Поиски смысла

Проведенный выше анализ немецкой ментальности, подводящий нас непосредственно к Гитлеру, будет неполным, если мы не сумеем показать, что даже за безумством национального эгоизма, за историческими и культурными чудачествами, за отрицанием всего, что ассоциировалось с «современностью», стояло некое искреннее устремление, искреннее искание. Да, в конечном счете победили извращенные иллюзии, но трагедия заключалась в том, что даже в тяжелейшие годы великие культурные и духовные ценности Германии были по-прежнему живы, но были подавлены некими силами. Мы видели, как эти силы становились все более могущественными, и нам еще предстоит понять их природу.

В книге Дж. П. Стерна «Гитлер: фюрер и народ» одна из глав, описывающая развитие Германии вплоть до Третьего рейха, называется «Общество, тоскующее по запредельному». Здесь он пишет: «Теперь немцы ищут ответа именно религиозного, то есть тотального и абсолютного, предмета веры, а не благоразумных размышлений. И так как они ищут вещи единой, “тотальной”, их “идеализм” может показаться совершенно несовместимым с преследованием материальных целей. Да, они искали не ответа, а спасения, однако не в смысле подмены их материальных интересов чем-то потусторонним, а в смысле оправдания и сакрализации этих интересов»²⁸⁵.

«Многие умы во времена Веймарской республики искали “третий путь”, отличный от капитализма и марксизма, – пишет Джордж Моссе. – И раньше, в годы предшествующие Первой мировой войне, люди задавались сходными вопросами – быть может, скорее в умозрительном, чем в практическом плане, но не менее серьезно. Вне всякого сомнения, поиск практически осуществимого “третьего пути” был важнейшей частью фолькистских исканий… Разочарованные в реальном мире, немецкие мыслители искали возможности вывести Народ из ограничений времени. Они были полны решимости освободить его от оков материалистической цивилизации, навязанной государством, которое было совершенно слепо к духовным нуждам Народа. В послевоенное время проблема “третьего пути” вновь выходит на первый план… Повсюду в Европе это стремление отыскать “третий путь” использовалось фашизмом… Какой бы ни была предложенная сторонниками “третьего пути” альтернатива, ее основы всегда были метафизическими. В 1920-е годы интеллектуалы считали грядущую германскую революцию прежде всего революцией духовной…

Мёллер ван дер Брюк в своей знаменитой работе “Третий рейх” (которую он поначалу хотел назвать “Третий путь”) писал, что Германия – это “новая нация”, отличная от перезрелых «старых наций», нация с особой судьбой. Это страна будущего, которая пока не смогла развить свои особенности и реализовать свое истинное величие. Ван дер Брюк провозгласил, что главное, чего до сих пор не хватало, что было причиной недавних поражений [1918 года], – это отсутствие милленаристского идеала . Он утверждал, что “новая” Германия должна вдохновляться идеалами германского прошлого и мыслью о будущем величии, что нужно оживить и приспособить к современным условиям традиции средневекового мессианства. Необходимо расстаться с современным материализмом, современным обществом и современной наукой, германская душа должна подняться ввысь и идти свободными путями Духа… Ван дер Брюк стоял за революцию истинно духовную»²⁸⁶.

«Либеральным и миролюбивым буржуа, воспитанным в духе европейского рационализма, фашисты… противопоставили культ чувств, эмоций, силы, долга, самопожертвования, культ героических добродетелей, – пишет Зев Штернелл. – Фашизм расцветает в атмосфере новой послевоенной этики, зародившейся накануне войны: страстного желания служить, культа силы, приказа и повиновения, коллективной веры и самоотречения. Фашизм – это приключение и, как и у Сореля, “действие и ничего кроме действия”… То, что в первую декаду XX столетия являлось всего лишь теоретическим аспектом социального дарвинизма, после войны для поколения, пережившего окопную бойню, стало реальным опытом и идеалом поведения. Бывшие военные считали, что на них возложена духовная миссия передать этот уникальный опыт всему обществу, запечатлеть в его сознании героические добродетели воина, а именно дисциплину, самопожертвование, самоотречение и чувство боевого братства»²⁸⁷.

Если наложить друг на друга перечисленные Штернеллом характеристики, получится нечто вроде фоторобота идеального характера среднего немца рассматриваемого нами периода. Немец нуждается в порядке, дисциплине и повиновении. Ему свойственна верность и самопожертвование. «В этой нации инстинкт законопочитания и повиновения укоренился очень глубоко, – пишет Фест. – Ей нужен или упорядоченный мир, или ей вообще не нужно этого мира… Ум немца безусловно признает принципы порядка, дисциплины и самоограничения… Гитлер умел манипулировать этими моделями поведения для реализации своих целей, для достижения господства. Именно поэтому он создал культ повиновения фюреру и организовывал эти полувоенные демонстрации, чья геометрическая точность построений была убежищем от хаоса, которого боялись все до единого»²⁸⁸.

«С самого детства в нас воспитывали восприимчивость к этим идеям, – пишет в свое оправдание Альберт Шпеер. – Наши убеждения базировались на Obrigkeitsstaat, на государстве авторитарном, но не тоталитарном – на Германской империи. Кроме того, мы впитали эти принципы в военное время, когда авторитарный характер государства усилился еще более. Быть может, это прошлое готовило нас, как солдат, к мировоззрению, с которым мы встретились в гитлеровской системе. Строгий общественный порядок был у нас в крови; либерализм Веймарской республики казался чем-то подозрительным, мягкотелым и крайне нежелательным»²⁸⁹.

«Более того, многие нацисты вышли из семей, порядки в которых основывались на строгих правилах кадетских училищ. Гитлеру очень помогли эти особенности авторитарной системы образования»²⁹⁰. Исполненные патриотизма, суровые авторитарные учителя подготовили «молодежь Лангемарка» к окопам Первой мировой. Такие учителя, а также пособляющие им отцы-солдафоны встречаются в биографии практически любого немца времен Второй мировой войны, будь то Гитлер, Борман, Шпеер, Геббельс, кто угодно. Это была «нация, которую буквально выдрессировали почитать эти качества… Подчинение властям было внутренне присуще немцам как до Гитлера, так и после его прихода». Прусская традиция, слепого повиновения (Kadavergehorsam) была еще очень сильна. И пословица сержантов-строевиков: «Пусть лошадь думает, у нее голова большая» не теряла своей актуальности.

Куда могла пойти молодежь с характером, созданным по этому шаблону, не способная принять ни обветшалых предписаний религиозного догматизма, ни современного мира, которого она не понимала и боялась? Что могло утолить ее жажду порядка, подчинения, самопожертвования, а главное, жажду идеала, цели, ради которых стоило жить и умереть? Херуски Арминия и другие древнегерманские племена не могли предложить ничего, что можно было бы назвать «духовным» хотя бы с натяжкой. А у древних греков, высокочтимых создателей культуры и искусства, можно было найти лишь произвольность своенравного мира Гомера или трагичность человеческой судьбы Софокла. И все же истинную духовность, удовлетворявшую всем критериям, можно было обнаружить там, где ее искали великие Романтики и куда по их стопам устремился новый романтизм – в (идеализированном) Средневековье. Поэтому в воображении молодых людей – будь то в поездах, в химических лабораториях, в банках или часовых мастерских – царили монашеские ордена. Главным образом, ордена воинствующие.

На всех перепутьях фолькистской мысли Германии мы встречаемся с Тамплиерами или Тевтонскими рыцарями. Ланц фон Либенфельс уже в двенадцать лет мечтал стать тамплиером и в итоге основал Орден новых тамплиеров. Вступавшие в него клялись сражаться за окончательную победу светловолосых арийцев над недочеловеками-чандалами. Поэт Стефан Георге, «назначивший себя хранителем духовного и культурного будущего Германии», собрал вокруг себя кружок молодых людей, которые должны были стать не только эзотерическими посвященными, но и мистическими воинами, «солдатами духа» в духовном крестовом походе. В этом смысле они были наследниками рыцарей из его стихотворения «Тамплиеры». Конечно, под этим словом Георге подразумевал нечто весьма отличное от ариософских Новых тамплиеров Либенфельса»²⁹¹. Часто утверждают, что Гиммлер, создавая свой Черный орден, пытался подражать тамплиерам или иезуитам, которые фактически были воинами католической церкви, сражавшимися с Реформацией. Сам Гитлер поведал однажды Раушнингу: «Скажу вам по секрету: я основываю орден». Главные элитные школы «его» молодежи были расположены в трех «орденсбургах» : в Крёссинсее, Зонтхофене и Фогельзанге. Даже обычный Гитлерюгенд, в который вступали все немецкие дети с шести лет, с гордостью следовал идеалам военного ордена.

Традиции самоотверженного поведения базировались, главным образом, на прусском прошлом. Дисциплина, уважение к военным чинам, честь мундира, прищелкивание каблуками, энергичная отдача чести, выкрикивание приказов и безжалостная муштра были так же обычны в XX веке, как и при Фридрихе II. Но то, что для большинства «новых романтиков» было лишь фантазией, с началом Первой мировой войны стало суровой реальностью. Идеалам слепого подчинения, безусловной дисциплины и самопожертвования следовали ежедневно. У тех, кто выжил, эти идеалы вошли в плоть и кровь. На смену тамплиерам и тевтонским рыцарям пришел рыцарь Дюрера, скачущий к неведомой судьбе между Дьяволом и Смертью. Его небом было блеклое небо нигилизма, расцвеченное облаками какой-нибудь возвышенной мечты или вовсе пустое. Несломленные в битве немецкие солдаты вернулись домой и стали членами Добровольческого корпуса. Здесь они маршировали бок о бок с молодыми людьми, сожалевшими, что родились слишком поздно для прошедшей войны. Эти солдаты удачи, ландскнехты, потерявшие идеалы, но сохранившие привычки, служили примером поколению «перелетных птиц». И никто не сможет использовать их стремление к служению и заполнить пустоту их сердец лучше Адольфа Гитлера. Он построит из них свой Орден новых тамплиеров для защиты «Святого Грааля чистой крови».

Водораздел 1880 года

Здесь нужно еще раз уделить внимание важным изменениям в европейской культуре, предвестникам грядущих потрясений XX века. Точкой отсчета здесь является 1880 год. Важность этого времени – один автор назвал эти годы Zeitbruch 1880, разрывом или стыком времен, подобным Achsenzeite (осевому времени, времени великих перемен Карла Ясперса), – еще не получила общего признания в официальной истории. «В такие времена ощущается страшная боль, и страдание становится невыносимым. Все ждут спасителя, распятые видны повсюду. Быть может, этот мир стоит на краю гибели? Возможно, мы пришли к концу, к смерти истощенного человечества, и впереди лишь последние конвульсии. Но возможно и то, что мы стоим в самом начале, и впереди – рождение нового человека»²⁹². Искания Ренессанса, столетнее владычество интеллекта в век Разума подточили основы древней христианской веры и заложили основы чего-то иного. Обломки веры прошлого распадались, однако Разум не мог сказать, что придет ей на смену.

Мы видели ранее, что Джордж Моссе писал о «поиске практически осуществимого “третьего пути” – главной проблеме фолькистских исканий». Он говорил, что этот «третий путь» должен был стать альтернативой капитализму и марксизму. В этом пункте с ним нельзя согласиться – третий путь, который искало фолькистское движение, а вместе с ним и все те, кто пережил боль и неуверенность в период с 1880 по 1914 год, должен был не просто стать альтернативой капитализму и марксизму, но чем-то большим. С одной стороны, он должен был дать что-то взамен разрушенной веры христианского прошлого, с другой – защитить от неведомого грядущего, включая капитализм, марксизм, а также всесокрушающую индустриализацию и урбанизацию, разрушавшую все привычные традиции. Перемены – это то, чего человеческие существа, ограниченные и уязвимые, боятся больше всего.

Временное владычество тирана-разума, которому, впрочем, в Германии всегда не доверяли, не удовлетворило, если не сказать, разочаровало фолькистски настроенных и сходных им по духу людей. Им нужны были учения или практики, которые могли бы удовлетворить нужды всего человека в целом. Не хлебом единым жив человек, точно так же он не может жить и одним интеллектом. В нем есть миры витальных сил, импульсов, желаний; есть и физическое тело, его голод, нужда в движении, сексуальном удовлетворении, в здоровье; в центре же всего существа – душа, то место, где человек чувствует связь с душой народа, с природой, с Богом. Догматические ответы, которые давала религия, не могли удовлетворить поколение, наследовавшее критическим мыслителям Возрождения и Просвещения, не говоря уже о Мартине Лютере, который настаивал на праве каждого человека на непосредственный контакт с Богом и на необходимости личной веры для спасения, а также на том, что религиозные организации не должны вмешиваться во все это.

Теософское движение Е. П. Блаватской, основанное в 1875 году в Америке, мгновенно перенеслось в Европу и в Индию и было воспринято как откровение. (Первое немецкое отделение открылось уже в 1884 году.) Наконец-то появилось учение, которое, как указано в одной из предшествующих глав, обращалось ко всем частям человеческого существа, которое говорило, что Бог находится внутри человека, что с ним можно вступить в контакт и даже отождествиться, и которое положило конец страху вечного адского проклятия. Теософия предложила практическую духовную программу, дала объяснение прошлому человека, сопоставимое с аналогичными взглядами других религий, и даже нашла место для научных теорий и открытий.

