Глава двадцать четвертая
Война войной, как говорится…
Игорю сейчас было не только и не столько до войны, как до занимающих его и даже терзающих внутренних проблем. Он помнил из институтских курсов, что существуют в каждой области человеческих знаний задачи, не имеющие рационального решения. Большинство «простых» людей об этом просто не задумываются, на уровне житейского здравого смысла уверенные в непреложности евангельской истины: «Да – да, нет – нет, а остальное от лукавого».
Сейчас он впервые столкнулся именно с такой ситуацией. Прежде – не приходилось. Хоть в дальнем космосе, хоть в историях с ожившими покойниками и Майклом Паниным, межвременными переходами и «Андреевским братством» достаточно однозначное и вполне рациональное, в предложенных обстоятельствах, решение обязательно находилось.
(Здесь следует иметь в виду, что описываемый Ростокин и ныне действующий Шульгин оказались примерно в таких же отношениях, как Сашка с самим собой несколькими неделями раньше. Люди развилки. Нынешнее состояние как бы отрицало самое себя. Игорь, здешний, – совсем не тот, что вернувшийся «в мир» после того, как уложил спать княжну и начал вскрывать пакет от Михаила. Никак не мог он знать и помнить того, что случилось позже: об Артуре и иных делах, в которых им с Александром Ивановичем довелось поучаствовать в собственном времени, в нескольких других. Однако же помнил.)
Если Ростокин возвратился в квартиру на Столешниковом в известный фиксированный момент, уверенный, что эпизод встречи с Еленой был поставлен плохо и завершился ничем, то каким образом совместить все случившиеся до и после временные петли? Куда и как он вернется теперь? В самом простом варианте – туда же, просто с двойным комплектом воспоминаний. Тогда кто же возвратит в мир Артура и Веру? Если все-таки он, то рано или поздно борьба с «нашествием» для него кончится, опять же ничем. И снова появится Артур.
Исходя из подобного допущения, Игорю, не стесняя себя никакими моральными соображениями и принципами, следует довести эту партию до решительного результата. Заодно и посмотреть: получится ли? Достаточно ли отпущено ему степеней свободы?
Конечно, существует риск, что реальность зафиксируется окончательно и хода ему из нее больше не будет. Тогда – как с формулой возврата? Прошлый раз она сработала столь эффективно, что и развоплощенных Артура с Верой он сумел с собой привести, немедленно обретших полноценные физические тела взамен эфирных.
Что, если таким же образом обретет реальность для «истинного» мира и Елена, вернется туда вместе с ним? Как выпутываться из проблемы двоеженства?
Тем не менее, рассуждая вполне здраво с точки зрения 2056-го, а равно и 1924 года, своей подлинной ипостасью он странным образом считал именно эту. Ничего в принципе особенного для тех заморочек, в которые он ввязался. Единственная, пожалуй, разница, исключительно психологическая, в том, что переход вместе с Шульгиным из новозеландского форта в белый Харьков он воспринял «механистически», то есть материалистически, точнее сказать, зато выпадение сюда через астрал выглядело чистой мистикой. А на самом-то деле? Чем не существовавший в его истории «югоросский вариант» и все там случившееся лучше (подлиннее?) этого, столь же невозможного, исходя из теории Фолсома и иных научных постулатов? Единственно тем, что одна из сюжетных линий совпала с той, что он придумал и описал в юности. А если это не визуализация мечты, а обычное прозрение?
Сумел же Новиков, точно так же фантазируя, за двадцать с лишним лет угадать предстоящее крушение «их» советской власти и трехцветный российский флаг над Скобелевской площадью.
Селигер сам по себе узел, сплетение невероятностей, «точка пробоя кабеля», не зря практически в одном месте случились судьбоносные события, хоть краем, но зацепившие почти каждого члена «Братства». И Ростокин, сидя, может быть, прямо на «силовой линии», получил прямую связь с такой вот, уродливо искаженной, но для находящегося внутри – вполне естественной реальностью.
Дождь лил и лил, шелестя по плащ-палатке, которую Игорь натянул между обломками корней вывороченного пня, над глубокой промоиной, образовавшейся под ним. Костер бы запалить, да в засаде нельзя.
Они с княжной о многом поговорили, не касаясь только главного вопроса. Словно все между ними как прежде – Елена дочь сюзерена, сам он понятно кто. Высокороден, но беден и на службе состоит. Захотят – возвысят соразмерно титулу, нет – отошлют от престола собственное счастье искать. С опалой или без, как их милостям угодно будет. А то и в яму посадят, в монахи постригут. Средневековье, куда денешься?
Это, конечно, хрен вам! С нашей подготовкой в нужный момент и великого князя со всей его свитой и ближней дружиной в одиночку раскидаем. Не говоря об огнестрельном оружии, которым здесь пользуются, как дворовые пацаны палками. «Кых, кых, ты убит!» А если не убит и не палка, «ППШ» в руках, с настоящими боевыми патронами?
Опять постороннее воспоминание. Откуда в его детстве «ППШ»?
Он приобнял Елену за талию. Вроде и по поводу: холодно, сыро. Температура – примерно плюс десять. Некомфортно.
– Моя ты любимая! – стал он ей шептать в ушко. – Никогда не мог поверить, что ты на меня глаз свой положила. Кто я тебе и зачем нужен?
