…Увидел свою смерть.

Конечно, не пресловутую старуху с косой, не ангела или демона вроде Азазелло, исполненного мрачного величия, даже не карнавального облика существо, размалеванное и украшенное дурацкими бантиками и бубенчиками (так называемая «нелепая»), а сам процесс.

Увидел извне, как сцену из фильма, снятую в духе давнего итальянского неореализма, отчего лишенную эстетики и хоть каких-то художественных достоинств, кроме заранее просчитанного эпатажа без того травмированной послевоенной публики.

Поскольку сюжет касался лично его – он вызвал глубоко негативную реакцию.

Шульгин лежал на больничной койке, в плохой палате. Она была сверх привычных ему норм заставлена шестью койками вместо предусмотренных трех, крайне запущена: стены давно не крашены, линолеум на полу зиял дырами, а главное – подавляла картина тотального неустройства. Даже в участковой дальневосточной больничке, где он работал после института, обстановка была пусть и бедная, по причине и тогда имевшего места «недофинансирования», но хотя бы человеческая. Обустраивались, как могли, заботясь о пациентах. А тут – хуже чем на эвакопункте времен Первой мировой.

Хорошо, койка была угловая, не совались мимо нее то и дело сопалатники, персонал и посетители.

На вид человеку, которого он мгновенно отождествил с собой, было лет под шестьдесят, и Шульгин ужаснулся натуральным образом – как же он отвратительно выглядит! Почти лысая голова, обрюзгшее, дня три не бритое лицо, темные мешки под глазами, отрешенный, без признаков малейшей жизненной силы взор. Однако на прикроватной тумбочке лежит какая-то книга, значит, пытался еще читать, пусть и не сегодня. Рядом на больничном стуле сидит женщина в накинутом поверх темного платья застиранном халате. Настолько пожилая и бесцветная, что Сашка с трудом угадал в ней свою первую жену, от которой благополучно скрылся на Валгаллу, пока она отдыхала в Кисловодске.

Не разошлись, выходит, при всей несовместимости характеров.

Что-то она говорит, глядя в сторону, с неподвижным лицом. Слов не слышно. Немое кино.

Недолгого практического опыта Шульгину хватило, чтобы понять – человек на койке (назвать его собственным именем язык не поворачивался) доживает последние часы, если не минуты.

Неужели вот так заканчивается его жизнь? Не в бою, не в почтенном девяностолетнем возрасте, с сигарой и бокалом коньяка достойное угасание перед камином, в окружении многочисленных родственников и прихлебателей, а черт знает от чего, в больнице для самых бедных, где даже индивидуальной покойницкой палаты не нашлось…

Не для умирающего, ему так и так все равно, чтобы не травмировать остающихся пока …

За что же ему такое дадено? И тому, кто умирает, и тому, кто на это смотрит?

И в какой реальности действие происходит?

Ответ пришел сразу, не в виде посещающего шизофреников голоса, а просто как отчетливое осознание момента.

«Вот это и есть твой реальный конец. Вы доиграли пульку с Андреем и Олегом, никакие странные мужики не позвонили в дверь, разошлись, довольные раками, пивом и хорошо проведенной ночью. И дальше все покатилось так же, как и до того. Еще двадцать лет кое-как прожитой жизни, все более редкие встречи с друзьями, пассивность, нежелание плюнуть на все и податься хоть в «челноки», хоть в «белые наемники» (а мог бы!), выпивки по случаю и без случая черт знает с кем. Бесконечные скандалы с женой, ее дурацкие измены, развал института, случайные заработки, бессмысленная ссора с Новиковым, после которой ни разу не встретились. Нарастающее, поначалу оставленное без внимания недомогание. К врачам не обращался, «я и сам врач, вот весной перееду на дачу, сразу полегчает…». Когда не полегчало, жена отвела все же к знакомому специалисту. Диагноз пусть крайне неприятный, но оставлявший кое-какие надежды. К благополучным друзьям, которые могли бы и помочь, не обратился из гордости, а скорее – наступившего безразличия.

И вот – последняя мизансцена. «Смерть Ивана Ильича».

Наступившая агония, по счастью, была короткой.

