Глава девятая
Он сдал шинель швейцару вполне старорежимного вида (а как же, интуристовская гостиница и ресторан), одернул перед зеркалом гимнастерку. Нормально. В пиджаках с галстуками пусть интеллигенты и дипломаты ходят. Да еще бы не каждого и пустили, если незнакомый или без солидной ксивы вроде билета члена Союза писателей.
Полувоенное облачение из номенклатурного коверкота плюс подходящие замашки – самое то. Директор завода минимум или секретарь обкома. Орденов, жаль, не хватает!
Метрдотель нарисовался у входа в зал, будто его звонком вызвали, а может, и так.
– Добрый день, товарищ командир! Пообедать желаете? Один будете, вдвоем, с компанией?
– Один. Столик вон тот, в эркере, за занавесочкой…
– Исполним. Пожалуйте.
Да, здесь они и сидели с Новиковым, сигары потягивали. За окном краснокирпичные музеи, Ленина и Исторический, кремлевские стены и башни. Все чуть задернуто снежной кисеей. Две редкие, с длинными интервалами, нитки машин. По преимуществу черных.
Официант (или как его по-советски следует называть – подавальщик, что ли?), похожий на артиста Эраста Гарина, возник мгновенно, с полупоклоном и выражением почтительного внимания. (А в прошлый раз была эффектная длинноногая блондинка с глазами панночки из «Вия».)
Шульгин ткнул пальцем в меню почти наугад. «Это, это, это. Графинчик коньяку, «Боржом». Пока все».
Книжечки у официанта не было. И клиентов немного, и вообще не тот уровень заведения, чтобы обслуга демонстрировала отсутствие профессиональной памяти. Если ему за сорок, а на вид – не меньше, вполне мог начать трудовую деятельность еще при старом режиме, продвинуться от кухонного мальчика до старшего официанта, обер-кельнера, по-немецки выражаясь.
Прибор, закуска и все ей соответствующее было доставлено с почти неестественной быстротой. Что ж, зал практически пустой, не то что в наше время. Не тот у местного народа уровень благосостояния, чтоб по ресторанам шляться, да и моды такой (у трудящихся) еще нет.
Шульгин вздохнул, выпил рюмку, закусил валованчиком с черной икрой, как положено. Коньяк был весьма неплох, «КВК» все-таки. После чего закурил.
Расставляя тарелки с последующей закуской, официант спросил вдруг театральным шепотком:
– В компании не нуждаетесь? Барышня высшего разбора может скрасить одиночество…
Поймал ответный взгляд гостя, нечто понятное для себя уловил.
– Нет, все совершенно пристойно. Я подумал, скучаете, просто поговорить, развлечься желаете…
– Нужно будет – скажу. Пока своим делом занимайся. А вон там – кто? – Шульгин подбородком указал на человека, яркий типаж того самого затруханного (гнилого, по выражению этих лет) интеллигента, который одиноко сидел за столиком почти в центре зала. Стояла перед ним единственная чашка кофе и совсем крошечный, от силы стопятидесятиграммовый графинчик с чем-то светлым, прозрачным у самого донышка.
Привык, значит, бедняга, в ресторанах время проводить и сейчас, впав в ничтожество, на последние копейки фасон держит.
Знакомая ситуация. Тем более и лицо этого человека показалось Шульгину знакомым. Ну да, писатель, в двадцатых – начале тридцатых до чрезвычайности популярный. В мемуарных книгах более удачливых коллег часто попадались его фотографии. И в расцвете славы, и после. Умер, кажется, году в семидесятом, в нищете и забвении.
Официант назвал фамилию, совпавшую с той, что угадал Шульгин. И усмешка услужающего показала, что себя лично он оценивает гораздо выше. Мол, если пускает начальство сюда этого полуопустившегося человека – их дело, но уважения он не заслуживает. На свои берет сотку, а потом ждет, не угостит ли кто.
Так и было в действительности, значит, налицо еще одно подтверждение, что сейчас Шульгина окружает «настоящая» реальность.
Этот человек не ходил в знаменитый писательский ресторан, где ему искомую рюмку поднесли бы гарантированно, и не одну, следовательно, сохранял определенный уровень самоуважения или просто не желал видеть вокруг глумливые лица тех, кого почитал бездарностями, но достигших признания у власти вкупе с сумасшедшими гонорарами.
Что поделать – печальна участь человека, сначала увлеченно и убежденно начавшего сотрудничать с дьяволом, да вдруг сообразившего, что дорога ведет прямиком в ад. Рыпнулся пару раз, пытаясь отказаться от подписи и вновь стать «самим собой», но дьявол, естественно, оказался изобретательнее. В его случае – не злобным, а глумливым.