– Глупый ты, глупый! Только тебя я и видела. Один ты был на человека похож, который вместе со мной из папашиной державы, из лапотной Руси сможет соразмерную Византии империю создать. Помню, как послов новгородских в прошлом году, не по праву, конечно, убеждал ты союз торговый и военный заключить. Получилось у тебя, вопреки указаниям отцовым, правилам общепринятым. Как ты вино фряжское с аквавитой для них мешал, я заметила…
– Что ж ты, княжна, каждый мой шаг следила?
– Не веришь? А ты у двора базилевса бывал? Сына его, Константина, видел?
– Бог миловал…
Хотя о Константине некоторые представления у Ростокина были. Вполне теоретические.
– Ты бы смог с ним на равных держаться?
Елена, наверное, представила себе гигантские залы Палатина, толпы придворных, возжигаемые ладаны и прочие курения, вообще пышную и бессмысленную роскошь умирающей империи.
– Делать нечего… На дипломатический разговор или беседу в стиле перипатетиков образования хватит, а если грубить начнет – рукояткой револьвера в зубы, и разошлись, – пошутил Игорь.
Образ Елене показался, наверное, слишком сложным.
– Он ведь и мечом владеет, и в боях на фракийской границе себя показал…
– Много они показали, даже с крестоносцами путем разобраться не сумели!
Игорь ответил самым простым в его положении образом. Он ведь человек двадцать первого века, и смоделированная им девушка тоже оттуда. Была она, по тексту, петербургской студенткой, с которой встретились на базе отдыха и разошлись по окончании срока. А княжна – это вторично.
Начал читать ей стихи, те самые, что подходили тогда и которых никак не могло появиться в тринадцатом веке.
Зато насколько она сейчас была красивее той, случайно встреченной и показавшейся симпатичной девчонки! Если бы та Ленка повела себя правильно, могло бы у них что-то интересное получиться. А она вообразила себя… Ну, неизвестно кем вообразила. Что она лучшая девушка в этом туристском лагере? Так и лови момент! А уехав в Петербург, мгновенно станешь одной из миллиона.
Сначала рукой он осторожно погладил ее грудь поверх всех воинских доспехов. Ничего сквозь них не чувствовалось, кроме самого факта: не отстранилась. Даже прижалась потеснее и подставила губы.
Неподходящее место и время для развития успеха: сверху дождь, внизу грязь, и слишком много на каждом плотных одежд и ремней с амуницией. Только напрасно распалять чувства.
Начавшаяся вдали стрельба расставила все на свои места. Елена вывернулась из его объятий, сама недоумевая, что это на нее нашло. А там кто его знает! Не зря в прежние времена во всех европейских странах девиц без сопровождения старших родственниц и дуэний наедине с приятелями противоположного пола не оставляли. Наверное, имелся вековой опыт их врожденной моральной неустойчивости.
Больше получаса Игорь лежал, сторожко осматриваясь и прикидывая, куда направить ствол пулемета, откуда вероятнее всего может появиться враг. Княжна, как настоящий боец, разложила на земляной полочке диски и винтовочные обоймы, готовая за второго номера работать и самостоятельно позицию держать. Но полыхнувший бешеным накалом огня далекий бой почти сразу затих, и вскоре, предупредив условленным свистом, появился Шульгин с Юрятой, конями и пленными.
– Все, князь, поехали домой. Времени у нас теперь много. Заставу с броневиком оставим, а нам здесь делать нечего. В монастыре языков допросим обстоятельно, скорого набега ждать не стоит. Не тот враг нам попался…
На обратном пути он более-менее подробно изложил Игорю и Елене случившееся, по-своему толкуя низкую боеспособность противника. Он не стал говорить, что Ловушка в очередной раз не сработала именно потому, что он сумел пересилить заложенную в нее программу. Неизвестно когда и неизвестно кем. Стоило ему хоть на минуту поверить, даже в глубине души, что перед ним те самые всесокрушающие монголы Чингисхана, походя громившие государства и империи, которым не могли противостоять ни китайцы, ни Хорезм, ни отчаянные русские дружины, тут бы ему и конец. Что такое двое против сотни?
Зато, как только вообразил, что это всего лишь мирные араты, наряженные для масштабной батальной киносъемки, – все стало на свои места. Режиссер ведь не сказал им, что в какой-то момент стрельба начнется боевыми патронами. За три рубля суточных (советскими деньгами) помирать дураков поищи!
Никому свою военную тайну Шульгин раскрывать не собирался. Напротив: только вокруг нее можно было строить дальнейшую политику.
Ловушка, или кто там еще, очевидно, умела работать только с ограниченными объемами человеческой личности, чисто биологическая составляющая которой насчитывает миллиарды мозговых клеток, нейронов, аксонов и прочего. Количество же связей между ними, наведенных полей и вообще чего-то такого, что Удолин называл астральными, эфирными, ментальными и высшими телами, наверняка превышают возможности «высшей» структуры. Не может техническое устройство, сколь бы сложным оно ни было, превосходить возможности своего создателя. Как камень, который всемогущий Бог то ли может создать для себя неподъемным, то ли нет.
Для Ростокина (при всем уважении к этому парню, с которым довелось поучаствовать во многих острых ситуациях, Сашка считал его тем не менее мягковатым для настоящей жизни) придуманная история с княжной показалась вполне убедительной, то есть запас его воображения оказался достаточным для построения «химеры».