Жена ухватилась за его потянувшуюся к тумбочке и тут же упавшую руку. Он из последних сил попытался приподняться и что-то сказать. Но услышать не удалось. Может, зря, может, и нет. Что там такого скажешь? Вряд ли фразу, достойную войти в монографии и хрестоматии. Да кто теперь знает? Вдруг в ней и заключалась последняя истина? И что за книга лежала на тумбочке? Библия, Конфуций или очередной роман старого друга, в котором была описана совсем непохожая жизнь и ни слова о смерти?

С точки наблюдения не видно, и нет физической возможности подлететь, перевернуть книгу и посмотреть: что же это? Вдруг бы открылось что-то, ему сейчас недоступное?

Никому в реальной жизни не пожелаешь пережить такого – наблюдения за жалкой кончиной того, кто с рождения ощущал себя суперменом, обреченным на великие дела, и «отходящим» жалко и бессмысленно. И не близкого друга – на умирание Новикова или Левашова он смотрел бы с искренней грустью, печалью, слезой, выкатившейся во время поминального слова, а за собственной, до отвращения подлинной и… И никакой. Стоило ли приходить в прекрасный, многообещающий мир, чтобы так отвратительно из него уйти?

И детей рядом нет. Вообще нет, не успели приехать, не захотели?

Наталья, после короткой паузы осознания, закричала, подзывая палатную сестру. Та подошла, посмотрела, кивнула, разведя руками:

– А что тут сделаешь? Не сегодня, так завтра… Отмучился. Сейчас позову доктора, засвидетельствует, дальше – как положено. Справку выпишет. Без вскрытия обойдетесь?

Шульгин не надеялся с самого начала этой сцены, что жена начнет рыдать, биться головой о край кровати. Не тот человек. Ошибся в ней с самого начала, и все же именно она сидела рядом. До последнего вздоха.

Замутило его, живого, пусть и в эфирном теле. Такая нечеловеческая, недоступная никому, не пережившему подобного, тоска навалилась на душу. Впору немедленно принять литр водки (тризну устроить), а то и снова вниз головой с балкона. Если одно за другим, последовательно, так еще лучше.

Александр Шульгин был чрезвычайно эмоциональный человек. При всех его достоинствах старшие товарищи непременно на это намекали, а моментами – били по ушам, когда в переносном, а когда и в прямом смысле. Он этому в меру сил противостоял, зная свои возможности. С ним соглашались, как он подозревал, тоже снисходительно, что непереносимо для самодостаточной личности, каковой он себя всегда считал.

Сейчас неизвестно кто не очень деликатно предъявил ему картинку будущего, которое он выбрал cебе сам. Лично. Минуя «авторитарных» друзей-товарищей, которые не требовали от него ничего, кроме самой малости – быть самим собой. А он чересчур часто, особенно в первой трети жизни, сопротивлялся.

Вот чем кончилось.

Но было же в его характере и другое? Он ведь переступил в какой-то момент через слабую часть своей натуры, выбрал сильную – пожил неплохо и сейчас живет…

«Но ведь жизнь не могла показаться, гарцевал подо мною конь…»

Он встал с топчана в холодном поту, с колотящимся под горлом сердцем. Выкрутил посильнее едва моргающий фитиль лампы. В темном стекле окна, как в зеркале, осмотрел свое отражение. Слава богу, выглядит по-прежнему неплохо. В самом деле, сон и есть сон. Он что, наяву не задумывался о вариантах и выборах?

«Всего один шаг не в ту сторону на перекрестке может навсегда изменить вашу жизнь…»

«Каждому из нас судьба однажды стучится в двери, но, как правило, мы в это время сидим в соседнем кабачке…»

«А мимо случаи летали, словно пули…»

Сашка набросил на плечи полушубок, вышел на крыльцо. Пурга не утихала, только ветер в этом ущелье дул с другой стороны, снег сюда почти не залетал, зато даль была обрезана ближайшей полусотней метров. Прислонился к косяку, частыми затяжками раскочегарил трубку, пока не заполнил легкие дымом крепкого «Кепстена».

Сон от яви он умеет отличать, и то, что ему показали, сном не было ни в коей мере.

