Учёные

Рабочий день начался как обычно – мы запустили все базовые циклы программ, контролирующих фотосинтез, и приступили к проверке функционирования системы жизнеобеспечения.

Это была скучная, но необходимая часть нашей работы, поскольку в случае даже малейших сбоев в подаче кислорода, углекислоты, азота, либо нарушений любого параметра системы давления плоды всех наших трудом пошли бы насмарку.

Сверку, в общем-то, на самом деле производил я – у Ольги на это явно ушло бы больше времени. Поэтому я просто предоставлял ей сведения по каждому из наших образцов, а Ольга уже подчёркивала карандашом те показатели, которые казались ей наиболее подозрительными.

– … Ну-ка, Антон, а что это у нас в восьмом блоке с температурой ночью творилось? – водя карандашом по распечатанной раскладке, спросила девушка.

Я обратился к базе и быстро прошёлся по всей температурной ленте.

– Изменения незначительные, – ответил я. – Один-полтора градуса, не более. На росте растения это никак не отразится.

– Ну-ну… – рассеяно протянула Ольга, уже листая следующий отчёт.

Примерно так и проходила всегда первая часть дня, пока не появлялся начальник лаборатории – Тирольцев Василий Павлович, доктор биологических и ботанических наук.

В нашем отсеке он редко задерживался; если у Ольги не было никаких вопросов по форсированию фотосинтеза или каким-то проблемам в блоке, то Тирольцев после нескольких дежурных вопросов быстро убегал во второе крыло, где курировал исследования дендромутаций.

На меня же наш шеф обращал до обидного мало внимания – судя по всему, воспринимая мою скромную помощь как само собой разумеющееся. Да и вообще, в отличие от Ольги, с которой у меня за несколько месяцев сложились почти заговорщические отношения, другие лаборанты редко когда снисходили до общения с мной.

Разумеется, если речь не шла о том, чтобы в чём-то помочь – в таком случае учёные не брезговали замучить меня какими-нибудь бестолковыми вычислениями.

С другой стороны, а так уж ли нужно мне выслуживаться перед Тирольцевым? Напрашиваться на повышение? Так он, чего доброго, отправит меня в другой отдел или вовсе к рукам приберет – а я бы не хотел расставаться с нашей лабораторией…

Да ладно уж, чего греха таить – и с Ольгой тоже. Скорее, как раз с ней, в первую очередь, я расставаться бы и не хотел – ну, и с нашими работами, разумеется. Из первой группы подвергшихся индуцированным мутациям выжило лишь несколько экземпляров, но зато весь оставшийся материал был бесценен для дальнейших экспериментов. Разумеется, для практического применения результатов наших исследований необходимо проделать ещё большую работу – но уже сейчас потенциал нового мутагена был очевиден.

Не для всех, конечно – за место под солнцем отечественной биологии и ботаники боролось много учёных, и зачастую даже разгорались нешуточные баталии, можно сказать, шли лабораторией на лабораторию.

Один из таких подлых ударов – разгромная статья в каком-то журнале, автор которой прошёлся и по нашим исследованиям, и по индуцированным биомутациям вообще – очень сильно разозлил Ольгу. Она боролась за каждую копейку, вкладываемую институтом в нашу лабораторию, а подобные выпады могли существенно подорвать авторитет кафедры в глазах руководства Института. Дела и так шли не гладко: большая часть оборудования лаборатории была устаревшей, а заявки на переоснащение уже который год подряд не утверждались в министерстве. Здесь, похоже, был бессилен даже Василий Павлович.

– Антон! – раздался голос старшего лаборанта. – Присмотри, пожалуйста, за модулем, пока я схожу в основной блок. Надо проверить, готовы ли вчерашние анализы.

– Без проблем, – ответил я и активировал камеры слежения нашего испытательного модуля. Затем проверил, что там творится с атмосферой, выставил уровень радиоактивного фона и перевёл всё управление на автоматический режим.

Сам Тирольцев со своими коллегами занимался продуцированием новых ботанических видов путём не только многофакторного воздействия на растения, например, посредством радиации, но и имбридингом с животными клетками. Иными словами, в лабораториях профессора на клеточном уровне проводили эксперименты по скрещиванию двух царств.

Я хоть и не был полноправным сотрудником лаборатории, но зато имел доступ ко всей информации об исследованиях, проводившихся в ней, и мог целыми днями напролёт анализировать её, делая необходимые для последующих экспериментов выводы.

В общем-то, это тоже относилось числу основных моих обязанностей – поскольку на обработку такого количества информации у Ольги никакого времени не хватило бы.