Воронцов, который никогда не претендовал на роль Держателя или кандидата в таковые, сумел вообразить свою Наталью так убедительно, что она мгновенно материализовалась в женщину, способную на протяжении многих лет существовать в реальном мире, неотличимая от других. А ведь на самом деле была просто воспоминанием, не слишком совпадавшим с оригиналом, но изменившим его по своему образу и подобию…
Снова сердце Шульгина пронзила ледяная игла. Большей подлости по отношению к нему Сеть, или Держатели, или сам он (такое не исключалось) не могли придумать. Сцена жуткой или, что еще хуже, немыслимо жалкой смерти в больнице присутствовала в нем теперь постоянно. Казалось бы – ну и что такого? Разве победительный юноша двадцати трех лет от роду, если не дурак, не думает о реальном конце?
Как правило – нет. Возраст для того и существует, чтобы в каждой поре мыслить соответственно. В двадцать думаешь, что ты и твой отец, дед, их друзья и прочие окружающие живут каждый в своем времени и возрасте. Им – пятьдесят, шестьдесят, и по-другому быть не может. А тебе – двадцать. Когда-нибудь, по прошествии бесконечных дней, станет двадцать один. Но это так далеко…
Здесь играла несколько другая схема психического воздействия. В тридцать, в сорок, пусть в пятьдесят ты еще волен вообразить, что падешь в бою, от мгновенного инфаркта, на собственной яхте взорвешься на болтающейся по морям японской или американской мине. Но если тебе скажут и покажут, конкретно и окончательно, – будет именно так, в этот самый день указанного года, – вот тут гайки отдадутся у самого в себе уверенного человека.
– Так вот вам, господа! – Шульгин едва не изобразил руками известный жест. Но удержался. Это тоже будет выходом за пределы тайны.
Пускай Игорь пока тешится близостью действительно крайне привлекательной девушки, по всем параметрам соблазнительной, и внешностью, и династическим положением. Чем кончится – посмотрим.
А разве нельзя подумать, что и данный момент, удивительно точно нарисованный, нынешнее настроение, этот дождик, винтовка поперек седельной луки – именно то, что в последние свои минуты вообразил тот жалкий, отвратительный (так Шульгин неожиданно начал думать) двойник? Ну, невозможно жить, отождествляя себя – с тем!
«Да можно, можно», – подсказал внезапно мерзкий по тону внутренний голос.
«Кто бы спорил, – ответил, озлобляясь, Шульгин. – Только и этому мороку мы не поддадимся».
Они долго шли по проложенным внутри монастырских стен коридорам. Низким, сводчатым, еле-еле освещенным подвешенными на крючках керосиновыми лампами. Уныло, конечно, зато чувство личной безопасности нарастало буквально с каждым шагом. Попробуй меня здесь достань, кто бы ты ни был! Классно это придумано, монастыри то есть. Правда, европейские, бенедиктинские или францисканские были еще интереснее. Стояли в живописных местах, на господствующих высотах и скрещениях стратегических торговых путей. Выглядели внушительнее, интерьеры до сих пор вызывают восхищение, и монахи там занимались гораздо более интересными делами. Книги латинских мудрецов переписывали, ликеры изобретали, местных графов и баронов неторопливо к основам цивилизации и демократии подтягивали. Прогрессоры были, в определенном смысле. Наши себя так поставить не сумели. Душу, прости Господи, спасали, уступив реальную власть и влияние сиюминутно мыслящим князьям и князькам. Принесло ли это России практическую пользу? Отнюдь.
Елену и Игоря игумен устроил в близко расположенных кельях. Очень они устали, чисто физически, что было заметно. Потому Шульгин не стал приглашать Ростокина на дальнейшую беседу, хотя и хотелось.
Пусть отдыхают.
Дальше пошли вдвоем. Он и игумен. Оружие Сашка оставил внизу, кроме револьвера, на который отец Флор покосился, но ничего не сказал. Время-то бранное.
Смысла в наличии на поясе семизарядной тяжелой железки не было никакого, кроме психологического. От некоторого количества противников Шульгин отбился бы руками и подручными предметами, в случае подавляющего перевеса – револьвер не лучше детского пугача.
Другое дело – человек любой практически эпохи, от неолита до Новейших времен (за исключением советской власти), считал меч на поясе или шпагу, нож за голенищем, кремневое ружье, пистолет в кобуре, в кармане, вообще всякое оружие – непременным атрибутом свободного! Только рабы не имели на него права.
Не каждый поймет, в чем дело, но Шульгина и его друзей напрочь отвратило от советской власти еще и то, что на их глазах у отцов-фронтовиков отнимали (под угрозой тюрьмы) даже наградные, с серебряными табличками от командармов и комфронтов «ТТ», «парабеллумы» и «вальтеры». У дедов – «маузеры» и «наганы» с орденами Красного Знамени на рукоятках. Началась такая кампания года с пятьдесят третьего, кажется. Сталин умер, новые начальники пришли, паранойя стала раскручиваться по очередной спирали.
Власть, которая боится старого револьвера в трясущихся руках старика, жизнь на ее утверждение потратившего, не заслуживает даже презрения.
Апартаменты игумена находились этажом выше, причем так расположенные, что туда не каждый из постоянных обитателей монастыря нашел бы дорогу. По винтовой лестнице через башню, потом по внешней галерее, и вдруг налево узким коридорчиком. Совсем неприметным. В его конце – дверь, которую взломать невозможно по причине не только толщины и прочности, а расположения. Ни тараном, ни просто руками, пусть и снабженными кое-каким инструментом. Такой тамбур, как раз на ширину полотнища, да еще и открывающегося «поперек хода».
Кельей три большие комнаты, выстроенные анфиладой, с несколькими смежными помещениями поменьше назвать можно было лишь с серьезной натяжкой.