Демонстрация подлинного сюжета, по времени приблизительно совпадающего с тем моментом, когда они с Новиковым осваивали Москву-2005, или – намек. Горячим утюгом в грудь. Живи, как живешь, а то будет вот что…

Самое же… не страшное, не печальное, а вот именно – безысходное было в том, что он отчетливо понимал: увиденное – правда! Самая что ни на есть. И выбирать между ней и иными исходами пока еще позволяется. Пока еще…

«Послушай, что ты дергаешься? – сказал он сам себе. – Ты разве воображал в прошлой жизни, что будешь жить вечно? Конечно, нет. Другое дело, что о смерти как о непреложном итоге не слишком задумывался, а если и да, то позиционировал себя иначе, чем своих пациентов, которые в большинстве заканчивали жизнь именно так. Как фамилия того мужика, что поступил в отделение на последней стадии дистрофии печени? Белянчиков, кажется. Все порывался к субботе выписаться и шумел: «Доктор, я к тебе пришел здоровья взять!»

Что ж, еще больше оснований, держа в памяти предложенную картину, считать любой другой исход счастливым избавлением.

«Все мы когда-нибудь умрем. В худшем случае – умрем немного раньше».

Он передернул плечами, вернулся в хижину и, будто получив очередной сигнал свыше, нащупал незаметную кнопку на стене напротив топчана. Топографически она выходила к краю обрыва, и ничего, кроме пустого метельного пространства, за ней быть не могло.

Однако сдвинулась в сторону деревянная панель, а за ней открылась освещенная электрическим светом комната совсем другого стиля. Гораздо большая, чем весь домик с его крыльцом и тамбуром, вместе взятыми. Довольно-таки пустая. Массивный стол, на нем устройство, могущее быть компьютером, но с земными или форзелианскими аналогами не соотносящийся. Подобие каркаса шлема из четырех взаимопересекающихся полос золотистого металла. Круглые головные телефоны в положенном месте, грушевидный микрофон на гибкой пружине. Перед столом деревянное кресло в венском стиле. Вот и все.

Можно подойти, сесть, возложить устройство на голову; можно плюнуть на пол, отвернуться и выйти. Знаем, мол, у Ефремова в «Лезвии бритвы» читали, чем такие забавы кончаются.

Здравомыслия хватило не уходить, но и прикасаться к короне он не торопился. Воспоминание о жалком «уходе» того человека в больничной палате прогнать не удавалось, как он ни старался. Привычные мнемонические приемы не действовали. Из всего следует извлекать уроки. Из варианта собственной кончины тоже.

Понятно, что сейчас непосредственно в Узел, такой, какой он привык себе воображать из прошлых посещений, его не пускают. Или в прошлом виде Узел просто не существует сейчас. Мутировал, переродился. Он ведь находится не в любой из «нормальных» действительностей, он – «где-то там». Никаких других подтверждений не надо, достаточно двери, открывшейся в комнату, на месте которой находится длящаяся до дна пропасти пустота.

Значит, прибор на столе либо приглашение к диалогу, либо капкан, последний и окончательный. Повторяем прежний круг дурной бесконечности: для ловушки (обычной, а не «сетевой») – избыточно сложно. К чему огород городить? Проще было оставить его умирать в пещере. Куда больше это похоже на эпизод компьютерной игры. Завершил очередной уровень и увидел за дверью приз: сундучок с волшебным оружием или лишней жизнью.

Может, в том и смысл? На «Призраке» он сделал неверный шаг и провалился на «исходную позицию». Здесь сориентировался, ошибки не допустил, ему и предложили очередное испытание.

Отказаться от бонуса – что тогда делать дальше? Покинуть хижину, углубиться в снежные дали неведомого мира? Вернуться к печке, завалиться на топчан и подождать развития событий? Пока вселенский компьютер не зависнет. Неинтересно. Или его все-таки подталкивают к последнему решению?

Нет, это всегда успеется. Убить его в любом случае не убьют, иначе и затевать спектакль не стоило бы, а ручку катапульты дернуть он всегда успеет.

Сунул погасшую трубку в карман. Преодолевая слабое внутреннее сопротивление, пристроил на голову шлем.

Что-нибудь ведь он ему покажет или подскажет? А как с этим обойтись, подумаем позже.

Без всяких звуковых или оптических эффектов компьютер со стола исчез, а по ту его сторону ниоткуда возник Антон. Выглядел он непривычно. Сидит на невысоком помосте в клетушке, образованной совершенно земного вида плетнем, каким на юге огораживают дворы. Палец можно просунуть между каждым неошкуренным прутом. Одет в подобие японского княжеского кимоно, которое идет ему гораздо меньше, чем белый капитанский китель или изысканный штатский костюм. Он производил впечатление не находящегося на расстоянии вытянутой руки человека, а третьего отражения в поставленных друг напротив друга зеркалах. Такого еще не случалось. При любом контакте, очном или через «рамку», вид у него был полнокровный и реальный до предела.