Часто между нами разгорались жаркие споры по поводу необходимости введения тех или иных корректировок в алгоритмы, управляющие мутациями. Вот и сейчас, когда старший лаборант вернулась, на меня снова посыпались упрёки:

– Я сколько раз говорила, чтобы ты без моего подтверждения не изменял интенсивность облучения?

Выпад Ольги отчасти был справедлив, однако я так просто сдаваться не собирался.

– Но в прошлые разы, когда облучение достигало двух рентген, а затем переставало возрастать, мутации сильно замедлялись, – ответил я. – Я смоделировал варианты стимулирования дальнейшего роста клеток и пришёл к выводу, что оптимальным выходом может стать постоянное повышение радиационного облучения объектов.

– Да, только в один прекрасный момент такие дозы вовсе убьют клетки, – жёстко сказала старший лаборант, сосредоточенно переключая тумблеры на панели управления испытательного модуля. – Что мы будет делать, если их деление остановится?

– Это маловероятно, – заметил я. – И в любом случае, сразу они не отомрут – на этот процесс уйдёт какое-то время. А ты же знаешь, что я постоянно контролирую состояние…

– Да это неважно, что ты контролируешь, – сердито перебила Ольга. – Мне не нравится то, что ты сам принимаешь такие решения! В конце концов, кто из нас здесь главный после Василия Павловича?..

Я постарался придать голосу максимально обиженную интонацию.

– Конечно, ты! Ты ведь всегда говоришь, что мне делать, и не слушаешь моих советов. А ведь все они основаны на наших предыдущих неудачах, – едко закончил я.

– Да ну-у! – протянула старший лаборант. – Стало быть, твои советы – это непогрешимый кладезь мудрости? И с каких это пор у тебя такая жажда власти?

Вот это было уже совсем несправедливо, о чём я не замедлил сказать.

– Во мне говорит лишь стремление оптимизировать нашу работу и предостеречь от повторения ошибок.

– Ладно! – завершила пререкание Ольга. – Мы можем так вечно продолжать, но делу это никак не поможет. Наши экземпляры до сих пор не полностью жизнеспособны.

– Они жизнеспособны, просто не автономны, – возразил я. – Вы же сами помните, что первые экземпляры вообще не приживались.

– Это довольно безрассудно – использовать неконтролируемые мутации вообще, – отрезала Ольга. – А радиоактивное воздействие ещё и крайне пагубно влияет на побочные гены.

– Но способ это крайне действенный, – не удержался и вставил я.

– Антон, – устало выдохнула Ольга. – Так! Каков текущий фон?

– Два и пять рентген, – с готовностью ответил я.

– Давление?..

– Ноль один, чуть больше килопаскаля. Вначале наблюдалась негативная реакция, но к атмосферному давлению все экземпляры показывали удивительно высокую приспосабливаемость, – отметил я. – Поэтому с этим показателем у нас проблем не будет.

– Ладно, хорошо. А площадь листьев?..

В блоках наших лабораторий выращивались самые удивительные виды – в том числе, недавно полученная помесь хлорелл и цианобактерий, способных получать воду даже из очень плотной и раскалённой среды – например, в верхних слоях венерианской атмосферы. Подопечным же Ольги было предназначено работать в несколько иных условиях – на холодных и пустынных равнинах Марса.

Когда автоматическими станциями наконец-то будет налажена поставка перемёрзшего и слежавшегося за миллионы лет льда из-под ржавой маггемитовой поверхности красной планеты, в грунте нашего неприветливого соседа планировалось начинать попытки разведения плантаций генно-модифицированных мхов. Так, согласно расчетам, всего одна тонна земной почвы, распределённая тонким слоем по поверхности Марса и смешанная с его грунтом, сможет создать настоящую биосистему. Дополнительно мутируя под воздействием высокого уровня радиации, мох будет распространяться по планете, перерабатывая углекислоту в кислород и создавая слой плодородной почвы.

Идея была не нова, но переосмысление идеи терраформирования других планет произошло после недавнего фиаско с экспедицией на Венеру. Конструкторам в своих КБ пришлось вновь затянуть пояса и убрать в далёкий ящик проекты межпланетных экспедиций, а за дело принялись специалисты из совсем других сфер.

Штурмы планет были отложены, а автоматика вновь, как и сотню лет назад, вышла на космический фронт. Космические Агентства решили подбираться к иным мирам Солнечной системы тихой сапой, неторопливо оборудуя на наших ближайших соседях автономные исследовательские базы, попутно запуская на них долгосрочный процесс терраформирования.

Первыми на очереди стояли Венера (как самое близкое к Земле небесное тело, не считая Луны) и Марс (по поводу его освоения разгоралось немало споров: низкая гравитация, относительная удалённость и отсутствие магнитного поля были серьёзными контраргументами). Поступали, впрочем, предложения начинать и с более экзотичных вариантов: например, создать микрофауну в солёном океане подо льдами Энцелада.

