Чернец

I. Отец и сын

Узкая маленькая келья не имела окон, кроме отдушин под потолком, и напоминала бы не то скромный крестьянский сарай, не то гроб, если бы не подсвеченные лампадкой иконы в красном углу, с которых Спаситель и святые Его кротко, но неотступно взирали на двух беседующих в келье монахов. Один из них, очень пожилой, совершенно седой, сжимая в руке посох, сидел на лавке одесную икон, опёршись на тяжёлые брёвна деревянной стены спиной, согбенной грузом прожитых лет и аскетических подвигов. Морщинистого лица его почти не было видно, так как оно оставалось в тени; виднелась только длинная седая борода и глаза, глядевшие из-под белых бровей внимательно и твёрдо. Другой монах стоял перед ним, почтительно склонив голову, и внимательно слушал; тонкие черты лица его освещались лампадкой, он был средних лет, худ и бледен, с довольно редкой всклокоченной бородой, однако осанка и свежесть лица выдавали здоровье и силу. Чёрные же одеяния монахов почти ничем друг от друга не отличались, кроме, конечно, посоха в руке старика-настоятеля.

– Как апостолы Христовы бесстрашно проповедовали слово Божие среди язычников, – степенно говорил старец, и в голосе его слышалась власть, – так и нам дóлжно поступать. Учи их прежде всего молитве. Когда будут среди них оглашённые, чающие принять святое Крещение, пусть идут к ближайшему погосту, там их милостью Божией и покрестят. А там уж милостью Божией и у себя церковь построят, и священника пригласят… Где ближайшие к ним погосты, они там и сами знают, только не идут, потому что не слышали слова. А как им услышать, когда нет проповедующего?.. – он помолчал, задумавшись, как бы припоминая что-то из своей долгой, почти прошедшей уже земной жизни. – И вот ещё что, оглашая их, учи в первую очередь молитве. Догматика важна тоже, спору нет, однако только молитва и ещё, конечно, Таинства Церкви могут навечно душу человеческую соединить Богу. Уяснив догматическое учение, всякая душа обрадована будет, что праведники вознаграждены, что зло наказано, что справедливость и мир воцарятся. Но далее как душе шествовать? Обрадованный грядущим торжеством справедливости, оглашённый может и успокоиться на этом, не радея более о собственном спасении, как и делают многие маловеры…

Настоятель тяжело вздохнул, помолчал, затем взглянул на инока, что продолжал недвижно стоять перед ним, смиренно преклонив главу.

– Говори, чадо! – тихо, но твёрдо повелел настоятель. – Вижу, многие помыслы исполнили печалью душу твою.

– Верно, отче! Страхи и сомнения восстают на меня, как помыслю о грядущем выходе за стены тихой нашей обители! Ведомо тебе, отче, сколь мал я среди братии нашей духовным возрастом, что не имею тишины в душе от помыслов непотребных, что не победил ещё в себе и самые грубые страсти и пороки… Ведомо тебе также, что как ушёл я от мира, и приняли меня твоей милостью в обитель сию, сколь радостна она мне стала, что и вспоминать не хочется тягость мира… Ведь в мире том с ранней юности, с отрочества не мыслил я, как жить и, паче того, как воплотить в жизни своей заповеди Христовы! Чтó многим добрым христианам, братьям моим и сёстрам, было просто и естественно, мне казалось тяготой и мукой… Разумею, как ведаешь ты, отче, жизнь семейную… И, напротив, страсти в себе никогда не мог я смирить и держать в узде, что в жизни мирской каждому ведь надобно! Во мне же всякая, самая гнусная страсть, если не вырвать её с корнем, не знала никогда меры, но захватывала всего меня, всё моё существо, заставляя забыть даже о Господе Иисусе Христе!.. Но Господь же не оставил меня, даже оставившего Его! И тогда, после многих моих тяжких и лютых грехов, подал мне обращение и покаяние: «из трясины вывел душу мою, исцелили меня, сходящего в могилу»! И, паче того, подал сию нашу тихую обитель, где я милостью твоею был принят братией и где Господь Бог с тех пор подаёт мне всё благопотребное для жизни и благочестия… И вот мне, меньшему из братии, теперь послушание идти в мир на проповедь…

– Не ропщи на послушание, чадо! – прервал его игумен, и инок низко поклонился.

– Прости, честный отче!

– Да простит тебя Бог!.. Чтó же говоришь ты, что мал ты, то верно, но так и сам Давид, пророк и царь, был «мал среди братьев своих», а каким великим Бог его явил! Так что уповай на Бога, и дастся тебе. Страсти же гнездятся в душе, а не во внешнем. В миру, конечно, больше искушений, чем в нашей тихой обители – тут ты прав, – но так ты сторонись городов и весей, иди на полуночь, прямо в глушь, она и станет твоею пустынью. Там, если Бог даст, и найдёшь тех несчастных, не просвещённых ещё светом Евангельским. Или они тебя… Я же благословляю тебя, чадо Лазарь!

И старик-настоятель, опираясь на посох, с трудом встал с лавки. Из-под рясы блеснули отполированные десятилетиями ношения вериги. Настоятель поднял руку, благословляя, затем вложил её в сложенные руки инока, и тот кротко поцеловал его десницу.