– Привет, – сказал Шульгин, беря инициативу в свои руки. А что ему еще оставалось? – Плоховато выглядишь. Что-нибудь не так? Где былая лихость и бодрость? Я не вовремя?

Антон ответил после долгой паузы. Складывалось впечатление, что он пытается вспомнить язык, на котором к нему обратился старый партнер-конфидент.

– Далеко ты забрался, Саша. Зачем? Я же тебя предупреждал…

Шульгину стало смешно, пусть обстановка к этому совершенно не располагала.

– Не ты ли, компаньеро, подстрекнул нас с товарищем Сталиным вплотную заняться испанскими делами? Вот естественное развитие событий меня сюда и привело.

– А меня привело сюда, – тусклым голосом сказал Антон. – Последовало, наконец, наказание за нарушение долга и превышение полномочий…

– Вах, как здорово! Не все коту Масленица. И в ваших роскошных ста мирах НКВД не дремлет. Но ты, похоже, пока не в зоне пребываешь, с кайлом и тачкой? Говорить хоть можешь без подслушки вертухая? – изощренно уязвил форзейля Сашка.

– С тобой – могу. Не совсем понимаю, как ты на меня вышел. Я считал – мне полный амбец! – Русский язык Антона начинал приобретать былую сочность. – Меня выявили, вычислили, разоблачили и подвергли покаянию…

– Ну, Колыма или пуля в затылок в любом случае хуже, – успокоил его Шульгин. – Слушай, долг ведь платежом красен?

– Говорят, что так, – осторожно ответил Антон.

– Так давай я тебя оттуда выдерну. Подскажи как, и такую мы вашим придуркам конфузию устроим… Помнишь, был у нас разговор? Только ты это, как-нибудь начинай втихаря рекондиционироваться …

Во время одной из приватных бесед в Замке, незадолго до того, как форзейль отправил Сашку на захват Сильвии, промелькнул этот термин. Мол, агенты типа Антона, направляемые на Землю или иные планеты, специальным образом настраиваются на психическое человекоподобие. А по завершении миссии с них все лишние качества, привычки и навыки стираются. Словно бы фронтового разведчика, четыре года берущего языков, бьющего часовых финкой под левую лопатку, учиняющего иные несовместимые с гуманизмом и политкорректностью дела, перенастраивают на учителя начальной школы или псаломщика в церкви.

Однако Сашка имел в виду не это, не технические процедуры неизвестной цивилизации. Он просто хотел, чтобы ставший близким по духу человек стряхнул с себя путы и принципы поганенького, как оказалось, мира и восстановился в роли победительного красавца, пытавшегося вершить судьбы не самого худшего человечества. Или хотя бы не самых худших его представителей.

– Я постараюсь. Я уже два раза избегал положенных процедур, что мне поставили в отдельную вину.

– А сейчас, за контакт со мной, тебе не добавят? У нас за маляву карцер дают или ШИЗО.

Антон слабо усмехнулся.

Ох, как скрутило классного мужика! А туда же – великие цивилизации, светлые проводники и провозвестники. Учить они нас будут, что в носу ковырять неприлично!

– Этот канал, я совершенно уверен, не просматривается. Понять не могу, как ты его нащупал. Вот если бы воспользовался моей капсулой или формулами…

– Значит, сейчас говорить можем свободно?

– Да. Говори.

– Так кто же его устроил? Я до последнего считал, что попал в Ловушку…

– Так ты в нее и попал. Только сумел вывернуть к собственной пользе. Понимаешь, Саша, я сейчас никто. Кое-какие остатки человеческого мышления и памяти дают мне возможность с тобой говорить. Если бы не ты, не эта связь, меня ждали бы десятилетия медитаций, долженствующих наставить на истинный путь, но не обещающих даже свободы…

– Круто, – присвистнул Шульгин. – В натуре, лучше на Колыме золото мыть: и конец срока светит, и компания вокруг обычно неплохая…

– Земля – это совсем другое…

– Да уж точно. Сколько вы со своей коллегой Сильвией рук ни прикладывали, а Земля осталась такой, как задумано. За исключением некоторых деталей. Только в голову не возьму, как они тебя так быстро опустили… Месяца не прошло, как мы с тобой очередные наполеоновские планы строили. Я только-только ими вплотную занялся…

– Какой месяц, Саша! Я тут уже скоро три года. Помереть легче. Вот все, что у меня осталось…

Он протянул руку, и в ней появилась похожая на тыквенную половинку чашка с дымящимся напитком.