Отец Флор, игумен, внимательно выслушал сообщение тмутараканского воеводы. Начальник монастыря был воплощен вполне убедительно. Поскольку имелся у него прототип, глубоко запавший в память и эмоциональную сферу Ростокина. Да и сама обитель тоже. Слегка подкорректированная копия Кирилло-Белозерского, как он выглядел в середине ХХI века, с элементами конкретной Ниловой пустыни (того же времени) и Соловков. Одним словом, тех мест, которые произвели на Игоря наибольшее впечатление.
Образование монах имел неплохое, по свету побродил, включая Святую землю. Причем пешком или на лошадях, если считать, что авиации и автобусов ему не подвернулось по причине принадлежности к Средневековью.
– Ополченцы продолжают подходить. Случится – обороняться сможем до полного ледостава. Дальше – не знаю.
– Да знать-то, владыко, и нечего. Никто сюда больше не придет. Историю знаете? Византийскую, римскую, остальную, само собой?
– Что-то я тебя, воевода, не совсем понимаю. И сам ты мне кажешься странным…
– Чем же вдруг? – оживился Шульгин. – Объясни, отче. Я бы и сам мог тебе объяснить, но хочется твое мнение послушать.
– Скажу, – игумен провел ладонью по бороде, – видится мне, что не православный ты. Католик, наверное. Или, хуже того, жидовствующий…
– Упаси бог, отче. Разочарую тебя, но никаких ересей не исповедую. Другое дело, стоиков римских почитаю, Аврелия в особенности, а из греков Платона и Сократа. Только тебе сейчас надо такие тонкости выяснять? Я ж не в семинарию поступать намерился. Обитель твою отстоять от врага, и только. Потом дальше побреду по миру, искать, где еще пригодиться…
А сомневаешься – простри ты на меня руци свои, с крестом наперсным – изыди, мол, так и изыду. Сяду на коня – и дальше. Водой святою на дорожку умоюсь. Уловил мысль, отче?
– Уловил, уловил, ты не трудись особенно. Не о том моя речь… В Тмутаракани я не был, обычаи там у вас, наверное, свои. С одной стороны греки из Кафы, с другой – Дикое поле. До исконно русских земель далеко. Но манеры твои больше схожи с латинскими, будто и впрямь ты себя странствующим рыцарем воображаешь, а не воином на княжеской службе.
– Так и есть, отче, так и есть, – с живостью согласился Шульгин. – «С «лейкой» и блокнотом, а где и с пулеметом по полям сражений мы прошли…» Скоро сорок лет живу на свете и воюю за правое дело, где придется или где Бог укажет, что, впрочем, одно и то же. Или не так?
– Сейчас послушник обед нам принесет, и продолжим мы нашу полезную беседу…
– С удовольствием, отче. Только укажи мне, пожалуйста, место, где я, устава не нарушая, мог бы богомерзкой привычке придаться, табачку покурить то есть. Настолько привык, что не могу без того, мозги перестают работать.
– Грех, конечно, только не мое это дело. Вон, на галерею выйди, подыми, если иначе не можешь…
Игорь продолжал свой рискованный эксперимент. Как уже говорилось, прототипом Елены была питерская студентка, покорившая его сердце пятнадцать лет назад по прямой временной шкале ХХI века в этих же местах, на турбазе по ту сторону плеса. Она, безусловно, была самой красивой и яркой девчонкой в том заезде, что сразу же ее испортило. Чересчур много внимания со стороны обладающих массой достоинств парней и мужчин. На их фоне Ростокин ничем не выделялся да вдобавок отличался совсем неуместной застенчивостью и деликатностью. А для двадцатилетней девушки это скорее недостаток, чем достоинство.
Короче, тогда свою партию он проиграл. Пока Елена не осознала своей здесь позиции, кое-что у него получалось. Во время заполуночных песен у костра с легкими возлияниями и танцами ему удалось и грудь ее осторожно погладить, и к щечке губами пару раз прикоснуться, пьянея от запахов и надежд на продолжение. Но в тот раз он отступил перед достаточно условным сопротивлением, забыв, что суворовский завет – «быстрота и натиск» относится не только к военным делам.
Был бы он уже тогда отважным военным корреспондентом или космическим журналистом с именем – все получилось бы совсем иначе, и жизнь, безусловно, сложилась как-то иначе.
Уже следующим днем нашелся человек, который не забивал себе голову возвышенными мыслями. Правда, к концу срока Лена разочаровалась в нем и даже впала в депрессию, догадавшись, что две недели потеряны зря. Не так себя повела, не на ту лошадь поставила. Ошибка, если не хуже, вряд ли поправима.
Простились они с Игорем тепло, старательно скрывая друг от друга чувство горечи от воспоминаний о несбывшемся. Полгода, а то и больше переписывались «как близкие друзья», причем на бумаге, а не электронной почтой, и Лена постоянно касалась листка капелькой своих духов. Зачем, для чего? Неужели из чувства изощренного садизма? Или по девичьей глупости?
Кто теперь скажет, отчего Игорь не бросил все, не метнулся из Москвы в Петербург в ближайший уик-энд? Не мог простить обиды, ждал прямого приглашения или тоже утонченно мстил?
Когда эпистолярное общение сошло на нет, он довольно долго вспоминал о своей несбывшейся любви. Последний раз вспомнил о ней незадолго до своего первого межзвездного полета, когда сидел в гнусном номере прифронтовой гостиницы на очередной азиатской войне, схваченный приступом «вельтшмерц», мировой тоски, и набрасывал в потрепанном блокноте:
Ночь… Дождь… Одиночество… Тьма…
В душу вползают унылые мысли.