«Теософия пронеслась по Европе как ураган, ее эффект сравним лишь с эффектом Вагнера или Ницше. Возможно, Вагнер и создал собственную религию, но тогда не многие в Европе это понимали. Теософия, напротив, объявила, что является полностью развитой и структурированной религией – или, скорее, окончательным и высшим синтезом всех религий, всеохватной и всеобъясняющей сверхрелигией будущего. Своим существованием она угрожала всем другим религиям, что вызвало в их стане серьезное беспокойство. Теософия, провозгласившая, что основывается на “эзотерическом буддизме” и иерархии “тайных учителей”, обладающая универсальным охватом, создала комплексную схему, способную включить в себя все другие верования»²⁹³.

Одновременно с теософией вновь возродился оккультизм – исследование реалий, недоступных обычным органам чувств. Человек – существо комплексное, и оккультизм, как и религия, всегда интересовал его. Практика обоих, по сути, идентична. Церковь, проклинающая оккультизм, использует магические формулы для претворения хлеба и вина в плоть и кровь своего Бога – впрочем, лишь «великие» религии отмежевываются от оккультных практик. Если определить духовность как истинную сущность всякой религии, как религию без догм, тогда всякая духовность необходимо будет оккультной. Однако духовным является далеко не всякий оккультизм.

Оккультизм всегда был частью европейской культуры, но его часто загонял в подполье нетерпимый европейский темперамент, и ему так и не удалось достичь зрелости. («Большей частью европейский оккультизм славится толстыми трактатами и ничтожными результатами – по контрасту с оккультизмом на Востоке, который базируется на строжайшей дисциплине, тщательных умственных и физических упражнениях и постоянном руководстве учителя или “гуру”» (Петер Левенда²⁹⁴).) Как ни странно, век Разума в Европе был одним из самых оживленных оккультных времен. «Ни один исторический период не может похвастаться таким количеством удачливых спиритов, магов, шарлатанов и им подобных, как время, которое обычно называют эпохой разума и просвещения… Со времен Просвещения теневая сторона разума становится необычайно привлекательной; по всей видимости, это было необходимо для того, чтобы сбалансировать резко выраженную рациональность буржуазного периода»²⁹⁵. Начиная с 1880 года – линии разлома между двумя мирами – оккультизм вновь выходит на первый план.

Если посмотреть на это глазами того времени, такой поворот событий покажется очень естественным. Генри Герц только что обнаружил электромагнитные волны, Вильгельм Рентген открыл свои лучи. Гульемо Маркони, используя невидимые волны, послал первые сообщения, а Генри Беккерель, за которым последовали Мари и Пьер Кюри, открыл первые элементы, излучающие энергию без всяких видимых причин. Как раз тогда, когда ведущие ученые провозгласили, что наука дошла до своих естественных пределов – осталось заполнить лишь несколько белых пятен, – физика вырвалась из трехмерного мира в мир релятивистский и квантовый. Почти тогда же Фридрих Ницше писал в своих работах о «воле к власти», «сверхчеловеке» и «переоценке всех ценностей». Работы Ницше и его почитателя Генри Бергсона, создавшего философию потока сознания и «жизненного порыва» (elan vital), поведут человечество из крепости позитивизма новыми путями витализма к Зигмунду Фрейду. Импрессионизм в 1880 году уже достиг своего расцвета и начал раскалываться на другие художественные школы. По его пятам шел символизм Бодлера, Рембо, Верлена, Малларме и Валери, которые сейчас стоят, как статуи богов, у входа в мир модернизма.

«Может быть, дело лишь в случайности произвольной выборки, – пишет Эрик Хобсбаум в своей книге “Эпоха империи: 1875—1914”, – но и теория квантов Планка, и переоткрытие законов Менделя, и “Logische Untersuchungen” (“Логические исследования”) Гуссерля, и “Интерпретация сновидений” Фрейда и сезановский “Натюрморт с луковицами” датируются 1900 годом… Это совпадение во времени коренных нововведений в различных областях все же поразительно». Несколькими страницами позже он походя заметит: «Мы склонны недооценивать моду на оккультизм, колдовство, магию, парапсихологию (которыми занимались некоторые ведущие британские интеллектуалы), а также на различные версии восточного мистицизма и восточных религий, охватившую пограничные области западной культуры»²⁹⁶. Мы, его читатели, этой повальной «моды» не проглядим, ведь она была частью той, еще не получившей названия революции на разломе истории, которая приведет к опустошительному землетрясению Первой мировой.

Видимое и невидимое

Признаком хаоса в западной ментальности, якобы научной и материалистической, является то, что оккультизм по-прежнему остается чем-то подозрительным, в то время как миллионы без вопросов принимают оккультные церемонии собственных церквей, а тысячи представителей социальной элиты являются практикующими масонами. То же недоверчивое отношение преобладает и среди профессиональных историков. «Я изучал историю и психологию в Мюнхенском университете и через несколько лет стал доктором философии, – пишет Петер Орцеховски. – В ходе исследований мне стало ясно, что история, как простая передача фактов, не способна объяснить исторические события. Это в особенности справедливо, когда речь идет об истории Третьего рейха… Существует множество цитат, указывающих на то, что Гитлер задумывал национал-социализм как религию. До сих пор ни один историк не сделал из этого серьезных выводов. Религия национал-социализма для рационального, аналитического ума представляется слишком невразумительной и потому не заслуживающей рассмотрения. Эта религия, по всей видимости, так глубоко погружена в оккультное, что историк не может изучать ее без того, чтобы коллеги не заподозрили в оккультизме его самого»²⁹⁷.

«Иррационализм в его разнообразных проявлениях является одним из фундаментальных фактов любого общества, даже самого “развитого”, – пишет Детлев Розе. – Либерализм и Просвещение, полагая, что человеческие действия направляются исключительно интеллектом, всего лишь принимают желаемое за действительное. Тот, кто отказывается согласиться с тем, что интеллектуальные концепции, мировоззрение и позывы к действию также обусловлены иррациональными силами, упускает из виду один из первоэлементов жизненных реалий»²⁹⁸. Николас Гудрик-Кларк в своей общепризнанной работе «Оккультные корни нацизма» выражает ту же мысль немного осторожнее: «Для историков, которых готовили в университетах исключительно к работе с конкретными событиями, причинами, рациональными целями, этот мрачный мир фантазий может показаться нереальным. Они будут настаивать на том, что политические и исторические перемены совершаются лишь ради достижения реальных материальных целей. Как бы то ни было, фантазии могут достичь причинного статуса, если они организованы в систему верований, ценностей и восприняты социальными группами. Фантазии также являются важным симптомом грядущих культурных перемен или политических акций»²⁹⁹.

Все зависит от того, что считать «фантазиями», способными достичь причинного статуса. Можно даже резонно спросить, а определялись ли вообще действия людей чем-либо еще, кроме фантазий? То, что в современном мире не может быть классифицировано как «научный факт», можно назвать «фантазией». В таком случае все человечество на протяжении всей известной истории, за исключением примерно двух последних столетий, жило в мире фантазий, и можно только дивиться, как ему удалось добраться до эры научного реализма, в которой мы оказались сейчас. Как ни странно, это та же самая эра, когда Санта Клаус достиг международной известности, вновь зажигаются Олимпийские огни, люди продолжают участвовать в магических церковных церемониях, миллионы оплакивают смерть набитой деньгами британской принцессы, кинозвезды после кончины почитаются как святые, а материалистически мыслящие специалисты пишут целые библиотеки о Юнге и Фрейде. При этом убийства во имя фантазий происходят как ни в чем не бывало.

Поразительным примером избирательного подхода к фактам при описании исторических событий является так называемый «опыт вне тела» Альберта Шпеера, архитектора Гитлера, «его любимого министра и одного из возможных преемников».

В январе 1944 года Шпеер попал в госпиталь с серьезной инфекцией колена и легких. Время было не самое удачное: Геринг, всегда стремящийся ко все большей власти, интриговал против него и пытался добиться, чтобы Шпеер попал у Гитлера в опалу, для чего он использовал зловещего Мартина Бормана. Когда состояние Шпеера стало критическим, тот был помещен в оборудованный по последнему слову техники партийный госпиталь в Хохенлихен, неподалеку от Берлина. Этим медицинским учреждением руководил доктор Карл Гебхардт, группенфюрер СС и личный врач Гиммлера. Согласно Шпееру, Гиммлер дал Гербхардту указание устранить его. В своей знаменитой книге «Внутри Третьего рейха» Шпеер пишет: «Врачи подготовили мою жену к худшему. Но несмотря на этот пессимизм, я чувствовал необыкновенную эйфорию. Маленькая комната расширилась до размеров роскошного зала. Обычный шкаф, на который я пялился в течение трех недель, превратился в великолепный выставочный экспонат, выложенный редкими сортами древесины. Подвешенный между жизнью и смертью, я испытывал счастье, какое мне редко доводилось ощущать»³⁰⁰.

Из беседы Шпеера с Гиттой Серени мы узнаем, что же произошло в действительности: он, очень амбициозный, очень материалистичный и очень здравомыслящий архитектор, властный министр нацистской верхушки, получил опыт сознания вне тела! Серени воспроизводит беседу так. «Никогда в моей жизни я не был так счастлив», – сказал Шпеер. По его словам, он был «наверху» и глядел вниз на самого себя, лежащего на кровати. «Я видел все очень четко. Врачи и медсестры парили, и Маргарет [его жена] выглядела мягкой и тонкой, ее лицо было маленьким и бледным… То, что делали профессор Кох и медсестры, – продолжает Шпеер, – казалось мне молчаливым танцем. Комната была такой красивой… – он улыбнулся своему воспоминанию. – Я был там не один, там были еще фигуры в белом и в сером, и музыка… А потом кто-то произнес: “Не сейчас”. Я понял, они хотят сказать, что мне нужно возвращаться, и я сказал, что не хочу. Но мне дали понять, что я должен, мое время еще не пришло. Не знаю, как описать, что я почувствовал тогда. Это не было просто печалью или разочарованием – это было длительное чувство потери… До сего дня я считаю, что в те часы я испытывал такие вещи, которые, насколько я себя знаю, я не мог ни видеть, ни слышать, ни выразить. Могу сказать вам одно: с того времени я перестал бояться смерти. Я уверен, что это будет великолепно».

Почему же он не написал об этом в своих мемуарах? Шпеер отвечает: «Ну, считается, что я человек сверхрациональный, понимаете, пишущий авторитетнейшую книгу об этих ужасных временах, ставших историей. Как вы думаете, что сказали бы читатели, если бы в середине книги я заявил, что уверен – и уверен до сих пор, – что в ту ночь я умер и вновь вернулся к жизни? Представляете, как повеселились бы критики?»³⁰¹ Именно из этих или подобных соображений важнейшие переживания исключаются из «официальной» истории, которая подобна слою холодного пепла над расплавленной магмой действительности.

Как мы уже видели, человеческое существо, с нематериалистической точки зрения, по определению является оккультным, так как состоит главным образом из частей, которые обычные органы чувств воспринять не способны. Оно оккультно хотя бы потому, что большая часть его деятельности – мысли, чувства, импульсы, сновидения – является «оккультной», скрытой. То, что оккультизм так часто использовался всевозможными мошенниками и шарлатанами, не меняет справедливости сказанного. Индивидуальная жизнь – это большей частью оккультное переживание, более того, основы современного научного и материалистического мира пропитаны оккультизмом. Мы уже упоминали о магической составляющей Возрождения. Наитие, приведшее Декарта к переоценке основ западной философии, пришло к нему в трех сновидениях. Огюст Конт, теоретик позитивизма, создал новую религию человечества. Мысль Ницше, ориентированная главным образом на «этот» мир, исходит из и возвращается к положениям, не являющимся материалистическими. А развитие теоретической физики в течение последних ста лет привело к появлению «мифа материи».

В предшествующем абзаце мы обошли вниманием Исаака Ньютона. Благодаря прошедшему в 1936 году в Сотби аукциону «ученые впервые имели возможность оценить глубину и широту магических интересов Ньютона, – пишут Майкл Байгент и Ричард Лейгх. – Это оказалось поразительным открытием. Первым комментатором, опубликовавшим работы, которые до того времени замалчивались, был Джон Мэйнард Кейнс. Он пришел к заключению, что “глубочайшие интересы Ньютона были оккультными, эзотерическими и семантическими…” Согласно Кейнсу, “Ньютон не был первенцем века разума, он был последним из магов…” Пользуясь словами другого комментатора: “Можно уверенно утверждать, что алхимические идеи Ньютона так прочно покоились на базовых принципах, что он никогда не сомневался в истинности их главных положений. В каком-то смысле, вся его карьера, начиная с 1675 года, была одной долгой попыткой объединить алхимию с механической философией”»³⁰².

Николас Гудрик-Кларк назвал вторую главу своего труда об оккультных корнях нацизма «Оккультное возрождение в Германии в 1880—1910 годах». Он пишет об этом периоде следующее: «Оккультное учение старалось подчеркнуть тесную и глубокую связь человека и космоса в терминах “сущностного” соответствия микрокосма и макрокосма. При этом оно старалось противостоять материалистической науке, которая делает упор на феномены осязаемые и измеряемые, но пренебрегает невидимыми качествами, относящимися к духу и эмоциям. Эти новые “метафизические” науки давали человеку целостный взгляд на себя и на мир. Они давали ему чувство участия во всеохватном осмысленном миропорядке и с помощью предсказаний будущего позволяли планировать поступки в соответствии с этим миропорядком»³⁰³.