– Синтанг. Нечто вроде вашего зеленого чая, но с приличным наркотическим действием. Успокаивает и позволяет видеть красивые сны. Про Землю в том числе…

– А сопьешься?

– Совсем хорошо будет. «Жизнь, что идет навстречу смерти, не лучше ль в сне и пьянстве провести?»

– Да, брат, укатали тебя. Аж смотреть противно. Хорошо, Хайяма пока не забыл…

Сентиментальные рассуждения Сашке внезапно и остро надоели. Будет он еще чужие сопли утирать, когда на свои платков не хватает.

– Короче – есть у меня возможность тебя выручить? С этой позиции или другой? Я сделаю!

– Снова рискнешь головой?

– А хрена ли? Я только что свою настоящую смерть увидел. После чего любая другая – плюнуть и растереть. Как считаешь, правда то была или очередной понт не с нашего двора?

– У любого человека обязательно где-то есть «настоящая» смерть. Все остальные он сам себе организует.

– Ну, спасибо, философ. Еще чуток поговори, и останешься отбывать свое покаяние…

– Да уж, Саша, истинно сказано – не верь льстецам, верь грубиянам. Как ты мне тогда в морду засветил…

– И мне вспомнить приятно. Но хватит порожняк гнать. Что делать – быстро!

Антон сказал, что следует предпринять Шульгину, чтобы для начала перебросить матрицу Антона в какое-нибудь человеческое тело. Проще всего, за неимением лучшего, писателя Юрия…

– Во, бля… – удивился Шульгин. – Откуда ты про него знаешь? И вообще – он из аггров, ты форзейль. И как же?

– Никакой разницы. Теперь. Если удастся, вернешься в Москву, помаракуем, что дальше делать. Здесь я скончаюсь от остановки моего погрязшего в неподобающих чувствах сердца – и пусть эта трижды долбаная вселенная катится гораздо ниже центра мирового равновесия… – Он добавил несколько фраз в духе незабвенного капитана Кирдяги. – В любом варианте там меня никто искать не будет.

– Плотно выражаешься, – похвалил Шульгин. – Есть шансы на выздоровление. Получается, кто-то тебя сдал своим, а кто-то заинтересован тебя выручить. Снова чужими руками. Я ведь не за тобой в странствия отправился. Наоборот, в душе надеялся, что очередной раз поможешь, если припрет. А оно вон как получилось. Кто ж меня под пулями на этот терминал вывел?

– Сам и вышел. Очень хотел, наверное.

Шульгин в душе согласился, что так и было. Все время в голове гвоздем сидела надежда на помощь Антона, картинка его кабинета в Замке, воспоминания о сомнительных по результатам, но все же дружеских встречах.

– Пусть так. Считаем, все к лучшему в этом лучшем из миров. Но пока я здесь, ты там и сохраняешь долю адекватности, подскажи, если знаешь, мне-то что дальше делать? В Москве или придется встретится, или нет…

Антон прикрыл глаза темными, набрякшими веками, видимо, сосредотачиваясь.

И начал говорить странным, свистящим шепотом.

– Наступило время, когда действует не царь, а царица. На ее стороне сила. Всякая попытка подчинить ее себе может привести к опасным последствиям. Намечается возможность концентрации всего зла, которое было на предыдущих ступенях. Оно окончательно не побеждено. На время это зло получает возможность действовать вновь. Никакой компромисс со злом по существу недопустим. Спасти положение может только стойкое пребывание на месте. Однако тупой и неразвитый человек, хотя бы он и был слаб, в силу закономерностей движения будет стремиться к действию. Всякое самостоятельное выступление помешает делу воссоединения. Однако не следует думать, что скрывание собственных достоинств приведет к дурным последствиям. Оставайся самим собой, и через сожаление придешь к успеху…

Пожалуйста вам – очередной Дельфийский оракул! В одиночке сидит пожизненной, а вместо делового разговора несет заумную чепуху. Или таким образом их подводят к окончательному просветлению? Чтоб слюни начал пускать и, кроме своего синтанга, ни к чему более не стремился.

