своей тарелке чувствовал себя тот, кто попросту сел не на свое место на званом обеде. И дело вовсе не в том, что русские дворяне, употреблявшие такой оборот, недостаточно знали французский язык, — есть все основания полагать, что французы уже в XVIII в. тоже слышали в этом выражении “тарелку”. Интересно, что русское и французское употребление этой идиомы со временем немного разошлись: когда мы говорим чувствую себя не в своей тарелке, мы подразумеваем смущение или неловкость, тогда как французы — скорее, дурное настроение или даже физическое недомогание.
Порой иностранное происхождение идиомы настолько стирается, что она ощущается как исконная, и даже возникают самобытные версии ее происхождения. Это случилось с выражением откладывать (дела) в долгий ящик. Происхождение его связывали с каким-то реальным историческим ящиком, в которые будто бы складывали челобитные при Алексее Михайловиче. На самом деле, как установил все тот же Мокиенко, эта идиома восходит к устаревшему немецкому in die lange Truhe legen. Речь шла действительно о долгом, то есть длинном, сундуке, только он не имел отношения к царствованию Алексея Михайловича — в такие сундуки складывали иски в средневековых немецких судах. В немецком этот оборот бытовал в XV–XVIII вв., а затем вышел из употребления, в русском же закрепился. Калька с него бытовала и в старочешском — do dlúhé truhly založiti, — но дольше XVII в. не продержалась.
Такие казусы, как откладывать в долгий ящик, демонстрируют ключевое свойство фразеологических заимствований: они сохраняют поразительную устойчивость при переносе из языка в язык, но при этом осваиваются принимающим языком до такой степени, что память об их происхождении может полностью утратиться. И даже в тех случаях, когда иностранное происхождение фразеологизма очевидно, носителям принимающего языка не нужно знать его исходный контекст, чтобы понимать смысл высказывания. Среднестатистический носитель русского языка, скорее всего, догадывается, что таскать каштаны из огня и перейти Рубикон — нерусские идиомы (каштан отнюдь не типичное растение для нашего климата, а слово Рубикон не похоже на славянское), но ему вовсе не требуется знать басню Лафонтена и даже историческое происшествие с Юлием Цезарем, чтобы понимать смысл этих выражений.
Это главное отличие фразеологических заимствований от другого типа заимствований, который на первый взгляд выглядит похоже — но не работает без привязки к исходному контексту.