Гудрик-Кларк набрасывает картину быстрого распространения оккультизма в Германии. Он упоминает об издании в Лейпциге двенадцатитомной «Эзотерической библиотеки» (1898—1900), а также о выходе тридцатитомной серии «Теософских работ» в Веймаре (1894—1896). В 1906 году в Лейпциге было основано Теософское издательство, в результате чего появилась «целая волна оккультных журналов». Опираясь на свои данные, Гудрик-Кларк заключает, что новый пик выхода оккультной литературы приходился на период с 1906 по 1912 год. Расцвет оккультного движения в Германии окажет заметное влияние на немецкое население Австрии. «Импульс исходил главным образом из Германии: как Лист, так и Ланц черпали свое знание теософии из германских источников… Теософию в Вене после 1900 года можно описать как квазиинтеллектуальную сектантскую религиозную доктрину, импортированную из Германии и распространяющуюся среди людей, шатких в своих религиозных убеждениях, но тяготеющих к религиозному мировоззрению»³⁰⁴. Мы знаем, что Ланц и Лист вернут свой долг Германии сторицей, став непосредственными вдохновителями Germanenorden и нацизма.

Неудивительно, что трагические события Первой мировой войны – такого эффекта можно ожидать от всякого великого кризиса – породили новую волну интереса к оккультизму. В послевоенный период, пишет Ульрих Линзе, «многие психологически предрасположенные люди окунулись в вещи оккультные и мистические и оказались крайне восприимчивыми к различного рода внушениям. Хорошо известно, что сразу после войны появилось огромное количество гипнотизеров, магнетизеров, телепатов и им подобных. Они устраивали публичные выступления и демонстрировали свои “мистические” и целительские способности в ходе тщательно организованных шоу»³⁰⁵. Германский кризис затянулся на годы: после унизительного поражения последовали левые и правые революции, затем гиперинфляция. Это было время Терезы Ньюман со стигматами, спирита Вайсенберга Чёрча и знаменитого мага и шоумена Хануссена. В 1925 году масоны в Германии достигли абсолютного пика своей численности, насчитывая 82 194 брата в 632 ложах³⁰⁶. Нацизм тоже был частью общего поиска новых мощных, если не сказать чудесных, ценностей.

«Спасители являлись повсюду, – вспоминает Себастьян Хаффнер, – длинноволосые, во власяницах, провозглашавшие, что посланы Богом для спасения мира. Самым удачливым из них был некий Хауссер: он печатал плакаты, проводил массовые собрания и имел множество последователей в Берлине. Его мюнхенским аналогом, согласно газетам, был некий Гитлер, который, правда, отличался от своего берлинского соперника возбуждающей грубостью речей и побивал все рекорды вульгарности дутыми угрозами и неприкрытым садизмом. Гитлер хотел установить тысячелетнее царство, уничтожив всех евреев, тогда как некий Ламберти из Тюрингии хотел сделать это с помощью народных танцев, пения и игр. У каждого спасителя был свой стиль. Никто и ничто не вызывало удивления, люди давно забыли, что значит удивляться»³⁰⁷.

«В немецком уме есть сильная иррациональная составляющая, – пишет Йохен Кирхгоф, – и он чувствует свое превосходство над западноевропейским рационализмом… С позиций этого ума декартовское clarté (ментальная ясность) кажется плоской, искусственной… У немецкого ума есть давняя склонность к запредельному, глубинному в бытии. Это соответствует немецкой увлеченности вещами духовными, эзотерическими, сверхчувственными, оккультными, а также магией и всякого рода тайными обществами… В немецкой философии всегда есть что-то от мистицизма, от Мейстера Экхарта и Якоба Бёме. Западные европейцы склонны считать немецкий иррационализм близким к демонизму, к общению с мертвыми. За всем этим они чувствовали сползание в средневековье, к “тевтонскому варварству”… Это соответствует уровню “позавчерашнего дня” в немецкой ментальности, “древней основе неврозов”, “тайной связи германской природы с демоническим”, как говорит об этом Томас Манн, видящий здесь один из источников национал-социализма…»³⁰⁸

Живые и мертвые

В рассматриваемые нами годы самой распространенной формой оккультизма (не считая астрологии) был спиритизм. С незапамятных времен спиритизм, в самых разнообразных формах, был способом вступить в контакт с незримыми мирами и невидимыми существами, которыми, как предполагается, эти миры населены; он играет немаловажную роль в легендах и мифах всего мира. Сегодня спиритизм называют «ченнелингом», но, в сущности, это одна и та же оккультная практика. В настоящее время легко отнестись к контактам с мертвыми с пренебрежением, однако это ведет к недооценке серьезности спиритического движения, завоевавшего Америку и Европу к концу девятнадцатого века. Это движение появилось в США, и начало ему положил полтергейст сестер Фокс в 1848 году. Спиритизм мгновенно превратился во всеобщую манию, что подготовило почву для Теософского общества, семена которого будут посеяны Блаватской и Олкоттом в 1875 году. Стоит напомнить, что как Просвещение, так и спиритизм с теософией зародились в англосаксонских странах, известных своим реализмом и прагматизмом.

Последователи спиритизма считали его ни больше ни меньше как новой религией. «Вопрос о будущей жизни, надежда на то, что смерть – это еще не конец, так глубоко коренятся в людях, что это невозможно оставить без ответа»³⁰⁹. «Люди, жаждущие просветления и руководства, собираются в так называемый “кружок”. Их больше не удовлетворяют ни церковные церемонии, ни воскресная проповедь, которая превратилась в пустые звуки, не затрагивающие душ. Их живому духу нужна реальная пища»³¹⁰. Спиритизм, очевидно, был составной частью процесса расставания со средневековым прошлым и перехода к новым временам.

«В шестидесятые-семидесятые годы девятнадцатого века множество спиритических групп стали устраивать свои собрания по воскресеньям, как альтернативу христианской службе. Здесь были лекции, молитвы и проповеди, которые читали медиумы в трансе, а также пение хором (существовали даже спиритические песенники). Эти спиритические организации смело называли себя “церквами”. Однако при этом считалось, что новая вера должна быть свободной от догм и застывших откровений, поддаваться проверке опытом и основываться на общепонятных естественных феноменах»³¹¹. Священника заменял медиум. «Причастность к спиритизму давала образованным людям ощущение того, что они стоят на границе между христианским откровением и опытным знанием материалистической науки. В этом смысле спиритизм был самой передовой наукой той эпохи, верившей в прогресс. После открытия электричества, телеграфа и рентгеновских лучей идея материи как конкретной реальности стала постепенно исчезать. Казалось очень правдоподобным, что и сверхчувственный мир скоро будет доступен экспериментальным исследованиям. Был открыт путь к созданию “трансцендентальной спиритической науки”»³¹².

Какие же ответы давал спиритизм тем, кого в первую очередь беспокоила проблема собственной смерти и смерти родных и близких, а значит и проблема смысла жизни? «Ответ спиритизма состоял в том, что наши близкие по-прежнему живут в “промежуточном мире”, продолжая там развитие собственных душ, что они незримо присутствуют среди нас, принимают активное участие в нашей жизни и с ними в любой момент можно вступить в контакт. Таким образом, как отдельная личность, так и круг родных и близких продолжали существовать и после смерти. Спиритизм в некотором роде восстал против идей, господствовавших в то время, отстаивая свое понимание смерти, в котором нет места скорби – ведь смерть не уничтожает ни саму личность, ни ее связь с другими»³¹³.

Действительно, спиритизм считал себя наукой или, как минимум, областью исследований, которые в итоге приведут к созданию новой науки, где должное внимание будет уделено нематериальному. Ведь именно оно может оказаться основой, в которой коренится материальное. Спиритизмом интересовались известные ученые, например астроном Камиль Фламмарион, физиолог Шарль Рише, психолог Жан Пиаже и физик и химик Вильям Крукс (а также писатели Виктор Гюго и Артур Конан Дойл). Главной целью было придать идеям о бессмертии и перевоплощении души статус экспериментально установленных фактов, а не догматов веры. «Оккультизм, – говорил исследователь Карл дю Прель, – это всего лишь неизвестная пока естественная наука. Он и станет естественной наукой будущего».

Спиритические сеансы проводились в узком кругу, во главе обычно стоял медиум. Были медиумы говорящие, их голосом говорил дух, были пишущие, которые предоставляли свою кисть в распоряжение духа, который передавал сообщения, были и те, кто получал послания через движения стола или другого объекта, пользуясь специальным условленным наперед кодом. Были медиумы-целители, были те, кто рисовал, сочинял и играл музыку и даже танцевал. Медиумами в большинстве своем были женщины, «удивительные жрицы». «Спиритизм, по крайней мере отчасти, был феминистской религией. Известно, что в США новую веру основали сестры Фокс. Несмотря на то, что теоретиками спиритизма в основном были мужчины – Эндрю Дэвис, Алан Кардек, Александр Аксаков и другие, – подавляющим большинством медиумов, входящих в транс, были женщины. Они доминировали в спиритических кружках»³¹⁴. Следовательно, спиритизм сыграл важную роль на первых стадиях феминистского бунта, одной из главных социальных перемен последнего времени. Ульриху Линсе женщины-жрицы новых церквей напоминали пророчиц апокалиптических движений прошлого. В 1871 году Артюр Рембо писал: «Когда кончится бесконечное рабство женщины и она будет жить сама и для себя… она тоже станет поэтом!» Под «поэтом» Рембо подразумевал высшее состояние, доступное человеку. «Женщина свершит открытия в неизведанном!»³¹⁵

Линсе также указывает на «очевидную связь между современным авангардным искусством и оккультизмом». Истинное, вдохновенное искусство является, в конечном счете, оккультным процессом. Феномен творчества всегда будет камнем преткновения при попытках распространить позитивистский подход на все области человеческой деятельности. В чем источник искусства? Где находится то, что поэт и композитор слышат, а художник видит? Если душа – это галлюцинация, а сознание – иллюзия, бессильно следующая физиологическим процессам, происходящим в мозге, ни о каком вдохновении не может быть и речи, ему нет объяснения. Величайшие творения человечества в этом случае оказываются чем-то вроде безумия материи.

В своем эссе о влиянии спиритизма на Василия Кандинского (1866—1944), Марион Аккерман показывает, как глубоко воздействовали на художника оккультные движения в его окружении, особенно в период его жизни в Мюнхене. «Несколько теорий, предполагающие существование четвертого измерения, выдвигались начиная с 1870 года и широко дискутировались в популяризаторской литературе; к 1900 году эти идеи глубоко проникли в общественное сознание, равно как и связь этого четвертого измерения с миром духов… Еще до Первой мировой войны концепция четвертого измерения оказывала влияние на художников. Кубисты, футуристы, лучисты и супрематисты верили, что способны сделать это четвертое измерение видимым»³¹⁶.

Феномен «нью-эйдж» к 1900 году был таким же разномастным, как и тот, что начал свое шествие по миру с середины шестидесятых годов XX века. Он был, как мы указали ранее, тесно связан с различными направлениями в фолькистском движении. Теософия, спиритизм и вообще оккультизм всякого рода процветал обычно в той же самой среде, где можно было встретить вегетарианство, реформистские центры, холизм, гомеопатию, натуропатию, магнетическое целительство, движения «назад, к природе», нудизм и ориентализм. В нацизме можно найти заметные следы всего этого.

В целом развитие оккультизма в Германии шло параллельно с индустриализацией, так что «почти ни в одной другой стране не вызывали столько духов, не совершали столько чудес, не излечивали столько болезней и не составляли столько гороскопов, как в Германии в период, предшествовавший Третьему рейху». Сами спириты были разных пород: оккультисты обыкновенные, новые психологисты, анимисты, спиритуалисты англосаксонской школы, последователи Дэвиса, Кардека, психисты, теософы, неооккультисты, ксенологисты и многие другие, в том числе и спириты-христиане. «Все с завистью смотрели на Францию, – замечает Линсе. – Там, во всяком случае внешне, все спириты были едины – все были последователями Алана Кардека». Кардек (1804—1869) утверждал, что взял себе имя галльского друида, которым был две тысячи лет назад. Его настоящее имя – Ипполит Ривайль. В 1857 году он написал «Книгу духов», которая будет бесконечно переиздаваться, а в следующем году начал публикацию «Духовного обозрения». Вскоре число его последователей будет исчисляться миллионами, а самого его будут звать «папой спиритизма».

Главными центрами спиритизма в Германии были Берлин, Лейпциг с его активным издательством Verlag O. Mutze и, конечно, Мюнхен, в особенности красочный район под названием Швабинг, где по улицам расхаживали практически все знаменитости и чудаки того времени. На Тюркенштрассе и Шеллингштрассе или около университета можно было встретить поэтов Райнера Марию Рильке и Стефана Георге, писателя Томаса Манна, российского коммунистического вождя Льва Троцкого, художников из «Синего всадника», группы, в которую входил Кандинский, и многих других, в том числе персонажей из первых глав этой книги.