– Хорош, Антон, завязывай. Такой мутотени я тебе сам километры наговорю…

– А? Что? – Форзейль словно проснулся.

– Хватит, я сказал. Соберись. Сейчас когти рвать будем, не скрывая собственных достоинств. К успеху мы придем сами, а сожаления оставим твоим коллегам… Что делать, спрашиваю.

– Продолжай идти, куда идешь. Выход близко. Только не поддавайся эмоциям. А теперь сосредоточься. Вообрази, что пространство между тобой и мной исчезло. Вспомни настроение, с которым входил в Сеть. Окутай меня коконом своей воли. И – выдергивай. Как зуб из челюсти. Дальше я сам найду дорогу. В Москве встретимся…

Шульгин так и сделал. Это оказалось совсем несложно. Не труднее, чем перенести броневик через пятьдесят парсек.

Существо, которое секунду назад было Антоном, мягко повалилось лицом вниз на помост. Чаша откатилась в сторону, расплескивая остатки до сих пор горячего напитка.

Створки межпространственного барьера сомкнулись. Шульгин снова видел перед собой только пустую комнату и чистый стол. Провел рукой по голове – никакого шлема на ней не было.

Очередная миссия, следовательно, завершена. Кому из Игроков потребовалось Сашкиными руками спасать Антона, верного, хотя и несколько своевольного агента? Сами не могли? А ведь очень может быть. Очередное правило. Форзейль залетел по собственной неосторожности, угодил за решетку согласно законам своего мира, и освободить его просто так, в стиле Лихарева, вызволившего Буданцева из внутрянки, там не получалось. Чужой мир – чужие правила.

Нет там ребят уровня Шульгина, Берестина или даже Лихарева, которые могли бы с автоматом в руке кованым ботинком вышибить дверь, положить мордой вниз охрану, закинуть друга в вертолет и увезти «хоть в Сухум, а хоть в Одессу». Была такая присказка еще в двадцатые годы. В мире Антона все ходят на цыпочках, кланяются и вежливо шипят, постоянно соображая, как кому угодить и где упрочить свою карьеру. Исполнение долга чести передоверяют представителям низших рас. Вроде землян, к примеру.

На столе ниоткуда возник телефонный аппарат, изготовленный из грубого черного бакелита в самом начале тридцатых годов, по дизайну соответствующий. Появился, постоял и требовательно зазвонил. Короткими пронзительными звонками. Так в то время отличали внутригородскую связь от междугородки. Обычно пугались: редко кто тратил деньги, чтобы порадовать приятной новостью. Чаще – наоборот.

– Слушаю, – со скептическим интересом ответил Шульгин. Что там они еще придумали?

– Ты меня слышишь, Саша, – прозвучал в трубке достаточно отчетливый голос Антона.

– Ну…

– Хочу сообщить, что до места добрался и устроился. Не скажу, что мне очень нравится тело, не мой размер, что называется, а остальное не так плохо. Я тебя жду, постараюсь подготовить кое-какие материалы для успешного завершения начатой миссии.

– Тебя эта ерунда до сих пор интересует? – искренне поразился Шульгин. – Я бы после трех лет тюряги поинтереснее занятие нашел.

– Я, может, тоже найду. Но надо же тебя отблагодарить и обнадежить.

– Спасибо, милостивец ты мой! Не знаю, как без тебя и жил бы…

– Не ерничай, Саша. Дела обстоят не самым лучшим образом. Я бы так сказал – сожми зубы и прорывайся вперед, не обращая внимания ни на какие отвлекающие факторы. Ты меня понял?

– Чего ж не понять. Всю жизнь так живем. С вашей, кстати помощью.

– Об этом после поговорим. У меня талончик кончается. Держись, Саша. Других вариантов нету… Только вперед! Не пытайся вернуться назад. Назад дороги нет. Только смерть или развоплощение.

Сашка подумал, что совет немножко запоздал. Недельки б две назад Антон это ему сказал, когда на Столешниковом попросту общались.

– Куда уж нам назад… – Он не договорил, в трубке запиликали короткие гудки прерванной связи. Да и так все ясно.