– А теперь, Лазарь, выйди вон!

Лазарь растроганно заулыбался, ещё раз, схватив, крепко поцеловал отчею десницу и твёрдой, решительной походкой вышел вон. Старец же медленно повернулся к иконам в красном углу, тяжко опустился на колени и погрузился в безмолвную молитву.

II. Два брата

У крутого поворота узкой дороги лежал труп коня, рядом с ним сидел угрюмый воин в кольчуге, опоясанный мечом. Кольчуга, словно тонкая льняная рубаха, облегала могучие плечи, а из-под тёмно-русой бороды поблёскивала серебряная шейная гривна. Рядом на траве лежал небрежно брошенный шлем, и тут же был воткнутый в землю окровавленный нож. Им воин перерезал горло своему коню, когда тот внезапно сломал ногу, и теперь сидел над ним в тяжких раздумьях, не желая расставаться с милым трупом. Огромное мускулисто-жилистое тело коня на глазах ссыхалось, теряя кровь, а земля жадно впитывала огромную кровавую лужу.

Коня другого такого не сыскать, но это только полбеды! Как добраться пешком до града, куда он держал путь, в кольчуге и при оружии, когда на дорогах кого только ни встретишь, от разбойников до разъездов половцев?! Пешком много ли против конных навоюешь? Доспехи и оружие только привлекут их как ценная добыча. Но ещё хуже другое – не оправдать доверия великого князя! Воин был гонцом, с ним была драгоценная ноша – грамота великого князя. Чтó, если она не будет доставлена? Чтó, если достанется врагу?!

– Господи, помилуй и помоги! – тяжко взмолился витязь.

На дороге появилась фигура путника. Он шёл небыстро, видимо, миновав уже немалый путь, и воин, как ни приглядывался, всё не мог понять, во что тот одет: словно старый чёрный мешок сидел на худом его теле, покрывая с головой, и только редкая всклокоченная борода торчала из-под того мешка. Только когда путник совсем приблизился, витязь разглядел, что это не мешок вовсе, а монашеский клобук и ряса, только весьма ветхие и запылившиеся с дороги.

– Мир тебе, брат! – сказал путник неожиданно твёрдым голосом, когда поравнялся с конским трупом и печальным воином.

– И тебе мир, – устало ответил тот.

– Вижу, беда приключилась, – посочувствовал монах. – Ну так Бог дал, Бог и взял, чего сидеть-то? Пошли, пока солнце высоко.

Витязь молчал. Ему тяжело казалось объяснять монаху, что тому, мол, легко говорить «пошли», кто налегке…

– А ты оставь всё лишнее, – опять обратился к нему монах, даже как-то ласково, словно к ребёнку. – Ну хоть схорони, что ли, где-нибудь под кустом, да пошли! А то долго ль сидеть так будешь?

Воин угрюмо посмотрел на него, понимая, что тот дело говорит, но мучаясь другой тяжёлой думой: «А что, если этот человек запомнит место да похитит моё добро? Монах-то монах, а ведь он-то его не знает!»

– Всякий человек ко греху падок, – угадал монах его мысли, – и монахи не исключение. Но что поделать-то с того? Не убьёшь же ты меня, чтобы добро своё схоронить?

Воин опять тяжело посмотрел на него. Нет, не убьёт, конечно…

– Поклянись! – промолвил воин.

– Нет, – твёрдо ответил монах, – клясться Самим Христом не велено, «но да будет слово ваше “да”, если да, и “нет”, если нет, а всё, что кроме, от лукавого». Если же недостаточно тебе слова христианского, то поступай как знаешь…

– В Христа я верую!

– Вот и слава Богу! Как зовут тебя?

– Прохор.

– Рад, что встретил тебя, Прохор-воин! А я – чернец Лазарь.

Вместе они нашли заросли кустарника погуще, Прохор опустил туда меч, снял с шеи дорогую гривну и кинул следом, затем и шлем, снял с помощью Лазаря кольчугу, сложил и всё прочее, что было при нём, включая конскую упряжь. И пошли они обратно к дороге. Прохор обернулся назад, осматривая тайник: не приметен ли?..

– Вот так и с конём мы вдвоём прятались, бывало, не раз в засадах! – разговорился вдруг Прохор. – И, поверишь ли, добрый конь мог лежать спокойно вместе со мной! Нарежем с дру́гами свежей зелени, укроемся и выжидаем вóрога… Ну, тут свежей зелени класть не будем, она пожухнет назавтра, выдаст тайник…

– Полно тебе и о коне, и о скарбе думать… Сам же знаешь, что пустое всё это, не о том христианину думать надо.

– Не о том… Только вот что у меня ещё есть, – Прохор показал плотно свёрнутую грамоту с великокняжеской печатью. – Вот это не скарб и даже не конь верный! Это служба моя, верность великому князю и всей русской земле, чтобы доставить в целости приказ великого князя, и как можно раньше. Как с этим быть теперь?

– Поспешим во град, там, Бог даст, наместник княжеский тебя примет и найдёт способ доставить грамоту. А нет, так такова, значит, воля Божья!