Рудольф Гесс прошел практически через все оккультные увлечения. Его наставником в обществе Туле был оккультист и известный астролог Рудольф фон Зеботтендорф. Само Туле было подразделением Germanenorden, множество членов которого, так же как и один из его основателей Филипп Штауфф, были спиритами. Более того, общество Туле было секретной организацией, специально основанной для того, чтобы изучать и распространять фолькистские, националистические и оккультные науки. Дэвид Клэй Лардж пишет, что целью «магических ритуалов» было установление связи современных нордических людей с их предками, с тем чтобы узнать тайны, которые помогут немцам XX столетия основать новую расу господ³¹⁷. Так же как и доктор Гутберлет с его «астральным маятником», множество разноперых оккультистов присаживались на шесток штаб-квартиры Туле, наведываясь в отель Vier Jahreszeiten на Максимилианштрассе.

Известно, что Генрих Гиммлер был спиритом. Его биограф Питер Падфилд упоминает о том, что около 1923 года Гиммлер читал книгу Der Spiritismus, которая, как писал он сам в дневнике, «впервые дала ему возможность поверить в спиритизм»³¹⁸. Как рассказывает Питер Левенда: «В большом зале за круглым столом [в Вевельсбурге] Гиммлер и его двенадцать обергруппенфюреров занимались установлением контактов с душами древних тевтонов и другими спиритическими упражнениями»³¹⁹. Хайнц Хёхне в своей книге об СС пишет: «Гиммлер постоянно вступал в контакт с великими людьми прошлого. Он верил, что имел способность призывать их и общаться с ними, впрочем, говорил он Керстену, лишь с душами тех, кто умер сотни лет назад. Он часто говорил, что в полусне ему является король Генрих Птицелов (875—936) и дает ценные советы. Гиммлер зачастую начинал свою речь словами: «В данной ситуации король Генрих поступил бы так». Он был так одержим этим своим королем, что в конце концов стал считать себя его воплощением.

Когда нацисты пришли к власти, оккультизм во всех его формах был запрещен, а многие практикующие были брошены в концентрационные лагеря. Гиммлер говорил астрологу Вильгельму Вуффу, которого под конец войны попросили работать для него: «Мне очень жаль, что пришлось посадить вас в тюрьму, но я просто был вынужден [несомненно, по приказу Гитлера] положить конец открытой практике астрологии… В национал-социалистическом государстве астрология должна быть privilegium singulorum [исключительной привилегией немногих]. Это не для широких масс… Дело в том, что астрология как доктрина, доступная каждому, диаметрально противоположна нашему мировоззрению… Учение, которое равно применимо к неграм, индийцам, китайцам и арийцам, грубо противоречит нашей идее о расовой душе»³²⁰.

В ожидании Годо

Существенным компонентом немецких исканий была вера в появление великого человека, который в час унижения и неуверенности ободрит немецкий Народ и поведет его к славе. «Это было время пророков и поэтов-провидцев, – пишет Джордж Моссе. – Тогда казалось, что лишь харизматичный лидер сможет положить конец болезни интеллектуалов. Поэтому интеллигенция ждала героического вождя, который станет ее избавителем». Еще раз стоит сказать, что «самым ярким образом такого лидера» стал рыцарь Дюрера, который «в ужасающей компании Смерти и Дьявола, но все же спокойный и полный надежд, скачет к святому Граалю немецкого будущего»³²¹.

Мы знаем о «сильном свыше» – этот термин Гвидо фон Лист позаимствовал в Эдде из «Прорицания Вёльвы» (Völuspá), и он стал популярен в фолькистской среде. Приход «сильного» обычно ассоциировали с Фридрихом Барбароссой, который спит в горе Кифхаузер и должен проснуться в судьбоносный для Германии час. «“Сильный свыше” стало расхожей фразой, и впоследствии Лист употреблял ее в связи с тысячелетним царством. Некто с очевидными сверхчеловеческими способностями прекратит все людские раздоры и путаницу и установит вечный порядок. Этот божественный диктатор был особенно привлекателен для тех, кого пугала неопределенность будущего в индустриальном обществе. Лист страстно желал прихода такого вождя, который принесет с собой мир, полный определенности, что создаст необходимые социально-политические условия для наступления тысячелетнего царства Народа»³²².

«В послевоенные годы многие тосковали по вождю (Fuhrer), который был бы суровым, но в то же время мудрым, кто установил бы порядок, заставил людей подчиняться дисциплине и положил бы конец многопартийной системе. Он должен был уметь взять бразды правления в свои руки и удержать их», – пишет Себастьян Хаффнер, добавляя: «Гитлер был воплощением мечты многих немцев»³²³.

Германия ожидала вождя, но кто станет этим вождем? Генрих Класс, председатель пангерманцев, в свою влиятельную книгу «Если бы я был императором», вышедшую незадолго до войны, включил главу под названием «В ожидании лидера». Там он писал, что отборный отряд нетерпеливых бойцов готов «с энтузиазмом последовать за вождем. Но он все не приходит!» Однако он ободряет читателей: «Терпение! Терпение! Он не заставит себя долго ждать… Вождь, явившись среди нас, с удивлением увидит, сколько у него преданных бойцов и как эти бескорыстные бесценные люди верны ему. Есть ли еще кто-то, кто не слышал призыва вождя? Если так, то пусть этот клич раздастся еще громче, чтобы его услышал каждый!»³²⁴

«Вся Германия ждет одного человека» (Карл Шворм). Для большинства Адольф Гитлер этим человеком не был. Многие скорее признали бы спасителем либо низложенного императора Вильгельма II, либо одного из князей, отрекшихся от престола в ноябре 1918 года. Целью баварского путча, который подготавливали «три фона» из конституционного правительства и который Гитлер пытался перетянуть на себя, было восстановление монархии в пользу наследного принца Руппрехта. Другим кандидатом в вожди-диктаторы был сам Класс, а также Гугенберг и фон Шеект. Впрочем, самой серьезной фигурой, в особенности в 1924—1925 годы, когда Гитлер оказался не у дел, был Эрих Людендорф, которого подзадоривала его будущая жена Матильда фон Кемнитц. Для всех них главной целью было восстановление империи. Даже берлинский «Клуб баронов», который практически привел Гитлера к власти, надеялся в удобный момент вызвать Вильгельма из Голландии – именно подобные ожидания были причиной того, что Пауля фон Бенекендорфа фон Гинденбурга прозвали эрзац-кайзер, что можно перевести как «наместник императора». В те времена среди людей, отмеченных судьбой, Гитлер был лишь одним из многих, порой почти забытым, списанным со счетов, – его всегда недооценивали.

Когда в начале 1920 года Гесс впервые услышал выступление Гитлера, он был ошеломлен. Он улыбался, уставившись в пространство, и шептал: «der Mann! der Mann!» («Это он! Это он!») Позже его жена рассказывала: «Он словно стал новым человеком, живым, светящимся, куда девалась подавленность и молчаливость. С ним случилось что-то совершенно новое, что-то потрясающее». Немного спустя один богатый южноамериканец предоставил Мюнхенскому университету денежную сумму в качестве приза в конкурсе на лучшее эссе «Каким должен быть будущий лидер, который вновь сумеет повести Германию к величию?». Для Гесса этот долгожданный лидер больше не был неизвестным лицом, у него было имя: Адольф Гитлер. Он слышал «его» громовержущий, завораживающий голос, он говорил с «ним», он знал – это был «сильный свыше».

Гесс принял участие в конкурсе и победил. В частности, он писал: «Ради национального спасения этот диктатор не постесняется использовать оружие своего противника: демагогию, лозунги, уличные парады и тому подобное. Если вся власть испарилась, возродить ее сможет лишь человек, за которым стоит народ. Так было в случае Муссолини. И чем глубже корни этого диктатора в массах, тем лучше он сумеет работать с народной психологией, тем меньше недоверия вызовет он среди рабочих, тем больше сторонников найдет он среди этих энергичных людей. Но сам он не имеет ничего общего с массой – как и все великие люди, он очень индивидуален… Если необходимо, он не остановится перед кровопролитием. Великие вопросы всегда решались железом и кровью. А вопрос, стоящий перед нами сейчас, таков: поднимемся ли мы вновь или будем уничтожены… Чтобы достичь цели, он готов пожертвовать своими самыми близкими друзьями… Этот законодатель очень суров… И настанет день, когда мы увидим новую Великую Германию, вобравшую в свои границы всех, у кого немецкая кровь…»³²⁵

Человеком, впервые провозгласившим Гитлера фюрером, был Дитрих Эккарт. После знакомства с Гитлером в своем журнале «Простым немецким» 5 декабря 1919 года он напечатал стихотворение, названное «Терпение» (Geduld). Здесь он говорил, что ожидаемый неведомый лидер кому-то уже известен, несмотря на то, что он по-прежнему «некто безымянный, кого все чувствуют, но никто не видит». Он выжидает, «герой, в ком вся наша опора». Терпение, терпение, он здесь и скоро объявит себя. Нужно сказать, что Эккарт напечатал это стихотворение еще раз – 25 августа 1921 года в «Фёлькишер Беобахтер», газете НСДАП (он был ее редактором). Это случилось после того, как Гитлер ультимативно потребовал и, не без помощи Эккарта, получил диктаторские полномочия в партии.

Позже Генрих Гиммлер скажет: «Гитлер пришел к нам в разгар наших бедствий, когда у немецкого народа уже не было будущего. Он – одно из Существ Света, которые всегда являются среди немцев, когда те находятся в глубочайшей физической, умственной или духовной нужде. Гете был таким в сфере ума, Бисмарк – в политике, но фюрер является им во всех сферах: политической, культурной и военной. Кармой германского народа ему суждено вести войну с Востоком для спасения всего немецкого в мире. Одно из величайших Существ Света воплотилось в нем»³²⁶. Гиммлер позаимствовал этот термин у Хьюстона Чемберлена – тот провозгласил Гитлера Существом Света после личной встречи с ним в 1923 году.

Уже под конец войны, 31 декабря 1944 года, другой верный гитлеровский паладин, министр пропаганды Йозеф Геббельс, все еще описывал своего вождя так: «Он – величайший из всех, кто делает сегодня историю, и он на голову выше остальных по силе предвидения будущего. [В то время русские войска уже глубоко продвинулись на территорию Германии, а союзники стояли у ее западных границ.] Он превосходит их не только гением и политическим инстинктом, но также знанием, характером и силой воли… Свои дни и большую часть бессонных ночей он проводит в кругу близких и ближайших соратников, но даже среди них он остается в ледяном одиночестве гения, победоносно возвышаясь над всем и над всеми. Никогда с губ его не слетало слово лжи или низости. Он – сама Истина. Достаточно просто быть около него, чтобы физически чувствовать, какую он излучает силу, как он могуч и сколько энергии придает другим. От него исходит непрерывный поток веры и силы воли, несущий нас к величию»³²⁷.

Эти обороты речи характерны для времен расцвета гитлеровского мифа. В час величайшей нужды великий человек вновь дарован Германии, он ведет народ к его предначертанной судьбе, к славе, к овладению миром. Этот великий человек – гений и провидец, герой и победитель драконов нашего времени, тот, кто воплощает вековые мечты, пророк и мистический спаситель народа, одаренный магическими силами для выполнения своей миссии. «Слова фюрера заменяют молитву, утреннее нацистское построение – мессу. Изображение Гитлера на фоне свастики заменяет Христа на кресте. Вместо Старого и Нового Заветов – “Майн Кампф” и “Миф двадцатого столетия”. Вместо религиозных процессий – марши со свастикой в качестве мистического символа, вместо благотворительных христианских организаций, созданных по личной инициативе, – государственные Winterhilfe [помощь бедным, особенно зимой], выполняющие роль “церкви действия”. “Божественная миссия” фюрера, по-видимому, была не просто трюком для обожествления режима и безграничного расширения его власти, она была чем-то большим – есть достоверные указания на то, что Гитлер считал себя мессией»³²⁸.

Гитлер считался посредником между Народом и Богом, пишет Шольдт. «Торжественно проходит он / в молчании сквозь свою коричневую армию, / как священник, который благословляет / прорастающие семена». Однако Гитлер – это не просто священник, он – спаситель, посланный Богом, исполнитель и инструмент божественного вмешательства. «Фюрер приказал – значит, это воля Бога». В стихотворении, обращенном к [покойной] матери Гитлера, есть строчка: «Ты дала нашему народу спасителя»³²⁹. Во многих домах можно было увидеть алтари, посвященные Гитлеру как божеству. Люди, чьей руки он коснулся, не мыли ее неделями и почитались в своих деревнях за святых. Паломники, бывшие в Оберзальцберге, хранили как драгоценность камешки, на которые ему случалось наступать. Розы, улицы, церковные колокола, деревни и дети назывались и переименовывались в его честь, Рейхсканцелярии в Берлине приходилось неоднократно вмешиваться, чтобы отделять великое от смешного.

Сам Гитлер способствовал тому, чтобы превратить свою невероятную популярность в восхваление, почитание и обожествление. «В особенности во время речей, обращенных к старым борцам, после минуты молчания в память павших он часто впадал в совершенно экстатический тон. Загадочными фразами он словно мистически причащал их. Наконец лучи прожекторов опускались на середину арены, и флаги, мундиры и музыкальные инструменты сияли багрянцем, золотом и серебром. Я всегда чувствовал, – кричал он в 1937 году, – что человек, пока он жив, должен стремиться к тем, кто помог ему создать свою жизнь. А чем была бы моя жизнь безо всех вас? То, что вы нашли меня, поверили в меня так давно, придало новый смысл вашим жизням, поставило перед вами новую задачу. То, что я нашел вас, сделало возможными мою жизнь и мою борьбу!