Вернувшись в хижину, Шульгин жадно выпил полкружки успевшего остыть крепкого чая и попытался уснуть. Сначала у него не получалось, даже его крепкая психика получила слишком большой эмоциональный перегруз.

Вспомнилась сценка в Замке после эвакуации с Валгаллы. Тогда он продемонстрировал форзейлю, а главное, девушкам, что человек покруче любого пришельца. Показал и доказал, послав Антона в нокдаун так, что тот даже не успел заметить движения его кулака. Впоследствии это сыграло свою роль, заставив Ларису обратить на него свое специфическое внимание, а друзей избавило от подсознательного почтения к пришельцу. Но основная идея была не только в этом: ему захотелось немедленно снять у самого себя комплекс поражения, стыд от проигранного сражения за Форт. А Антон, как ни крути, был одним из непосредственных виновников поражения. Сцепившись с Антоном, Сашка показал ему и всем, кто «сильнейший самец в стае». Может быть, после этого и начались между ним и форзейлем «особые отношения».

Мысли на грани засыпания приобретают особую пластику и подвижность. Еще не сон, уже не явь, и кое-какие тормоза с воображения снимаются сами собой. Частности текущих событий и «довлеющая дневи злоба» растворились, а вместо них нахлынули совершенно экзистенциальные построения. Поиск аналогий между аналогиями, как заумно выразился некий философ.

Что, собственно, объединяет каждую из более-менее серьезных деформаций реальности, в которых ему лично и «Братству» в целом пришлось поучаствовать? Каждую по отдельности и весь пакет в целом. Где тот инвариант, который остается неизменным, где бы им ни приходилось действовать, абсолютно добровольно или повинуясь мягкому интеллектуальному принуждению?

Он мысленно заскользил по линейке времен и вееру вероятностей.

Закономерность обнаружилась почти сразу. Как никто из них раньше ее не заметил? Слишком они были озабочены нравственными метаниями и геополитикой.

Что бы они ни предпринимали: участие в боях на стороне квангов, попытки Новикова и Берестина переиграть Отечественную, создание Югороссии, подавление мятежа «леваков» в двадцать четвертом, – конечным результатом была минимизация человеческих потерь. Не важно, в подлинных реальностях или химерических.

Разгромив красных под Каховкой, прекратив Гражданскую войну, они в итоге сохранили несколько миллионов жизней с той и другой стороны. Война закончилась на два года раньше, после нее не последовал большевистский террор, раскулачивание и коллективизация.

За недолгие месяцы пребывания Андрея и Алексея в сорок первом им удалось предотвратить разгром Красной Армии, в реальности потерявшей к осени полтора миллиона убитыми и больше трех миллионов пленными.

В Москве двадцать четвертого, удайся переворот, счет жертв тоже пошел на сотни тысяч, ибо очередная война Совдепии с Югороссией стала бы неизбежной, а там и западная интервенция с целью выбить Россию из Царьграда и Проливов.

Нынешний тридцать восьмой… Почти прекращен террор, и есть шанс завершить запредельно жестокую испанскую войну. Ребята за Пиренеями такие горячие и беспощадные, что за два с лишним года при двадцатимиллионном населении ухитрились положить народу больше, чем в стошестидесятимиллионной России за пять.

В перспективе вариант, когда не состоится и Вторая мировая, по крайней мере – в прежнем формате.

Кому нужен такой альтруизм? Или действительно перед Держателями, Сетью, а то и Тем, кто неизмеримо выше, стоит некая гиперцель, для которой требуется гораздо большее количественно и куда менее кровожадное человечество?

Зачем, интересно?

Но и самого первого (вполне возможно, что предварительного) вывода Сашке хватило, чтобы обрести желаемое душевное спокойствие. Ведь теперь, черт возьми, ориентируясь именно на этот параметр, можно жить и работать, не отягощаясь «проклятыми вопросами».

Хорошо, что ему не пригрезилась новая, вытекающая из первой, гипотеза. Например, такая – человечество с какой-то целью необходимо довести до контрольной цифры поголовья. Или – критической массы. А уж тогда – или на колбасу, или… Ростокин рассказывал ему про девушку Зарю и ее план депортации с Земли двух миллиардов человек на предмет извлечения из них психической энергии.

Но до этого он дойти в своих умозаключениях не успел. Перевернулся на левый бок и окончательно заснул, без сновидений, чтобы проснуться на очередном привале по избранной им (или для него) тропе.