Кто я? Что? И что сделал я?
Чему еще суждено свершиться?
Спас ли я? Или я погубил?
Только вопросы, и нет ответа.
Словно фонарщик прийти забыл
И не зажег волшебного света.
И окна, наверно, твои не горят.
Спишь ли? Тоскуешь? Рассвет у порога.
Может быть, вспоминаешь меня?
Может быть, веришь? Ведь это так много!
Мне твоя вера дает силы жить,
Добрая фея моя речная!
Встреченная на исходе пути,
А может быть на пороге рая?
Рая земного, а не в небесах,
Что для тебя мной храним и вечен,
Где шепчут волны и блещет роса,
И бор серебром весь насквозь расцвечен…
Нет, все еще впереди, и взметнут
Крылья тебя, якорям всем на радость.
И в ярком небе еще расцветут
Листья и звезды, которым не падать…
…Ночью дождливой стою у окна,
Капли стекают по стеклам гладким.
Осень в Пекине так же мокра,
Как наша осень на Петроградке…
Отослал ей это стихотворение, но ответа не получил. Так постепенно и забылось.
Если правильно сказано кем-то, что стихи – высшее воплощение человеческого духа, то они, эти и другие тоже, вполне могли вызвать к жизни и материализовать образ девушки. Неотреагированные эмоции, сказал бы в этом случае Александр Иванович, обладают чудовищной силой. Не знаю, как там насчет веры «в горчичное зерно», которая позволит перемещать горы, а вот два недоучки – художник Гитлер и семинарист Джугашвили – дали миру понять, как опасно лишать человека перспективы. Купил бы еврейский магнат году в тысяча девятьсот десятом или тринадцатом за тысячу марок десятка три акварелей Адольфа Алоизовича да устроил выставку в Вене с хорошей прессой, как бы ему были благодарны шесть миллионов соотечественников и пятьдесят миллионов прочих, ни за что погибших людей! Кажется, ни один из художников, попавших в собрания Третьякова или Щукина, не возжелал учреждать рейхи, вешать на фонарях коллег, сколь бы их колорит и мазок ни казались им чуждыми и отвратными.
А теперь судьба предложила ему эту же девушку в полное распоряжение, с правом переиграть партию по новым правилам. Сумеешь, нет?
Он пересек темный коридор, постучался в дверь.
– Это ты, князь? – спросила Елена, перед тем как отодвинуть засов. Сам вопрос уже служил ответом.
– Кто же еще?
Она стояла за порогом, кутаясь в льняную простыню, прикрывавшую голые ноги едва до колен.
– Зачем пришел?
– Как будто не знаешь…
– Знаю, – не то вздохнула, не то всхлипнула княжна. – Очень долго ждал, так?
– Ты даже не знаешь, как долго…
– Знаю, – повторила она. – А если война закончится не так, как мы надеемся?
– Тем более. Тогда и пожалеть об упущенном некому будет.
– Понимаю. Я и сама тебя ждала, чего скрывать…
Она за руку провела его через едва освещенную дрожащим светом свечи прихожую к узкой, для монахов устроенной деревянной койке, поверх из лыка сплетенной сетки прикрытой тонким тюфяком. Сбросила с плеч простыню.
Он видел ее на селигерском пляже в тугом купальнике, по моде тех лет скрывавшем тело от плеч до середины бедер, потом в бане, когда он своими руками ее раздел. Но это медицинский момент, не считается. Потом, в присутствии Артура, она явилась ему не голой, а обнаженной, ей прислуживали Алла и Ирина, столь же неодетые, но при всех своих зрелых формах уступающие в соблазнительности изящной, а главное – царственной девчонке. Каковая царственность в жестах, движениях, мимике отчетливо перебивала так называемую «силу плоти». А уж Игорю, впервые увидевшему Ирину на палубе «Призрака», казалось, что ничего совершеннее не бывает в природе.
Убедился, что бывает. Просто угол зрения меняется в зависимости от настроя. Кому Венера Милосская, кому Афродита Таврическая.
Елена легла, прижимаясь к стене, освободив достаточно места, чтобы и он поместился.
Никаких предваряющих и сопровождающих происходящее слов княжна не говорила. Обещаний не требовала, хоть любовных, хоть политических. Просто прижалась горячим тонким телом, сама начала его целовать, по-современному, хоть и не знал Игорь, чем эти дела отличались от наших в тринадцатом веке.
– Игорь, смотри, я ведь тебе первому… Девушка я… Боюсь…
Что «та» Лена девушкой не была, он знал точно. Двадцатилетних девственниц в две тысячи сороковом году не бывало по определению, если уж только совсем какие-то богом ушибленные или судьбой обделенные таились где-то. И с его соперником она несколько ночей провела, таких вещей от терзаемого ревностью парня не скроешь. Так никого это особенно и не волновало. Плохо, что не со мной, а в принципе – каждый в своем праве.
Зато эта Елена, в качестве компенсации, что ли, девственницей оказалась. Игорь долго и нежно ласкал ее, стараясь разбудить ту страсть, которая непременно присутствует в любой почти девушке. Природа так определила. Он очень старался, и все получилось, как надо. Разрядку Елена испытала, пусть и неяркую, но наполнившую ощущением ранее неизведанной радости. По телу разлилась сладкая истома, захотелось спать и в то же время – немедленно повторить. Теперь уже – со знанием того, как ей будет лучше.