Годом ранее, на таком же собрании он выкрикивал: “И разве мы не переживаем сейчас вновь то чудо, что свело нас вместе! Когда-то давно вы услышали чей-то голос. Ваши сердца отозвались, и вы пошли за этим голосом. Годами вы шли за ним, но даже не видели, кому он принадлежит; вы просто слышали голос, и вы шли. И встречаясь здесь, мы все исполнены трепета от этой встречи. Не каждый из вас может видеть меня, и я вижу не каждого. Но я чувствую вас, а вы чувствуете меня! Именно вера в наш народ сделала нас, лилипутов, великанами, сделала нас, бедняков, богачами и из сомневающихся, разочарованных, беспокойных людей сделала храбрецов и героев. Она дала нам, заблудшим, возможность видеть, и она спаяла нас воедино”»³³⁰.

Немецкие дети, стоя на коленях у своих кроваток, молились: «Я складываю ладони и преклоняю голову, / и думаю об Адольфе Гитлере, / который дает нам работу и хлеб / и помогает нам в каждой нужде». Звезду на верхушке елки заменили светящейся свастикой. И самой задушевной рождественской песней была следующая: «Тихая ночь, святая ночь. / Все спят, на посту лишь один: / Адольф Гитлер хранит судьбу Германии. / Он ведет нас к величию, славе и счастью»³³¹.

За пределы человека

Водоворот перемен порождал замешательство и неуверенность. И все же тоска по смыслу, который мог бы придать значимость этой жизни, сопровождалась предчувствием, что новый золотой век на подходе, что создается новый мир. На «стыке истории», около 1880 года, мыслители, поэты и художники, восприимчивые к духу времени, выражали идею о новом человеческом существе и даже говорили о необходимости его появления. Предчувствие высшего существа, способного создать новые ценности и новый мир, является одним из самых разительных признаков фундаментальных исторических перемен.

Самым проницательным интерпретатором этих поворотных времен является Фридрих Ницше (1844—1900). Многие его прозрения оказались столь проникновенными, что вдохновляли многих философов на протяжении XX века и до сего дня. Читая авторов, комментирующих Ницше, часто удивляешься, до какой степени его личность воспринимается в отрыве от Германии, где он вырос, общие черты которой мы набросали в предыдущих главах. Это прямо противоречит одному из основных положений мышления самого Ницше – «перспективизму», согласно которому каждое событие и каждое существо определяется условиями и зависит от обстоятельств, в которых оно появляется и живет. Всякий человек понимается в исторической перспективе.

Неудивительно, что в работах Ницше мы встречаемся с основными темами фолькистского мышления – одни он подтверждает, другие осуждает. Его знаменитая фраза о том, что «бог мертв», означает – это часто понимают неверно, – что образ христианского бога перестал быть приемлемым на Западе. Это значит, как пишет Ницше в своей «Веселой науке», что «вера в христианского бога вышла из доверия». «Это величайшее событие современности», – писал он в 1882 году. Ницше считал «христианскую концепцию бога самой порочной из всех, что появлялись на земле», главным образом потому, что реализация жизненных целей переносилась из этого земного мира в фиктивный загробный. Для Ницше смерть христианского бога являлась «кардинальным событием новейшей истории и современного мира, призраком, стоящим за каждой его значительной мыслью»³³². Фундаментальный смысл этих утверждений в том, что европейское средневековье с его христианской цивилизацией подошло к концу.

Мыслитель и критик религии, морали и ценностей, установленных в прошлом, но сейчас распадающихся, Ницше не мог пройти мимо Просвещения, которое возводило разум в абсолют. В целом он очень уважал философов-просветителей, зная на собственном опыте, как сложно сформулировать едва зарождающуюся мысль и затем биться за свои убеждения на интеллектуальных полях сражений. «За малейший шаг на пути к свободному мышлению, свободному формированию характера приходится сражаться и платить за это пытками моральными и физическими». Он сам страдал от постоянных головных болей, трудностей со зрением и прогрессивного паралича. «Перемены требовали бесчисленных жертв… Ни за что не приходилось платить дороже, чем за тот кусочек разума и чувства свободы, которыми мы так гордимся сейчас»³³³. Ницше также особо выделял Францию и отмечал ее «культурное превосходство в Европе», противопоставляя ей то, что называл немецкой отсталостью, тяжеловесностью и поверхностностью.

Ницше не принимал автократии или монополии разума. Он неоднократно язвительно нападал на Сократа, мыслителя, несущего, согласно Ницше, ответственность за культ ума в европейской цивилизации. Самодовлеющая мысль казалась ему смертельной болезнью, и Аполлону, богу света и ясности, он противопоставлял целостность Диониса с бешенством его вакханалий. Сократовское мышление, писал Ницше, является истоком христианской морали, то есть слабости и разложения в самих корнях европейской цивилизации, что является причиной ее упадка и неизбежной гибели. (Освальда Шпенглера, автора «Заката Европы», назовут «попугаем Ницше».) Первопроходец Ницше считал себя инкарнацией бога Диониса, который пришел сражаться с тенью, оставленной мертвым христианским богом. Как его Заратустра, он принес новое «евангелие» сверхчеловека.

С точки зрения Ницше, ум был частью целого, состоящего из жизненных сил, сплетенных вместе в «волю к власти». Здесь он совершил роковую ошибку – ибо и ум, и жизнь, и материя являются частью чего-то большего, охватывающего целое. Ницше стал святым покровителем витализма, движения, которое включало в себя все формы фашизма и, в частности, нацизм. Как говорит об этом Дж. П. Стерн, согласно Ницше, «жизни невозможно дать определение: определить ее значило бы подчинить ее собственному слуге, разуму. Из этой логической шарады вышли самые скандальные следствия. Ницше она досталась в наследство от Шопенгауэра, затем за нее ухватится Альфред Розенберг, в двадцатые годы она перейдет к Эрнсту Юнгеру, а в начале тридцатых – к Готфриду Бенну и ко многим другим влиятельным немецким авторам»³³⁴.

Ницше глубоко презирал массы, один из новых социальных феноменов того времени. По всей видимости, для него важнейшей составляющей общества оставалась буржуазия, «третье сословие», которая была движущей силой Просвещения и Французской революции. Он так и не смог разглядеть за ней подъем четвертого сословия, пролетариата. Социализм, марксизм и их массы были вне круга его интересов. Он был прожженным индивидуалистом и считал овладение собой и «преодоление себя» средствами, преобразующими человека в высшее существо. Именно так этот мир можно сделать оправданным, завершенным эстетическим феноменом. «Нападая на модную идею прогресса, он утверждал, что “целью человечества” должны быть его “высшие представители”, которые вновь и вновь появляются в разные эпохи»³³⁵. Дело в том, что в одном видении, которое пришло к Ницше в швейцарских горах Энгадина, ему открылось, что все вещи вечно случаются вновь абсолютно тем же самым образом. Как ни странно, это наполняло его чем-то вроде мистического восторга. Ценность Ницше, однако, лежит не в логической связности его философской системы. Он и не претендовал на нее, напротив, эту связность он от всего сердца презирал. Его ценность – в глубине его прозрений, которые звучат живо и актуально и по сей день.

«До сих пор все твари создавали что-то выходящее за пределы их самих, неужели ты хочешь стать откатывающейся волной этого великого прилива и вернуться к животному, вместо того чтобы превзойти человека? Что такое обезьяна в сравнении с человеком? – Объект насмешек или горький стыд. Тем же самым будет человек для сверхчеловека»³³⁶. Без сомнения, Ницше знал Дарвина. Вальтер Кауфман даже говорит, что «молодой Ницше был пробужден Дарвином из своего догматического [протестантского] сна». Однако несмотря на то, что Ницше признавал, что естественное состояние организма можно превзойти, он был «последовательным противником» дарвиновских идей, так как теория Дарвина была теорией случая, чисел, чистой материи и не оставляла места для решительного индивидуализма, для усилия по превосхождению себя и для воли к власти. «Лишь человек, индивидуум расставляет здесь ценности… Единственный категорический императив, которому должен следовать человек, есть императив его внутреннего потенциала. Чем он может стать, то и должно задавать ему направление, стать целью его непрерывных усилий, его воли»³³⁷. Эволюция по Ницше, во всяком случае для человеческих существ, была вопросом индивида, стремящегося к величию, а не рас, борющихся между собой за краткий миг господства на Земле.

Еще одной существенной связью Ницше с периодом, в котором он жил, были его взаимоотношения с Рихардом Вагнером. «Внутренне он был так связан с Вагнером, что разлука могла привести к глубокому кризису», – пишет Карл Плетч³³⁸. Когда Вагнер умер, Ницше написал в письме: «Вагнер был самым целостным человеком из всех, кого я когда-либо знал». Его музыка «проникала в самое существо его слушателей и преобразовывала их изнутри. Ничто в истории музыки не обладало такой смелостью композиции, такой провидческой точностью и эффективностью передачи силы и сути человеческого Machtgefühl [чувства власти]. Музыка Вагнера была выдающимся стихийным воплощением воли» (Лесли Чемберлен³³⁹).

Однако Ницше порвал с Вагнером, когда тот стал слишком reichsdeutsch, то есть слишком признанным и радующимся этой своей популярности у националистической и консервативной германской элиты, которая в те годы, после победы над Францией в 1871 году и образования Германии, купалась в чувствах гордости и превосходства. «“Немецкий” стало аргументом, “Deutschland, Deutschland über alles” – принципом, тевтоны – носителями “морального мирового порядка”, – возмущенно писал Ницше. – У нас теперь есть история, которая reichsdeutsch, боюсь даже, антисемитская… как только господину фон Трейчке не совестно»³⁴⁰. Заразный антисемитизм Вагнера был еще одним элементом, нетерпимым для Ницше. Он был убежден, что смешение рас благотворно для человечества и гордился своим анти-антисемитизмом.

Именно на этом фоне оформилась идея Ницше о сверхчеловеке. Стоит заметить, что его комментаторы, начиная с Вальтера Кауфмана, осознали, что «сверхчеловек» является неточным переводом слова Übermensch и скорее вводит в заблуждение. Под сверхчеловеком можно понять нечто вроде разросшегося человеческого существа, тогда как Übermensch ясно указывает на существо за пределами нынешнего человека, не раздутого, а качественно иного, находящегося на другом уровне. Кауфман и другие используют термин «overman» , что является буквальным переводом Übermensch. Филип Новак, которого слово «сверхчеловек» явно раздражает, все же использует его наряду с выражением «высший человек». Осознание этих нюансов может предотвратить неверное понимание этого слова, обозначаемой им идеи и идеала. Оно, с легкой руки Ницше, появится практически во всех произведениях того периода, когда мир сделал решительный поворот в направлении, быть может, иного и лучшего будущего.

«Сверхчеловек – будущее мира», – говорил Ницше. «Я научу вас сверхчеловеку, – говорил его Заратустра. – Человек – это то, что нужно превзойти… Человек – это канат, натянутый между животным и сверхчеловеком, канат над пропастью… Это великий полдень: человек стоит в середине пути между животным и сверхчеловеком… Все боги мертвы, да здравствует сверхчеловек!» В «Генеалогии морали» он пишет: «Этот человек будущего освободит нас не только от идеала, царствующего ныне, но и от того, что неизбежно вырастет из него, – от великой тошноты, от воли к небытию, от нигилизма. Это колокол полдня и великого решения, высвобождающего волю и вновь указывающего ей цель на земле, это надежда человека, это антихрист и антинигилист, это победитель Бога и победитель небытия – настанет день, и он придет»³⁴¹.

Каким именно существом был бы сверхчеловек Ницше? Стерн свел вместе основные черты его характера, используя книгу «Так говорил Заратустра»: «Сверхчеловек открыт миру и его превратностям. Он верит в других и верит в случай. В нем основные пороки, такие как похоть, жажда власти и эгоизм, преобразуются в положительные качества. Он влюблен в землю, в свою судьбу, в свою жизнь, и он готов пожертвовать этой жизнью ради тех, кто открыт миру и его превратностям… Основываясь на положении о безбожности мира, сверхчеловек воплощает в себе напряженную свободную человеческую волю к власти и руководствуется псевдорелигиозным законом о “вечном возвращении”»³⁴². Увы, это едва ли далеко продвинет нас в понимании сверхчеловека. Вообразить существо, которое превосходит тебя самого, – трудно, почти невозможно. Некоторое приближение к этой идее можно найти в образах, которые люди создали, думая о своих богах и других сверхъестественных существах. Сам Ницше порой проецировал на себя существо, подобное Заратустре, а в момент острейшего кризиса – нечто подобное тому, что он принимал за бога Диониса. Но попытка превзойти ум для человеческих существ опасна. В тех, кто не отступает, она должна либо привести к состоянию сознания, о котором рассказывают великие йоги, либо – если что-то пойдет не так – к сумасшествию.

Идеал Ницше отражал прозрения и чаяния своего времени, а Германия рвалась как к культурному, так и к национальному превосходству. Произошло неизбежное: националистическое движение присвоило себе его идеал и приспособило его для своих целей – под сверхчеловеком стали понимать дарвинистского арийца. Это полностью противоречило идеям Ницше. Но из его работ можно было легко надергать цитат, по видимости, подтверждающих фолькистские убеждения.