«Не хочешь – не надо. Репрессий не будет. Живи как знаешь!» Однако в том и дело, что «как знаешь» оказалось едва ли не хуже самой жестокой кары за вольномыслие. Писать, как прежде, он не захотел, по-другому же – словно бы разучился, сразу. Вместо литой, торжествующей прозы получалась безвкусная жвачка, не интересная ни ему самому, ни издателям, ни даже всесильной цензуре.
Шульгин не был литературоведом, но, с детства общаясь с Новиковым, стремился, как говорится, «соответствовать». Сначала через силу, а потом и с удовольствием читал все, что считалось приличным и модным в определенного сорта кругах. Толстые журналы, к примеру, с новыми романами Катаева, названные самим автором «мовизмами», «Сам-» и «Тамиздат», да и многое другое. В результате эрудицию приобрел изрядную. Достаточную, чтобы узнать человека и вспомнить его печальную историю.
Вот и решил изобразить провинциального поклонника-мецената. Заодно пообщается, несколько отстранится от мыслей, перекручивать которые в голове именно сейчас совсем не хотелось.
– Пригласите его сюда… – сказал он официанту. Тот с готовностью кивнул. «Хозяин – барин».
Подошел к писателю, прошептал ему что-то доверительно, кивком головы указал в сторону наркома.
Тот посмотрел внимательно из-под полуопущенных век, скривил губы, буркнул нечто.
Явно Шестаков ему не понравился. Да и то: солидный, плотный дядя номенклатурного облика, «крепкий хозяйственник» или «командир производства». О чем с таким говорить? Абстинентный синдром, слегка пригашенный несколькими глотками водки, еще не возобладал над гордостью. Для чего его приглашает этот незнакомец? О чем станет говорить и что ему отвечать?
Ход мысли литератора-неудачника был Сашке совершенно ясен. Профессионально и исторически.
Ну, не хочет, и не надо. Без него есть чем заняться. Сашка еще выпил, медленно, не торопясь, не глядя больше в сторону литератора. Продолжил созерцание медленного полета снежинок и плавного движения редких автомобилей с Горького на Моховую, с Манежа на Охотный и со всех трех направлений – на Красную площадь Историческим проездом. Тогда (сейчас) она была открыта для движения по выделенной полосе вдоль ГУМа, который тоже являлся не магазином, а средоточием массы государственных контор и учреждений.
Смешнее всего то, что легковые машины, которых здесь было меньше, чем на одном-единственном перекрестке сорок лет спустя, двигаясь со скоростью тридцать километров в час, сигналили почти непрерывно, прохожим, друг другу, просто так, наверное, чтобы отметить свое существование. В каком, бишь, году запретили сигналы? В шестьдесят первом, кажется.
Но все попытки по-настоящему отстраниться от текущих забот ни к чему не приводили. Действительно, хоть соглашайся на предложение официанта насчет девушки. Так она ж наверняка на НКВД работает, и рассеяться все равно не получится. Наоборот, придется на ходу биографию и сценарий общения придумывать… Разве что без лишних разговоров – сразу в койку. Говорят, товарищ Сталин к таким шалостям сотрудников толерантно относится. Говорят… Как захочет, так и отнесется, если донесут. Ни к чему осложнять партию в самом начале.
Так что придется и дальше терзаться «проклятыми вопросами». Что, в общем, полезно. Продумать все возможные варианты, пока есть время, чтобы впредь иметь мозги свободными для оперативных решений.
Предположительно, возвращаться назад он не собирается. На текущий момент. ТАМ их и так уже двое. Зачем третий? Им – наверняка незачем. А ему лично? Остаться здесь навсегда в чужом теле, устроиться очень неплохо, доделать то, чего не успел Новиков? Вообще-то можно. Так люди уезжали в поисках счастья и приключений в никуда, за океан, «за тридевять земель», становились правителями держав и территорий, никогда больше не вспоминая о покинутой родине. Можно, почему нет?
Лихарева себе на службу поставить не так уж и сложно, есть способы. Надоест Россией править, в Аргентину уехать можно, в Африку на поиски копей царя Соломона. Жаль, конечно, если друзей больше повидать не удастся. А почему нет? Формула перехода при нем, на Валгаллу всегда вернуться позволяющая. Там и встретимся. Кто в каком качестве – отдельный вопрос, не сегодняшнего дня.
Так что грустить причины нет. Никак не больше, чем когда он, простившись с друзьями, уезжал на Дальний Восток, то ли на три года, то ли навсегда.
А вот каким образом самоопределиться здесь – нужно думать и думать. Заняться переделкой реальности исключительно под себя или двинуться к некоей великой, «общечеловеческой» цели? А что это такое? Какую цель можно назвать таким образом? Чтобы счастье всем, и пусть никто обиженным не уйдет? Не бывает. Даже в самом простом варианте – понятие о счастье и справедливости у заключенных в тюрьму по уголовному делу и претерпевших от них граждан отличается коренным образом. Одни мечтают выйти на свободу, другие – чтобы супостаты оставались там как можно дольше. И вся внутренняя и внешняя политика характеризуется тем же. Потому следует думать исключительно о том, что кажется правильным и справедливым именно тебе.