Игорь курил у окна, по-своему переживая достигнутый успех – все же он добился того, о чем мечтал давным-давно, а потом выбросил из головы, как многое другое, за ненадобностью. Девушка его не разочаровала. А то ведь как бывает – стремишься, добиваешься, теряешь голову в предвкушении чего-то неземного, потом предмет вожделения уступает, и все кажется ужасающе пресным и банальным. Начинаешь понимать, что некоторые красавицы созданы лишь для того, чтобы пьянить на расстоянии, сближение же – потеря иллюзии и хуже того – резкая неприязнь.
Чем свечи лучше электричества, так тем, что романтическая атмосфера создается автоматически. Не освещенное пронзительным светом тело со всеми его не всегда эстетическими подробностями, а мягкий абрис, насыщенный тенями.
Елена села поперек кровати, вытянула ноги до середины кельи, руки закинула за голову, вызывающе выставив свои не слишком роскошные груди. Она явно ощущала себя перешедшей в иное качество. Женщина она теперь, со всеми вытекающими последствиями. Полноценное существо, познавшее не только неведомое ранее удовольствие, но и осознавшее свои права и власть.
Обняла Игоря, сама стала горячими ладонями скользить везде, целовать его мягкими, совсем не такими, как раньше, губами.
– Ты же теперь навсегда мой, князь? Мы с тобой начнем новую, Мещерскую династию. Давай еще раз. Мне понравилось. Только теперь не так. Постельные бабы меня учили, ты не думай. Нас, княжон, с самого детства учат. Книги индийские и арабские, с картинками, читают. Вас, мужчин, воинскому делу обучают, нас этому…
Очень Ростокин удивился. Сейчас действительно не питерская студентка Лена его обнимала, а подлинная великая княжна, с историческим опытом тысячелетней империи. Вспомнилась из прочитанных книг басилисса Феодора, еще кое-какие византийские дамы, имевшие гаремы мужиков почище, чем женские у царя Соломона.
– Ты сейчас все правильно сделал. Не груб был, не спешил. За это я тебя еще больше полюбила. Девичья любовь – не то. Просто глупость. А женщиной с тобой став, никогда тебя не покину. Люб ты мне, и другого не надо.
Шепча эти слова, Елена вела себя так, что напомнила Игорю суккубов, демонов, принимающих женский облик, доводящих мужчин до исступления, а потом…
Но не о каком «потом» ему думать не хотелось.
– Вот, – удовлетворенно сказал Елена, наконец перевернувшись на спину и распрямившись. – Подай вот это… – указала на соседний табурет. Натянула сначала белые трикотажные трусики (разве их в тринадцатом веке знали?), а потом и вязаные солдатские кальсоны с рубашкой. – Теперь я рожу отцу наследника. Старшие сестры опоздали, дуры чопорные…
Ростокину показалось, что его опять использовали. Династические хохмочки, так их мать…
Хотел было спросить: а как насчет всего остального? Любовь там, свадебное путешествие по достопримечательностям Золотого кольца, или в Европу…
«Какая, на хрен, Европа, – тут же возразил он сам себе. – Париж – поганая деревушка, где даже Нотр-Дам построят через полтораста лет. А так – деревня, до Владимира и до Твери как до Марса пешком, не говоря о Новгороде Великом!»
– Спать будешь, княжна? – спросил он, затягивая ремень на кителе.
– А что, по крышам бегать? – ответила Елена, подтягивая одеяло к груди.
Удивительно пересекались манеры и черты характера двух вроде бы разных девушек, но, похоже, одинаково неудобные в обычной семейной жизни. С первой Ленкой он расстался не по своей воле, не понимая еще, что нашел, что потерял, а с этой, похоже, не только великокняжеского стола не нужно, а и вообще…
– Так и поспи, и я тоже…
Елена махнула рукой и отвернулась лицом к стене.
Игорь чувствовал себя совершенно вымотанным. Кто б сказал раньше, что юная девственница может до такого довести. А то у него женщин раньше не было. Мадьярка Алла, страстная до потери сознания, и та оставляла достаточно сил…
Суккуб, не иначе, княжна Елена. Хорошо, что живым удалось выскочить.
Он не знал, каким образом сумел разыскать помещение, где сидели, выпивали и закусывали Александр Иванович с игуменом.
– Ого! – хором сказали оба, увидев то ли князя, то ли корреспондента газеты «Звезды зовут».
Ростокин затворил за собой дверь, надеясь, что до утра ее больше никто не откроет. Ему вспомнилась ночь в келье отца Григория, казначея Кирилло-Белозерского монастыря.
– Бесы ли тебя обуяли, сын мой? – спросил отец Флор, недрогнувшей рукой наливая стограммовую стопку. – На, ее же и монаси приемлют, и ты прими, не пьянства ради, а душевного здоровья для…
– Спасибо, отче. – Игорь махом выпил, посидел, ощущая, как растекается по телу раба божия чревоугодная влага, подцепил двузубой вилкой порядочную порцию монастырской квашеной капусты, которую грешно есть помимо водки.
– А знаешь, товарищ корреспондент, пока ты мировоззренческие вопросы решал (ведь так?), мы с отцом Флором под первый литр удивительнейшие вещи выяснили…
Игорь, сглотнув, поднял взгляд.