Главным виновником этого «отмывания мысли» была его сестра Элизабет. В 1885 году она, к негодованию Ницше, вышла замуж за воинствующего антисемита Бернхарда Фостера и последовала за ним в Парагвай основывать тевтонскую колонию Новая Германия. Целью этой колонии, одного из многих утопических поселений того времени, было предохранить хотя бы горстку немцев от расового смешения, чтобы раса сумела выжить в чистейших своих представителях и чтобы с их помощью ее можно было восстановить в будущем. Из-за внутренних раздоров эта колония скоро развалилась, но некоторые потомки все еще живут там, где она когда-то существовала. В 1934 году Элизабет встретила рейхсканцлера Гитлера в архивах Ницше в Веймаре, вскинув руку в образцовом нацистском приветствии, и предложила ему сняться на фоне бюста Ницше, что должно было символизировать философскую преемственность нацизма.

Сверхчеловек Ницше не был единственным типом нового существа, ожидаемого в Германии. Существовал, например, «арио-германский богочеловек» Гвидо фон Листа. Этот богочеловек якобы являлся прямым наследником длинной линии «потомков солнечного короля», восходящей к Атлантиде, – его называли Арманен. Жители Атлантиды были божественной расой, и череда хранителей их тайного знания не прерывалась с тех древних времен. Эти хранители должны вновь объявить о себе сегодня. Они и станут создателями будущего – Лист «считал арио-германского богочеловека высшей точкой вселенского развития»³⁴³.

Николас Гудрик-Кларк пишет: «Миф о тайной элите не новость в европейской идеологии. В эпоху, последовавшую за Просвещением, это было вечной темой оккультизма. По сути, это было попыткой восстановить определенность и очевидность религиозной ортодоксии в контексте узкого сектантского направления… Тайная элита окружает своих видимых представителей ореолом непререкаемого авторитета. Именно так воображаемые короли-священники прошлого придавали весомость претензиям Листа на тайное знание и особую власть. В то же время якобы существующие Armanеnschaft (потомки Арманен) дают адептам основание предположить, что золотой век не за горами, что Германия и Австрия соединятся в едином теократическом пангерманском государстве, в котором негерманские элементы не будут играть никакой роли. Через тридцать пять лет это станет определяющим принципом внешней политики Третьего рейха»³⁴⁴.

Дитрих Эккарт был начитан и, конечно, знаком с публикациями Листа (что подтверждает Ральф Ройт в своей биографии Гитлера). Эти знания, а также многое другое он передал своему австрийскому ученику. У нас также есть свидетельство мюнхенского библиотекаря о том, что Гитлер брал читать книги Листа, а Бригитта Хаман упоминает несколько случаев, когда Гитлер использовал листовскую терминологию³⁴⁵. Интересен, однако, следующий факт: «В библиотеке Гитлера, частично дошедшей до нас, есть книга Тагора о национализме, с посвящением по случаю дня рождения: “Господину Адольфу Гитлеру, моему дорогому арманистскому брату, Б. Штайнингер”». «Это может указывать на то, что Гитлер имел контакты с секретной организацией, связанной с Листом», – полагает Хаман и добавляет: «Слово “арманист” можно понимать и буквально – тогда это будет означать высокий статус Гитлера в “тевтонской” иерархии»³⁴⁶.

Арийский богочеловек Йорга Ланца фон Либенфельса напоминает сверхчеловеческий идеал Листа. Мы помним, как Ланц изображал завоевание земного шара этими высшими существами: «Подавляя и искореняя примитивных людей и недочеловеков, высшая героическая раса восстанет из могилы расового смешения и упадка и начнет восхождение к божественному человечеству, к бессмертию и божественности в самом корне, в расе, – писал Ланц. – Тогда породистые светловолосые боги пройдут по земле: расы вновь разделились, препятствия устранены. Тогда на земле настанет царство небесное. И светловолосые боги будут знать, кого благодарить за это небесное состояние: боги и богини с солнцем в волосах и небесной голубизной в глазах, вечно здоровые и вечно молодые, воздадут хвалу Великой Матери, которая столько страдала за них»³⁴⁷. В предыдущих главах мы видели, что Ланц планировал создать орден, очень напоминавший возникший позже СС, одной из целей которого было уничтожение недочеловеков.

Другим автором, провозглашавшим приход сверхчеловека, был Карл Май, любимый писатель Гитлера. В книге Хаман мы обнаруживаем, что Май, к тому времени семидесятилетний и очень известный, читал в Вене 22 мая 1912 года лекцию под названием «Ввысь, к царству Благородного человека» (если так можно перевести его Edelmensch). Зал, который мог вместить три тысячи человек, был полностью забит. Май был протестантом, но интересовался, тем не менее, Востоком, оккультизмом и магическими способностями человека. «Даже истинно великого писателя не встретили бы с большим шумом и энтузиазмом, – писал репортер. – Май всегда стремится к вершинам, к свободному духовному царству высшего человека. Он называет себя то душой, то каплей в океане, то духовным авиатором… В том, что он говорит, самым замечательным является его серьезность, настоящий патетический энтузиазм, напоминающий энтузиазм религиозный». Карл Май воплотил свой сверхчеловеческий идеал в образах старины Шаттерхенда, символе немецкого превосходства над другими расами в действии, и Виннету из племени апачей, который был «шедевром» немецкого иммигранта профессора Клекихпетра. Молодой Гитлер, в ту пору потерянный, одинокий молодой человек из мужского общежития, присутствовал на лекции Мая и, согласно анонимному свидетельству, проявил «бесконечный энтузиазм»³⁴⁸.

Швабинг

«В районе Мюнхена под названием Швабинг в ту пору можно было встретиться с самыми разнообразными группами: теософы, мистики, гностики, даосы, маздеисты, буддисты, необуддисты, сионисты, профсоюзники, большевики и пацифисты – все пытались толковать историю и вербовали учеников», – пишет Петер Орцеховски. Однако этот список не полон: там были еще антропософы, спириты и черные маги – всех не перечесть³⁴⁹. Кроме того, Орцеховски упоминает лишь философские, религиозные и оккультные группы, тогда как в Швабинге с ними соседствовали писатели, поэты и художники – порой величайшие фигуры того времени. Эта цветистая смесь, исследующая все возможности человеческого духа во всевозможных направлениях, дала некоторым исследователям повод назвать Швабинг «богемным» местечком. Это так же неверно, как называть Дитриха Эккарта смешным полусумасшедшим поэтишкой. Конечно, в Швабинге была представлена вся богемная фауна, но главное то, что он, так же как Монмартр и Аскона, был одним из центров европейской культуры, где вырабатывалось будущее и проверялось на прочность прошлое.

Эти времена «благоприятствовали религиям, пророкам, гуру и спасителям, заявлявшим, что они способны несколькими простыми истинами установить в этом хаотическом мире порядок»³⁵⁰. Подобные типажи попадались и в Швабинге, например Рудольф Паннвитц, чья книга «Германское учение» была написана как пророчество и как хартия будущей религии новой Европы. Он был «пророком гиперборейцев» и заполнил более четырехсот страниц предостережениями, приказами и проповедями. Все они начинались словами «Дух бога вашего говорит так». Эта новая религия должна была содержать в себе и знание, и любовь всех предшествующих религий. Был еще Людвиг Дерлетх, «швабингский пророк», который собирался очистить и реформировать церковь и создать новую теократию, которую он лично и возглавил бы. Он хотел вдохнуть жизнь в воинственное, героическое христианство и оживить в этом упадочном мире исконные христианские ценности. Его элитные христианские войска, приняв клятву бедности, безбрачия и преданности, действовали бы по примеру суфийского Ордена убийц, Иезуитов, или Тамплиеров. Они вели бы священную войну против толпы, против демократических установлений современного мира, против национального государства, рыночной экономики и против оторвавшейся от своих корней христианской церкви. Конечной целью легионов Дерлетха было завоевание Европы, овладение всем миром и установление глобальной диктатуры³⁵¹.

Был и Космический кружок или Космисты, которые назывались также Безмерные. Это была маленькая, но заметная группа. Космисты, согласно Дэвиду Клэю Ларджу, хотели омолодить окостеневший и слишком «умный» современный мир через возрождение язычества. У них мы опять находим, несмотря на всевозможные отличия, черты, общие для всех: отвержение индустриализирующегося современного мира, неприятие либерального рационализма, парламентской демократии и ортодоксального христианства. Они имели склонность к мистицизму и оккультизму. Они хотели достичь высших состояний сознания путем проникновения в скрытые, темные части человеческой личности и выбрали себе в учителя Фридриха Ницше, Зигмунда Фрейда, Карла Юнга и Йоханна Бакхофена. Тот, кто сумеет пройти этими опасными путями, станет сверхчеловеком нового типа. Усилия космистов, пишет Лардж, представляли собой «любопытную смесь абсолютизма, культа героя, жажды великих решений и готовности к жертве во имя фундаментального очищения и спасения». Вспоминая полвека спустя о своем кратком знакомстве с ними, Томас Манн сказал, что корни немецкой катастрофы лежали в подобных кругах, пронизанных всепоглощающим чувством собственного превосходства³⁵².

В Швабинге спиритические сеансы были обычным делом. Изучая эту среду через некоторых ее представителей, «можно ощутить ее особую атмосферу», а именно «живой религиозный интерес, но при этом крайнюю критичность по отношению к учениям традиционных церквей и поиск контакта с чем-то божественным с помощью мистических и оккультных вдохновений», – пишет Хильдегард Шателье. В своей работе – посвященной жизни мюнхенского поэта Ганса фон Гумпенберга, который уже в 1885 году написал пьесу «Спириты» и скрупулезно записывал указания своего духа-руководителя Гебена, – Шателье вновь демонстрирует присущее тому времени осознание необходимости нового поворота, а также волю к преодолению унаследованного от Просвещения голого рационализма для того, чтобы суметь прийти к новым религиозным формам. Главное – это единство всего существующего. «Бог – это чистый дух. Но так как материя существует, это его творение тоже требует божественного совершенства». Единство всего существующего подразумевает также «непрерывность между всеми формами жизни. Тогда мир представляет собой систему, состоящую из множества уровней, в которой имеется неразрывная связь между духами, человеческими существами, животными, растениями и материей. Жизнь со смертью не прекращается, так как после смерти душа продолжает эволюционировать на других, высших уровнях бытия. Земля и человечество являются частями космического целого»³⁵³.

То, что Гумпенберг записывал под диктовку своего духа-руководителя, практически является классикой жанра. Спиритические сеансы Космического кружка были куда неистовее. Они граничили с демоническим, а порой и переступали эти границы. Это не значит, что космисты были чокнутыми недоумками. Карл Вольфскехль был видным профессором немецкой литературы в Мюнхене и в Гейдельберге (где одним из его почитателей был Геббельс). Альфред Щюлер был распространителем идей Ницше, сдобренных пряностями своего собственного приготовления, и завсегдатаем салона Брукманов, где бывал Рильке и другие знаменитости (скоро среди них окажется и Адольф Гитлер). А Людвиг Клагес (позже он присоединится к нацистам) напишет книгу «Ум – противник души», интересную и по сей день. Поэт Стефан Георге в свой мюнхенский период тоже установит с космистами связь, едва не оказавшуюся для него роковой.

Щюлер, увлеченный черной магией, постоянно искал спиритических медиумов, которые, думалось ему, совершат новый прорыв в проявлении космических сил, которые пока еще подавлены инерцией патриархальных, рационалистических и капиталистических традиций. С этой целью он попытался склонить к сотрудничеству душу Стефана Георге, к тому времени уже известного поэта. Дело происходило на «римском» банкете: все участники были одеты и пытались вести себя как древние римляне. Этот ужин проходил в доме Щюлера и, в конце концов, вылился в спиритический сеанс. Во время сеанса Георге возбуждался все больше и больше и вел себя так, словно в него вселился дух. Позже он признает, что долго страдал от последствий «ядовитой магии этого ночного сеанса». Георге удалось отойти от космистов, и он основал свою собственную группу Круг Георге.

«То ли демон, то ли бог»

Об этом кружке напишет Петер Ашхайм: «Georgekreis [группа Георге] был кругом учеников и посвященных, сектой без формального или обязывающего статуса, абсолютным центром которой был их учитель. Несмотря на то, что в ближнем кругу всегда происходили небольшие изменения, число членов никогда не превышало сорока. Несмотря на небольшую численность, этот кружок стал образцом культурной элиты и оказал огромное влияние на авангардистскую поэзию, литературоведение и историю»³⁵⁴. Действительно, этот кружок обладал всеми признаками секты или культа. Когда люди впервые сталкивались с ним, это переживалось как решающее, поворотное событие в жизни, новое рождение. Выбор учеников в любом случае оставался за учителем, который вел себя совершенно как гуру. Тот, кто желал пройти инициацию, должен был выдержать испытания, а вступление закреплялось священной клятвой. Некоторые избранные получали от учителя новые имена. Лишь он знал, кто в действительности входит в кружок, а кто – нет.

Центром всего этого был Стефан Георге (1868—1933), широко известный поэт, слава которого в те дни превосходила славу Райнера Марии Рильке. «Говорили, что все молодые немцы двадцатых годов находились под влиянием Стефана Георге – даже те, кто никогда не слышал его имени и не прочел ни одной его строки»³⁵⁵.