Всего в нашем институте экспериментальной ботаники было два десятка лабораторий, и почти все они занимались проблемой ксенозоинга – приспособлением земных организмов к инопланетным условиям существования.

– Мы до сих пор не можем нормализовать процесс фотосинтеза в установочных условиях, – сказал я.

Для получения необходимого количества света от далёкого Солнца площадь листьев должна быть максимально большой, но заставить их вырастать до необходимых размеров нам никак не удавалось. Вероятно, проблема была в изначальном гене – основой наших экземпляров являлись редкие виды мхов.

– И на сколько процентов нам приходится завышать показания? – спросила Ольга.

– Примерно на восемьдесят.

– Это не дело, – устало сказала старший лаборант и откинула карандаш на стол. – Грош цена нашим исследованиям, если мы не можем решить проблему фотосинтеза. Получение кислорода из углекислой среды в условиях пониженного атмосферного давления и низкой температуры – вот наши главные задачи…

– Со светом проблем всё равно меньше, чем с температурой, – сказал я. – Мы планируем заселять зону экватора, где температура днём стабильно держится выше нуля и даже зимними ночами почти никогда не опускается ниже пятидесяти градусов мороза. Но и такой перепад всё же очень существенен – нам не удаётся сохранить жизнедеятельность при таком холоде. Нужно вырабатывать новый, совершенно особый механизм…

– А как же последний экземпляр? Какие у него сейчас показатели?

– Я проверил соотношение кислорода и углекислого газа в экспериментальном модуле и нашёл, что результат очистки атмосферы не так уж и плох.

– Вот видишь, – сказала Ольга. – Скрещивание с УС-64 принесло свои плоды. Зачем нам дополнительно облучать объекты? Покажи-ка теперь, что у нас с клетками…

В лабораторию зашёл кто-то из коллег Ольги.

– Нам нужна центрифуга! – с порога заявил какой-то мужчина, которого я не смог опознать. – Михевич там какую-то реакцию мутит, жуткий осадок с неё пошёл, сейчас отсеивать будем.

– Бери… – рассеянно сказала девушка, листая длинный автоматический отчёт, который я скинул на её компьютер. Количество клеток растения, которые не смогли приспособиться и погибли, явно превышало все разумные пределы.

– А как у вас? – поинтересовался наш гость, и я уловил в его голосе какие-то ироничные нотки.

– Нормально, – коротко ответила Ольга, не желая отвлекаться.

– Как твои мутанты поживают?

– Это вы там у себя дендромутантов развели, а у меня – действительно актуальное исследование, – отрезала моя начальница и всё-таки закрыла отчёт. – У вас-то есть прогресс?

– Ну, такое… – стушевался мужчина. – В общем-то, не очень. Наша контрольная группа неожиданно целиком вымерла, а у других экземпляров и близко нет такой приспособляемости, как у первых.

– И что же вы теперь делаете? – удивлённо спросила Ольга.

– Да ничего. Занимаемся второй группой. А как у тебя с Антоном? – в этот раз я чётко различил в голосе учёного иронию, на что вполне обоснованно рассердился.

– Ой, шутник, – сказала старший лаборант сердитым тоном. – Пошутил! У меня времени на твои глупости нету. Забирай, что ты там хотел, и не мешай нам работать.

– Да ладно, ладно, – примиряющее сказал учёный. – Просто вы так много времени проводите вместе, вот мне и интересно, продолжаете ли вы так же ссориться друг с другом…

– Лаврентий, – железным тоном протянула Ольга, и я услышал какой-то булькающий звук. Видимо, это был смех.

– Между прочим, у нас в модуле, по меньшей мере, два перспективных и вполне жизнеспособных экземпляра, – не удержался и вставил я.

– Ого! – снова отчего-то развеселился учёный. – Вот видишь, он тебя ведь защищает!

Почему эта мысль привела его в такое эмоциональное состояние, я так и не понял, но вот Ольга в этот раз рассердилась уже серьёзно.

– Пошёл вон! – прикрикнула она. – Люди работают, один ты всё ходишь, чем заняться не знаешь! Сейчас заставлю тебя таскать списанное оборудование из старого блока на склад, Тирольцев уже давно говорит освободить там место!

– Да ладно, ладно, – засуетился молодой человек и уже через секунду скрылся за дверьми лаборатории.

Выдворив нашего назойливого гостя, Ольга снова вернулась к отчёту:

– Что у нас с клетками происходит?

– Поражение ядер, – ответил я. – Даже если выдерживает ядро, цитоплазма застывает.

– Давай смоделируем другой вариант, – предложила девушка. – Можешь составить зависимость скорости отмирания клеток от уровня температуры?