– Ты, помнится, отца Григория хорошо знал? Ну, того самого… – Шульгин, забыв о предыдущем, курил, уже не спрашивая разрешения и не выходя на галерею, да и игумен внимания не обращал. Не до того.
– Знал, а что? – Ростокин, еще не перейдя предела, сам к чужой фляге не тянулся, но глазами Шульгину показал, что добавить – необходимо.
– Так отец Флор тоже его очень хорошо знает…
– Это, то есть, как? – Сказать, что Ростокин был ошарашен, – ничего не сказать.
– Да как хочешь, сын мой. – Игумен разлил, почесал снизу вверх бороду, – Достойнейший монах отец Григорий. Кровушки пролил немало, так ведь в мирском качестве, Отечество защищая, что подвиг, а не грех. Зато потом тридцать лет повседневно молился, не за себя только, за всех, с кем служить пришлось…
Ростокин, сглотнув еще сто грамм крепчайшей настойки (куда там братьям-бенедиктинцам с их ликером), медленно уплывал.
– И тебе помог от наваждения избавиться, не так ли?
– Какое наваждение, отче, какой отец Григорий? У нас сегодня одна тысяча двести тридцать седьмой год от Рождества Христова, так? Или не так?
– Ни малейших сомнений, – ласково улыбнулся игумен. – Именно так и в летописях записано: «И нашли на Русь татарови силой бесчисленной лета шесть тысяч семьсот сорок пятого…» От сотворения мира. С отцом же Григорием мы неоднократно встречались года так начиная с семь тысяч пятьсот сорокового, когда он сан принял, стал на разных мероприятиях в епархии и Троице-Сергиевой лавре бывать…
– Так получается, вы тоже?..
– Что – тоже? – осведомился игумен.
Ростокин и не знал, как правильно сформулировать мелькнувшую в голове мысль. Хотел спросить, тоже ли монах участвует в непонятном спектакле, живет одновременно в тринадцатом и двадцать первом веке в одном и том же качестве, при этом все понимая и воспринимая как должное? Но подумал, что прозвучит это как минимум глупо.
На помощь пришел Шульгин.
– Все мы здесь в той или иной мере «тоже». Есть мнение, что келья отца Флора, как и Григория в том твоем случае, обладает определенной экстерриториальностью. Мы с ним, когда здесь заперлись, начали насущные проблемы обороны и высокой политики обсуждать, неожиданно почувствовали, что понимаем друг друга куда лучше, чем на открытом пространстве…
– И настоечка помогла, – хохотнул монах, – не ЛСД, а горизонты сознания расширяет…
Теперь это был абсолютно современный мужчина, с приличным не только духовным, но и светским образованием. С манерой разговора, свидетельствующей, что конец двадцатого, начало двадцать первого века ему куда ближе, чем тринадцатый.
– Ты же, помнится, говорил, что, спасаясь от тогда неведомого тебе врага, в келье отца Григория почувствовал полное спокойствие, свою неподвластность «демонам», и мысли тебе в голову очень здравые начали приходить, – продолжил Александр Иванович, демонстрируя очень хорошую память даже на мельком сказанные давным-давно слова. – Вот и здесь тот же феномен проявляется. За дверью – сам знаешь что, а внутри… – Он вопросительно посмотрел на Флора.
– С утра был канун Рождества Христова, две тысячи пятьдесят седьмого уже, – без желания произвести театральный эффект сообщил игумен.
Оставалось Игорю только обалдеть. При этом сознание его мгновенно прояснилось, будто сухой тряпкой протерли запотевшее зеркало, в котором он только что тщетно пытался рассмотреть свое отражение. И собственное княжество, и Елена удалились, как в перевернутом бинокле. Из тысяча девятьсот двадцать четвертого года ушел в астрал, в собственное время вернулся. Хорошо, с одной стороны… А как же с предыдущим вариантом?
– Видишь ли, брат, отец Флор работает в системе Георгия Михайловича Суздалева.
Новиков с Ириной в свое время сумели проникнуть в тайны криптократической власти России, вошли в тесный контакт и даже, если можно так выразиться, подружились с генералом Суздалевым, главой совершенно специфической, не имеющей аналогов в мировой истории спецслужбы. Этот бывший десантный полковник сосредоточил в своих руках власть не только над всеми спецслужбами страны, но и над всеми существующими в ней конфессиями. Не в каноническом смысле, а только в организационном. Используя их идеологические и технические возможности на благо Отечества, разумеется, только на уровне высших иерархов, которые взамен получили права и привилегии как минимум первых вице-премьеров.
Ростокин, хоть и жил в своем мире с самого рождения и, будучи первоклассным журналистом, отслеживал и анализировал многие вопросы внутренней и внешней политики, близко не подошел к величайшей тайне.
Изнутри сообразить, как устроен мир, в котором ты живешь, достаточно сложно. Особенно если нет эталона для сравнения. Советским диссидентам и просто мыслящим людям всегда можно было оглянуться на царскую Россию или на страны «свободного мира», чтобы увидеть все как достоинства, так и деформации действующего режима. А когда живешь в одной из самых успешных и демократических стран цивилизованного сообщества, как заметишь?
Новиков с Ириной, оказавшись в мире Ростокина (еще не зная, что присутствует там такой приятный персонаж), очень быстро разобрались в его сути, сообразив, что очень такая реальность близка к «химере». И, самое интересное, подставился и раскрылся им тот человек, который был обязан до последнего хранить идею «криптократии». Тот самый случай, о котором в фильме «Вариант «Омега» говорил Олег Даль в роли русского разведчика своему сопернику, талантливому и благородному немцу: «Вы хотели передать нам стратегическую дезинформацию? Не получилось. Значит, вы разгласили стратегическую информацию…» И так далее, с примитивным выбором – застрелиться или начать работать на победителя.