 

 

Действительно, некоторые считали Георге богом, другие – дьяволом. Один признавался, что в «присутствии Георге понял, наконец, что такое божественное». Другой «получил впечатление страшной, демонической силы природы, потрясающей мир»³⁵⁷. «В нем видели величайшего поэта современности… и одновременно его почитали пророком и магом, великим “гуру” и оракулом, стоящим во главе интеллектуальной элиты, посвященных мира культуры, которые “трепетали перед ним” словно перед первосвященником. В Берлине, Мюнхене, Гейдельберге он руководил кружком самой умной, открытой и динамичной германской молодежи. В них он видел надежду страны. Он был источником таинственных изречений, публиковал загадочные стихи, ставшие культурным маяком для целого поколения»³⁵⁸.

Джордж Моссе обрисовывает Стефана Георге так: «Он серьезно верил в свою роль поэта-провидца, глашатая перемен. Ему казалось, что поэзия – это лучшее средство для изображения трагичности этих времен, чьи страдания может облегчить лишь сила и решимость вождя. Поэзия идет к самой сути вещей и в то же время не связана никакой конкретной политической программой. И главное, поэт не ограничен кажущейся фатальностью материалистических, исторических или экономических условий. Он находится над ними. Он напрямую чувствует пульс нации. С этой точки зрения поэт, естественно, должен выступить вперед и стать пророком современности»³⁵⁹.

В круге Георге не было места женщинам, это был Männerbund, исключительная территория мужчин. По этой причине, а также потому, что он объявил «святым» одного мальчика, Георге и его учеников заподозрили в гомосексуализме. Однако некоторые исследователи его жизни решительно отвергают это обвинение. Узы мужской дружбы были совершенно нормальными для членов кружка, глубоко связанных со своей эпохой. Как и другие, они противостояли современности, интеллектуальности и демократии масс. Другим типичным зловещим элементом культа Георге были «фантазии о всемогуществе и желание смерти, игравшие среди них столь важную роль». Учитывая число самоубийств и безвременных смертей среди членов кружка, «исследователь едва может удержаться от соблазна говорить о неудержимом стремлении к смерти» в их среде³⁶⁰. В те дни тамплиеры и госпитальеры скакали рядом со Смертью и Дьяволом, подобно рыцарю на гравюре Дюрера.

«Георге подчеркивал необходимость элитарного руководства – что не исключало появления единичного вождя. Вместо образа одинокого рыцаря Георге отстаивал концепцию ордена, подобного тамплиерам или крестоносцам. В нем было сильно стремление к переменам, он искренне верил, что решение в конце концов будет найдено. Грядущий век должен стать веком элиты, а не масс. Он станет эпохой, когда великие личности будут преобразовывать общество и культуру. Для Георге эти новые люди одновременно были и божественными, и мужественными, а также обладали необычайной силой воли… Его ученики, настроенные так же, как и он сам, составляли ядро этой элиты» (Джордж Моссе³⁶¹). Они воплощали истинную душу Германии. Он называл эту истинную душу «тайная Германия» (das geheime Deutschland).

Клаус фон Штауффенберг

Во времена крайностей рождаются исключительные личности, способные эти крайности соединить. И в нашей истории Стефан Георге был бы всего лишь одним из многих исключительных немцев, возвышавшихся над массами, если бы из его кружка не вышел Клаус Шенк фон Штауффенберг (1907—1944), главная пружина в покушении на Гитлера 20 июля 1944 года. «Моим учителем был величайший поэт этой эпохи», – гордо говорил он. На это дерзкое предприятие, которое могло стоить ему жизни, Штауффенберга вдохновляли идеалы Георге. Когда его поставили к стенке, последними его словами были: «Es lebe das geheime Deutschland!» («Да здравствует тайная Германия!») – Германия величия, а не убийства, разрушения и смерти.

В 1924 году, через год после того, как в кружок вошли два его брата, Клаус фон Штауффенберг встретился с Георге. «Эта встреча и сформировавшиеся взаимоотношения станут одним из самых значительных переживаний его юности. Это произошло в годы становления личности, и это задаст направление его развития, сформирует его ценности, поведение – в конечном счете, все его мировоззрение»³⁶². Клаус обладал всеми чертами идеального ученика Георге: он был аристократом и очень хорошо сознавал свой статус; он был высоким красавцем, очень похожим на прекрасную статую Рыцаря из Бамберга, стоящую в кафедральном соборе его родного города; он был умен, талантлив и отличался исключительной силой воли.

Для самого Георге и его учеников поэзия была не занятным времяпрепровождением, а чем-то гораздо большим. Поэзия была средством переживания реальности во всей ее полноте, а также средством обретения знания и силы. «Поэт должен не заменить политического лидера, он должен его подготовить, – писал Вольфшкель, входивший в кружок Георге. – Он должен привести в гармонию душу Германии со вселенской волей, проявляющейся через него. Он должен благословить ее второе замужество и подготовить к рассвету, когда молодежь нового отечества вновь почувствует пламенное единство при звоне своего некогда глубоко закопанного оружия». В лозунге «поэт как вождь» выразилась не столько претензия круга Георге на политическое руководство, сколько его миссия, состоявшая в руководстве будущим Вождем³⁶³.

Ученики Георге «должны были стать хранителями будущего Германии, исключительными, элитными кадрами, тщательно воспитанными и подготовленными для лидерства. Воспитание и подготовку этих кадров Георге считал своей священной обязанностью, миссией, исполнением своего долга перед Германией. И не только перед Германией: это был его долг перед человечеством в целом, перед жизнью духа, перед вселенной, богами и любыми сущностями или принципами, управляющими ее развитием»³⁶⁴.

Его ученики должны были быть мистическими воинами, солдатами духа, участниками духовного крестового похода. В этом отношении они были наследниками рыцарей из поэмы Георге «Тамплиеры» (из которой взят эпиграф к этой главе). Само собой разумеется, они не имели ничего общего с Новыми тамплиерами Ланца фон Либенфельса. Они должны были быть подобны средневековым возвышенным духовным воинам, готовым пожертвовать всем ради своих идеалов и для защиты других. «Современные тамплиеры, собравшиеся вокруг Георге, были для него особым типом знати, аристократией духа. Такую аристократию за несколько лет до этого превозносил Ницше, а Д. Г. Лоренс – несколькими годами позже… Первоначальный смысл слов “тайная Германия” – в указании на благородство этих людей, на источники их вдохновения и на то, чего они должны были достичь… Георге, в отличие от Ницше, не удалился в одиночество; сущностью его метода было создание тайной империи для прихода нового рейха… Это была программа воспитания элиты, доведенная до предела элитарности. Тайная Германия была клубом, в котором новых членов избирали, и для этого их обучали, одного за другим»³⁶⁵.

Клаус фон Штауффенберг решил служить отечеству в вооруженных силах. Один из его подчиненных позже вспоминал: «Меня очень впечатлила личность Штауффенберга. Он казался мне идеалом офицера… Это был человек, обладающий природным авторитетом». В широких кругах его считали «самым блестящим и многообещающим молодым офицером вермахта… Один из его коллег заметил: “Меня поражало, до какой степени офицеры, превосходящие его по рангу, чувствовали его естественное превосходство и подчинялись ему”. С точки зрения одного из его командиров, он был “единственным в Германии гениальным штабным офицером”. Гейнц Гудериан, вдохновитель моторизации военных действий, архитектор бронетанковых формаций и блицкрига, вскоре стал считать Штауффенберга самым вероятным кандидатом на пост главы генерального штаба»³⁶⁶.

Затем канцлером Германии стал Адольф Гитлер. «Георге всегда провозглашал, что политика враждебна искусству и – в широком смысле – враждебна жизни духа и самой сущности человечества. Однако его отношение к нацистам казалось противоречивым, и несколько членов его кружка поддержали новую власть… В конце концов Георге отвернулся от нового режима… Неодобрение Георге, порой двусмысленно выраженное, не мешало нацистам превозносить его как своего духовного предшественника. Они пытались сделать с ним то же, что и с Ницше – включить в свою идеологию»³⁶⁷.

Национал-социализм возродил германский рейх, принес ему величие, он вел к новому миру и новому человеку, став осуществлением ожиданий Вождя, возмещением несправедливостей, якобы совершенных морально и культурно отсталыми победителями 1918 года, он демонстрировал могущество и силу воли, его ритуалы и музыка отзывались в немецкой душе. У него было все для того, чтобы прельстить консервативную, националистическую и традиционалистскую Германию, в том числе и идеалистов, на которых эти вещи действовали сильнее, чем они сами готовы были себе признаться. Гитлер мастерски вел свое революционное движение так, чтобы максимально использовать эти составляющие немецкой ментальности. Противостоять магии этого соблазнителя сумели немногие.

«Так удалось обмануть целое поколение молодых мужчин и женщин, которые поддались этому с такой легкостью и готовностью, что сегодня это может показаться одновременно и необъяснимым, и постыдным. Однако если бы эволюция нацизма была иной, если бы не было ни войны, ни холокоста, он был бы довольно привлекателен даже сегодня, и не только для хулиганов и бритоголовых, но и для начитанных, вдумчивых, хорошо образованных людей, а также для тех, кто имеет склонность к искусству… Немало будущих заговорщиков… чувствовали, что нашли в национал-социализме элементы, которые они готовы были поддержать. Подобные чувства были и у некоторых членов кружка Стефана Георге». Клаус фон Штауффенберг позже скажет: «Гитлер умеет высказывать некоторые базовые истинные идеи, способные вести к духовному возрождению. Поэтому он может обольстить некоторые благородные и идеалистичные души». Согласно одному из его друзей, Штауффенберг «был взволнован магнетизмом, который излучал этот человек, его страстностью, которая неожиданно делала осуществимым то, что в том затхлом мире казалось невозможным… В начале Штауффенберг был впечатлен достижениями Гитлера… Но к тому времени, когда я встретился с ним, он уже был глубоко встревожен происходящим»³⁶⁸.

Прозрение приходило постепенно. Железный кулак тоталитаризма, грубое и методичное подавление евреев, непрекращающийся поток бесстыдной пропаганды, темная сторона Гитлера и его верных рыцарей, заносчивость и жестокость СС, атмосфера подозрения и страха – для тех, кому удалось сохранить хоть каплю здравомыслия, все это выглядело все более и более зловещим. Каждый новый шаг режима делал это яснее. В 1934 году в «ночь длинных ножей» было обезглавлено СА. А в 1938-м состоялось то, что нацистские юмористы назвали Kristallnacht, «хрустальная ночь», – в действительности же это был самый большой погром в истории современной Германии. Штауффенберг был «подавлен».

В 1941 году в Африке Штауффенберг получил тяжелейшие ранения, когда штурмовой самолет с бреющего полета расстрелял его машину. «Его нашли почти без сознания около перевернутого, сгоревшего и пробитого снарядами автомобиля. Его ранения были ужасающими. В левый глаз попала пуля, правый тоже серьезно пострадал. Ему практически отстрелило правое предплечье, а на левой руке он потерял два пальца. Серьезно ранено колено, спина и ноги утыканы шрапнелью… Пока с ним работали хирурги, он наотрез отказывался от всевозможных обезболивающих, анестезирующих, успокаивающих лекарств и от снотворного. Даже в докладе Гестапо с восхищением говорится о силе воли, с которой он пошел к выздоровлению… Своему дяде, посетившему его в госпитале, он по секрету сказал, что то, что он выжил, не было случайностью. Его жизнь, как бы искалечена она ни была, сохранена для какой-то особой цели, некоего предопределения»³⁶⁹.

Штауффенберг пришел к убеждению, что Гитлер должен умереть, как бы это ни противоречило моральным принципам, кодексу чести и его собственной клятве в верности Гитлеру, которую он принес как офицер. «Я знаю, тот, кто будет действовать, войдет в историю Германии как предатель; но тот, кто будет бездействовать, станет предателем своей собственной совести. Если бы я не сделал ничего, чтобы остановить эту бессмысленную бойню, я никогда не смог бы смотреть в глаза вдовам и сиротам военного времени». Ведь речь шла уже не о нескольких сотнях людей, которые не устраивали Гитлера, не о нескольких тысячах пойманных наудачу евреев – речь шла о сотнях тысяч солдат Германии и других наций и о систематическом геноциде. Штауффенберг как офицер генерального штаба не мог об этом не знать, даже если он и не знал всего. «Штауффенберг был главной фигурой в заговоре, источником направляющей силы и решимости».

Передают, что генерал Хеннинг фон Тресков, один из главных заговорщиков, говорил: «Покушение должно быть осуществлено любой ценой. Если даже все окончится неудачей, нужно попытаться захватить власть в Берлине. Главное сейчас – не столько достижение практических целей переворота, сколько само его осуществление. Мы должны доказать миру и истории, что у людей, участвовавших в сопротивлении, хватило смелости на этот решительный шаг. В сравнении с этим все остальное не имеет значения»³⁷⁰. С момента захвата власти Гитлером 30 января 1933 года всякий, кто вставал у него на пути, рисковал жизнью. Еще за неделю до этой даты Гитлера можно было бы выбросить на свалку истории, но с того дня судьба Германии была решена.