– Нет проблем…

Мы продолжали заниматься до самого вечера. Работа меня захватывала; мы чертили разные графики и схемы, составляли проекты, я программировал новые алгоритмы по выработанным нами установочным планам.

Мысль моя работала как никогда чётко и ясно. А вот интересно всё-таки, что Ольга обо мне думает?.. Ей так нравится работать со мной только потому, что я хорошо считаю, или же здесь что-то другое?

Каждый раз в своих размышлениях я упирался в этот странный ребус. Впрочем, меня вообще легко ставило в тупик всё, что не имело отношения к формальной логике; в этом отношении оценить отношение Ольги ко мне (равно как и наоборот) оказывалось для меня непосильной задачей. Не знаю, почему раньше я не задумывался о таких вещах; мне кажется, все мои волнения начались с того момента, когда я вдруг начал ставить самого себя в центр своих размышлений.

День, тем временем, уже заканчивался. Ольга закрывала модули; я прошёлся по всем панелям, по очереди внося необходимые параметры и корректируя заданные прежде установки.

Завтра будет такой же напряжённый день – наши эксперименты подходят к своей ключевой фазе. Основной вопрос, касающийся вегетативной системы, всё ещё оставался открытым – а если его удастся решить, то можно считать, что по крайней мере три четверти всей работы уже выполнено. Ближайшие дни покажут способность наших растений передавать свои гены потомству; от нас с Ольгой потребуется максимум научной смекалки и весь наш накопленный опыт по генетическому модифицированию.

Наконец, я притушил основное освещение лаборатории, оставив свет только в самих модулях с нашими растениями, и закрыл все файлы.

Наш рабочий день закончился.

* * *

Рабочий день закончился. Ольга отключила свой ноутбук и, встав из-за стола, направилась к шкафу, в котором висело её пальто.

«Каждый день ходим по кругу», – горестно подумалось девушке. Работа по-прежнему была ей интересна, но ежедневное решение новых, всё более сложных проблем высасывало из Ольги все силы. Лаборатория была маленькая, и поэтому работать приходилось в одиночку – по штату на неё полагался всего лишь один специалист, и из-за этого вся нагрузка ложилась на плечи девушки.

Закрыв дверь на магнитный замок, девушка покинула свою лабораторию.

В это же самое время в противоположном крыле института двое молодых мужчин стояли на небольшом балкончике и курили.

Первым вечернюю тишину прервал тот, кто был повыше ростом; звали его Лаврентий Ставкин.

– … Ты так ничего ей и не сказал? – спросил он, хитро прищурившись и выдыхая из лёгких дым.

Второй мужчина, так же улыбаясь, помотал головой.

– Неа. Ты же сам понимаешь, это повлияло бы на чистоту эксперимента, – ответил он. Это был Валерий Громов, руководитель отдела программирования Института. – Она думает, что я всего лишь загрузил в ноутбук расширенные словари с эмоциональным окрасом речи.

– И каков результат? Есть уже какие-то изменения?

– Скорее да, чем нет. Факт в том, что задачи, которые ставит непосредственно Ольга, «Антон» выполняет гораздо быстрее, чем прочие. Я пока ещё не решил, каким образом перестроить его ядро, чтобы оптимизировать работу… – ученый задумался и умолк.

– Не боишься, что компьютеры начнут проявлять настоящие эмоции?..

Громов немного постоял, выпуская большое облако сизого дыма.

– С чего бы? – ответил наконец он. – Я всего лишь немного подправил базовый код, на котором основана ПУЛ – программа-помощник управления лабораториями. О каких-то реальных чувствах тут нет и речи, компьютер лишь синтезирует подобие наших эмоций, выстраивая сложную внутреннюю иерархию лиц и действий, с которыми ему приходится взаимодействовать. Фишка в том, что программа сама постоянно корректирует и дополняет эту структуру, делая её архитектуру всё более совершенной.

– А какой практический смысл в этом всём? – заинтересовался Лаврентий.

– Мы уже давно привыкли доверять все вычисления компьютерам, но ведь подчас перед нами встают задачи, непосильные для обычных машин. Интуиция, собственные предпочтения, предугадывание – я всегда считал, что эти свойства были даны человеку природой неспроста. Впрочем, полагаю, о конкретных преимуществах можно будет говорить только после окончания эксперимента, – уклончиво ответил Громов, туша сигарету и поворачиваясь к своему собеседнику.

– В последние годы, конечно, человечество совершило мощный скачок в сфере разработки искусственного интеллекта, – продолжил программист. – Однако осознать себя как личность, чтобы строить независимые суждения от первого лица, компьютерная программа не сможет никогда.

Вдавив окурки в маленькую гипсовую пепельницу, стоявшую на широких перилах, оба молодых человека покинули балкон.