С Суздалевым у них наладились вполне деловые отношения, он и вывел их на Ростокина, который в то время загнанным зайцем метался по Сан-Франциско. Выручили его и даже приняли в «Братство», только о Георгии Михайловиче ничего не сказали. Да Игорю тогда это было не слишком нужно.
Сам же генерал-митрополит перешел «на связь» к Шульгину, не подозревая об этом, конечно. Агентом он себя вообразить не мог, воспринимал ситуацию с точностью до наоборот, однако непонятным, «мистическим» чувством догадывался, что живет в химерической реальности, которая может «схлопнуться» в любой момент.
Шульгину с эстетствующим криптократом тесного служебного взаимодействия наладить не довелось, хотя и были такие планы. Другие дела отвлекли. Новиков несколько раз с сожалением говорил об этом, в смысле, что нудит и гложет его недоработанный проект, как неуплаченный карточный долг. Расстались с Суздалевым, пожав руки, договорившись сотрудничать, и – по нулям. Сам исчез и Ростокина с собой забрал.
Выходит же, что ничего страшного. Все те же шуточки со временем. Где-то проходят годы, где-то – дни. Бывает – минуты.
Шульгин очень долго пытался понять смысл происходящего именно с ним. Зачем оставаться в Москве тридцать восьмого в качестве Шестакова? Зачем воевать в Испании? Зачем снова Валгалла?
А тут вдруг некоторая осмысленная схема начинает выстраиваться. Если только удастся разложить события последних лет по каким-то полочкам.
Им с Андреем несколько раз, начиная с «первой Валгаллы», приходило в голову отвлечься от вала накатывающих и накрывающих с головой событий. Случались подходящие вроде бы моменты, но тут же вторгались посторонние силы. В Замке за уединенным ужином, в Крыму, в Москве и так далее. Словно бы и замотивированно все было весьма убедительно, а получалось так и так не по делу. Как «им» было надо, а не нам.
Сейчас он до последнего края не понимал, что вокруг творится. А тут – понял.
– Отец Флор на самом деле настоятель Ниловой пустыни. Твой современник и соотечественник. Я уж не знаю, ты ли его своим воображением загнал сюда, или сила места проявилась, или Георгий Михайлович после разговоров с Андреем новые качества обрел, но картиночка получилась впечатляющая. Правда, отче?
– На самом деле, брат Александр, ничего так уж слишком впечатляющего! Искушения Христа в пустыне, я думаю, ничуть не более реалистичными были. И не менее. Вообще не бери в голову. Все действительное разумно…
– Отец Флор не только Академию богословия окончил, он в миру на факультете религиоведения в Петроградском университете обучался, – счел нужным пояснить Ростокину Шульгин. – Отчего полную свободу мышления приобрел. В мое время к звездам за месяц не летали, однако я вполне такую возможность допускал, поскольку фантастика у нас была куда лучше, чем у вас, развита. И абсолютно ничем человека «первой оттепели» удивить было невозможно. Если Сталина низвергли и в том же пятьдесят шестом году «Сокровища Громовой Луны» напечатали, какие еще невероятности нас удивить могли?
Ростокин видел, что Шульгин старательно изображает из себя настолько выпившего человека, что спрос с него никакой. Только для кого? Для него, отца Флора или иной природной субстанции?
– Вот сейчас, отче, – продолжал плести словесные кружева Александр Иванович, опять потянувшийся к настоечке, – зашел бы к нам Суздалев Георгий Михайлович, мы бы с ним и поговорили! При условии, конечно, – он резко качнулся к столу, едва не ударившись о его край грудью, – что у нас тут правда защищенная зона…
Зачем ему потребовалось изображать крайнюю степень опьянения, Игорь так и не понял, но догадывался – зачем-то надо.
Дверь одной из внутренних комнат тут же открылась, и в комнату вошел человек в черном обтягивающем сюртуке и таких же брюках, заправленных в высокие лакированные сапоги.
Ростокин несколько секунд смотрел на него, пытаясь сообразить, где он видел его. Что-то неуловимо знакомое – не больше. Слишком много за годы журналистской работы встречалось ему разных людей – дома, в космосе, на фронтах, потом и в параллельном мире. Что-то брезжит, брезжит…
Шульгин с самого начала, когда Андрей впервые рассказал ему о встрече с Суздалевым, предположил, что «генерал» тоже может относиться к «кандидатам» в Держатели или служит высокопоставленным резидентом, аггров, форзейлей – не так важно. Организованная им интрига вокруг яхты «Призрак» вряд ли была доступна обычному человеку.
– Ну вот, Георгий Михайлович, – сообщил с блуждающей улыбочкой Александр Иванович, – вы думали, что мы захватили Ростокина и его Аллу с коварными целями оставить за собой тайну бессмертия, а он – прошу, в полной сохранности. Принимайте! В качестве благодарности, если не затруднит, расскажите мне: что тут у вас творится?
Игорь смотрел на Шульгина, не столько думая о странном повороте сюжета, в котором ему приходится исполнять свыше навязанную роль, как о том, зачем уважаемому человеку, не только им уважаемому, но и людьми повыше его, изображать пьяного? Он бы и так сумел переиграть любого.
Вдруг, словно озарением, – понял.
Ставрополь. 2007 год
notes