Сколько раз покушались на Гитлера? Уилл Бертхолд написал книгу «Die 42 Attentate auf Adolf Hitler» («Сорок два покушения на Гитлера»). Другие говорят, что их было больше сорока шести. Однако Гитлер пережил их все, порой самым чудесным образом, словно что-то предупреждало или защищало его. Покушение Штауффенберга обошлось ему дороже, чем признавали официально, – с тех пор его здоровье стало быстро ухудшаться. После встречи с Гитлером Геббельс записал, что тот «полон решимости дать всем кровавый урок» – несколько недель после покушения «он почти все время проводил, планируя месть»³⁷¹. По особому приказу Гитлера один фельдмаршал и несколько высокопоставленных генералов были удавлены фортепианными струнами вместо веревок – они должны были умирать медленно. Все это было отснято на пленку, и Гитлер мог любоваться картинами казни на своей вилле в Зальцберге. Убийства других заговорщиков, сообщников, подозреваемых в сообщничестве и членов их семей продолжались до самого конца войны; в общей сложности погибло более 5000 человек.

Общественное мнение Германии, не говоря уже о пропагандистской машине Геббельса, единогласно осудило покушение. Тресков, как и Штауффенберг, предвидел эту реакцию и на следующий день после провала покушения сказал: «Теперь они все набросятся на нас с проклятиями. Но я убежден, больше чем когда-либо, что мы поступили правильно. Я верю, что Гитлер – закоренелый враг не только Германии, но и всего мира… Моральная ценность человека проявляется лишь там, где он готов отдать жизнь за свои убеждения… Бог обещал не уничтожать Содом, если там найдется хоть десяток достойных людей. Я надеюсь, что из-за нас он пощадит Германию». «Согласно некоторым свидетельствам, – пишут Майкл Байгент и Ричард Лейгх, – генерал-майор Хеннинг фон Тресков, выйдя из своей штаб-квартиры, пошел к линии фронта и там застрелился. Согласно другим источникам, он просто вышел из укрытия и среди артиллерийских разрывов пошел по направлению к ничейной земле между немцами и русскими»³⁷².

Впоследствии заговорщиков вновь и вновь обвиняли в предательстве отечества в трудный для него час и в нарушении воинской клятвы, принесенной лично Адольфу Гитлеру. При этом редко упоминают о том, что никогда раньше такая клятва не приносилась определенному лицу, что она была дана под давлением, что все это было организовано второпях на следующий же день после смерти президента фон Гинденбурга, и каждый отказавшийся дорого заплатил бы за это. Забывают и то, что писал в «Майн Кампф» сам Гитлер: «Государство может требовать уважения к себе и к своей власти до тех пор, пока эта власть используется в интересах нации или, по крайней мере, не в ущерб этим интересам. Авторитет государства не может быть самоцелью, иначе любая тирания оказалась бы священной и неприкосновенной. Если правительство использует инструменты власти, находящиеся в его руках, с тем чтобы вести народ к гибели, тогда бунт становится не только правом, но и обязанностью всякого гражданина. На вопрос о том, создалась ли такая ситуация, нельзя ответить ученой диссертацией. Вопрос решает лишь использование силы и конечный успех»³⁷³. В заключение стоит добавить, что цену клятвы можно сравнить с чудовищными и бесчеловечными деяниями, лежащими на совести того человека и режима, которым она была принесена.

«За эти девять месяцев – с момента покушения 20 июля 1944 года до окончания войны в Европе – людские потери были огромны… В целом погибло больше, чем за предшествующие четыре года и одиннадцать месяцев войны. Эта статистика дает представление о том, какова была ставка в заговоре Штауффенберга. Умри Гитлер 20 июля 1944 года, потери во Второй мировой войне были бы в два раза меньше» (Байгент и Лейгх³⁷⁴).

Высший и низший выбор

Немецкое стремление к новому целостному духовному опыту было неподдельным и искренним. Традиционные религии всегда переносили исполнение надежд в мир иной, но человек интуитивно чувствует, что если Бог – это не просто симулякр над облаками, а что-то большее, то и земля и человеческая жизнь должны иметь какой-то смысл. В те времена ошеломляющих перемен ждали появления нового мира и нового, высшего человеческого существа. Просвещение задало все возможные вопросы, но лишь немногие из данных им ответов заслуживали доверия. Люди чувствовали, как сдвигаются тектонические плиты несомненных религиозных и философских фактов. Результатом этого была серия землетрясений – одна революция за другой, одна война за другой – и чувство нестабильности, потери ориентации, страха. Рушились привычные структуры иерархического общества, а социальные феномены, дотоле неведомые – в особенности активность нищих человеческих масс, – поднимались на поверхность и казались первобытными и угрожающими. Современный мир срывал людей с насиженных мест и сгонял их в городские агломерации, принуждая к близким, прямым и порой сбивающим с толку взаимоотношениям.

«Возрождение мистического духа на рубеже веков» стремилось к чему-то такому, чего не могли дать ни церкви, ни философы: к чувству полной реализации как во внешней, так и во внутренней жизни, к чему-то настоящему, не импортированному из других культур и уж во всяком случае не навязанному. «Немецкий народ всегда воспринимал [католическую церковь] как что-то инородное, выражая таким образом отвращение к павловско-августинскому христианству бога-отца Иеговы». Нацистский автор говорит об этом так: «Германия не нуждалась в восточных символах. На земле, породившей около 1300 года немецкий мистицизм, чувствовалось, что вера в ревнивого бога Яхве – это притворство и безумие»³⁷⁵.

Последняя большая фаза развития глобального христианства, протестантизм, подошла к концу. Чувствовалась необходимость «решительно отвергнуть еврейские трансцендентные рассуждения и одновременно разорвать связь между немецким умом и теологией откровения». При этом ожидали, что новая религия будет «глубочайшей внутренней немецкой религией без примеси иудаизма, без посредников и без дуализма». Все это можно было найти в Мейстере Экхарте и мистиках Рейнланда и Фландрии, представлявших собой уникальный, удивительный западный феномен. «Нет сомнений, стремиться изменить современное состояние дел, извращенное в своей сердцевине, и обрести религию, приспособленную к нашему видению мира, можно лишь в направлении, в котором шел Экхарт»³⁷⁶.

Мейстер Экхарт (1260—1328) был монахом доминиканского ордена. Не таким, как часто воображают средневековых монахов: отшельником, постоянно погруженным во внутреннее созерцание Бога. Он много путешествовал, стал магистром теологии в Сорбонне и даже дважды был «magister actu regеns» (главой кафедры теологии) – «в те времена исключительная честь, ставившая его на один уровень с Фомой Аквинским». Он также был облечен полномочиями некоторых высших должностей своего ордена. Примером Экхарту служил Альберт Великий, еще одна выдающаяся фигура средневековья. Экхарту были близки вершины мистического опыта, которые, в более широком контексте, породили светила, подобные Хайдевичу и Дитриху фон Фрайбургу. Его переживания, выраженные не только на латинском, но и на его родном верхненемецком, своей непосредственностью, чистотой и полнотой близки переживаниям величайших мистиков Востока.

Удивительно, что Экхарт, доминиканский приор и преподаватель, мог учить, что Бога нужно искать в сердце, что он – это не ментальная концепция, но прямой, подавляющий и невыразимый опыт, что «искра» души – это сам Бог, и тот, кто может полностью жить в ней, и есть Бог во времени, в пространстве и за их пределами. Он учил, что в божественном все противоположности сплавляются вместе и исчезают в великом единстве, что божественна любая вещь, проявленная в мире, но Всевышний является полностью самим собой и без всякого проявления. Ученый магистр теологии, должно быть, всерьез воспринял тексты, которые изучал, и в своем прозрении вышел за их пределы к прямому опыту, при этом по-прежнему оставаясь реалистом, видящим божественное присутствие в любой вещи и одновременно вовлеченным во множество разнородных занятий³⁷⁷. Он едва не был осужден за ересь, чего не избежали некоторые его мистические утверждения.

Мейстер Экхарт стал одним из символов «тоски по якобы интегральной культуре средних веков… Старые романтики стремились к знанию и универсальному гуманизму, они оживляли свое знание, так как пытались не только “думать” свои идеи, но и жить ими. Той же дорогой пойдут и новые романтики [главным образом, фолькистское движение], возвращаясь к непосредственности, оригинальности, художественности и радости жизни людей времен Парацельса и Дюрера» (Юстус Ульбрихт³⁷⁸). Главным покровителем этого движения был издатель Юген Дидерихс. С этой ключевой фигурой мы уже встречались, обсуждая возрождение немецких мифов, легенд и новую немецкую религию. Дидерихс, впрочем, вовсе не собирался застревать в прошлом. Напротив, он пытался как можно больше сделать для великого будущего.

В одном из его писем можно найти следующее: «Не верьте, я не считаю новый романтизм целью всякого развития… Но почему бы ему не принять участие в развитии современного человека? А именно, вместе с мистицизмом… Наш протестантизм очень отличался бы от того, что мы имеем сегодня, не будь наши теологи после смерти Лютера такими склочными болванами… Я глубоко убежден, что и я сам, и мое издательство должны идти в направлении углубления религии без догм и что грядущий период, всего вероятнее, даст людей, необходимых для этого. Я считаю, что появление таких фигур, как Толстой, Юген Шмитт и Эмерсон, является началом движения в этом направлении. В этот список, разумеется, следует добавить Мейстера Экхарта»³⁷⁹. Как нам рассказывает Ульбрихт, в самом начале XX века ошеломленные и потерянные интеллектуалы искали божественное присутствие в своем сердце. В культурной среде того времени на эту идею их могли натолкнуть лишь мистики, подобные Мейстеру Экхарту, Генриху Сеусе и Иоганну Таулеру. «Таким образом, ренессанс мистицизма на рубеже веков является в действительности еще одной главой в истории религии немецких интеллектуалов, их стремления достичь освобождения своими силами. “Человек сам спасает себя – вот новая религия”, – пишет в своей записной книжке молодой книгопродавец Дидерихс; чтение Ницше явно не прошло для него даром. Заметны и его страдания из-за “смерти Бога”. Впрочем, эта “смерть” воспринималась его поколением как возможность религиозного освобождения…

После десяти лет работы по созданию новой религии в проспекте “Книги для религиозного развития” Дидерихс подводил итоги своим усилиям в этом направлении. Он стремился высвободить религиозные силы, окаменевшие в ходе истории в результате слепого наследования готовых церковных форм. Он хотел вновь привести их в прямой контакт с жизнью современности… В том же проспекте можно прочесть: “Необходимо еще раз подчеркнуть, что Мейстер Экхарт для будущего развития немецкой религии значит даже больше, чем Лютер для протестантизма”. Дидерихс также писал: “Несмотря на прошедшие 400 лет [с начала Лютеровской реформации], работа только началась”»³⁸⁰. Здесь он имеет в виду не только протестантизм: речь идет об общем чувстве банкротства традиционных религий и о стремлении к новому миру и новому человеку, который должен, наконец, стать оправданием сотворения Богом жизни на земле и всеискупающим ее венцом.

Фраза о том, что Германия не нуждается «в восточных религиозных символах и вере в ревнивого бога Яхве», взята из «Мифа двадцатого века» Альфреда Розенберга. Читатель помнит, что Розенберг был официальным главным идеологом и надзирателем за идеологией в нацистском рейхе. (Неофициально, но исключительно эффективно этой работой занимался сам Адольф Гитлер, именно он и следил за надзирателем.) Как мы уже видели, согласно Розенбергу, Германии была необходима «религия без иудейства, без посредников, без дуализма: глубочайшая внутренняя немецкая религия. И основателем ее является Мейстер Экхарт» . В этой цитате особое беспокойство вызывает слово «немецкая». Нет сомнений, Мейстер Экхарт был немецкого происхождения, хотя в 1300 году слово «Германия» означало нечто совсем иное, чем сегодня. Но можно ли его, одного из ведущих членов международного доминиканского ордена, преподавателя парижской Сорбонны и, прежде всего, католика, с полным правом называть немецким мистиком? А если посмотреть с другого угла: можно ли втиснуть в германские рамки его целостную реализацию божественного? Великий мистик средневековья тоже был ассимилирован господствующей идеологией (gleichgeschaltet), то есть интегрирован в псевдокультуру нацистского молоха. «В этом немецком мистике впервые в истории и полностью сознательно – хотя и в одеждах того времени – появляется новый, возрожденный германский человек»³⁸¹.

Даже Юген Дидерихс не устоял перед нацистскими чарами и посулами великого будущего. Незадолго до смерти он читал лекции для Kampfbund für deutsche Kultur (Боевого отряда немецкой культуры) Розенберга. Плоды нацизма были чудовищны, но его зарождение и рост сами по себе были трагедией. Каким бы ни было его содержание и гитлеровская сердцевина, нацизм стал пробным камнем и конечным результатом развития не только Германии, но и всего западного мира в целом. Догматические религии в общем не оправдали ожиданий, возникла мучительная тоска по «истинной религии», по духовности, которая смогла бы вовлечь в работу все части человеческого существа в этой земной жизни, которая оказалась бы, наконец, достойной полной самоотдачи, полного самопожертвования, в ходе практики которой вера могла бы постепенно вылиться в живую Истину.

Именно это стремление стояло за такими странными на первый взгляд сектами, как Тайная Германия Георге, именно в этом был смысл прозрения Ницше о сверхлюдях, «детях полудня». Перед Германией в описываемый нами период стоял выбор: либо преодолеть нынешнее состояние человека, совершая (трудное) усилие по продвижению к великому завтра, либо (что много легче) повернуться к прошлому, к старым богам, зачисляя даже выразителей иной, более чистой возможности, например Экхарта, в пантеон прошлого. Германия была поставлена перед выбором в гнетущих обстоятельствах. Она держала в своих руках судьбы мира.

Германия пошла по легкому пути.