Если Сталин не передумает и не будет сильно мешать, вполне можно предположить, что они с Шестаковым сумеют за два примерно года переориентировать внешнюю и военно-техническую политику в стране в духе их с Антоном стратегических фантазий. Тогда Вторая мировая, которая и так, и так неизбежна, пойдет совершенно по другому плану, в противоположной геополитической конфигурации.
Только вот еще один неразрешимый, несмотря на массу якобы убедительных доказательств, вопрос – находится он сейчас в псевдореальности, как выходило по полученным через Гиперсеть схемам, или, с какого-то момента, этот тридцать восьмой – настоящий? Как следствие событий на аггрианской базе, где они взорвали «информационную бомбу». Отчего не предположить, будто, ликвидировав тот вариант, они «расконсервировали» новый, пребывавший ранее в латентном состоянии? И, может быть, точно так же вновь «запустился» вариант новиковского сорок первого года, и там сейчас снова действуют Андрей, Алексей, Воронцов. Скажем, Игроки решили устроить честное соревнование – какая в итоге окажется убедительнее и жизнеспособнее, той и позволено будет стать новой «Главной исторической».
Еще одна гипотеза (или дополнение к первой) – пусковым механизмом послужило как раз письмо Сильвии к самой себе. Раз оно сумело пересечь барьер между реальностями без всяких технических ухищрений, то либо барьера вообще не было (или вдруг не стало, что говорит в пользу первой гипотезы), либо письмо сработало своеобразным тараном.
Пожалуй, в этом что-то есть. Иначе как же могло случиться, что отправлено оно было из уже изменившейся, но не успевшей «затвердеть» реальности в лондонский банк, продолживший существование в прежней, неискаженной. Настолько-то Сашка основы хронофизики представлял.
Осознание того, что живет он не в химере и не внутри Ловушки Сознания, каким-то образом прибавило оптимизма. Хотя, казалось бы, какая в принципе разница?
Тут писатель поднялся из-за своего столика, подошел, гордо держа перед собой рюмку с жалкими каплями алкоголя на дне. В левой руке дымилась папироса с изжеванным мундштуком. Дернул головой сверху вниз, изображая намек на поклон.
– Вы меня хотели видеть? А зачем? И кто вы такой?
– Присаживайтесь, Юрий Митрофанович. Меня Григорий Петрович зовут. Инженер. Когда-то я присутствовал на одном из ваших выступлений. Книги, само собой, читал. С большим удовольствием. И вдруг увидел вас здесь. Естественное желание – познакомиться поближе со знаменитым человеком. Коллегой…
– Каким коллегой? Я на юридическом учился.
– Как же? «Инженеры человеческих душ»… Не я придумал.
– Да уж знаю…
Говорил писатель отрывисто, несколько брюзгливым тоном, словно человек, по пустякам оторванный от важного дела, причем личностью малоинтересной, а то и неприятной, только «прежнее» воспитание мешает послать невежу прямым текстом туда, куда он заслуживает.
Лишь взгляд выдал, искоса брошенный на графин Шестакова, на тарелки, полные закусок.
– Ну ладно, раз уж так случилось… За знакомство. – Первый протянул рюмку, чтобы чокнуться, сглотнул. Дернулся плохо выбритый кадык над слегка засаленным узлом галстука в горошек.
– А вы что, действительно простой инженер? – осведомился, глядя подозрительно.
– Не понял. Инженер – это образование и образ мысли. А уж простой или сложный – не мне судить.
– Я не то хотел сказать, – слегка растерялся писатель, которого Сашка приткнул на его поле, – я в смысле, рядовой исполнитель или начальник…
– Эх, Юрий Митрофанович, занятие чисто словесным трудом никак не способствует… Какая разница, лично ли я придумал паровоз и его построил или при этом направлял деятельность еще десятка людей, способных на то же самое, но обделенных некоторыми организационными способностями?
– Да-да, я вас понял, – ответил писатель, слегка ошеломленный не совсем привычным ему способом ведения дискуссии. – Так, может, лучше выпьем по этому поводу?
Особого повода Шульгин не заметил, но вел тему именно к такому предложению. Искусство – заставить человека первым сказать то, что от него требуется. А Сашке требовалось именно это – раскрутить известного и безусловно талантливого человека на интересный, необязательный разговор, в ходе которого он и сам отдохнет, и сумеет узнать нечто такое, чего от других здешних знакомых не узнаешь. Он даже начал подумывать, что, оказав писателю незаметную, но мощную поддержку, через него можно внедриться в круги готовой к переменам интеллигенции. Ничего сложного, кстати. Затруднение могут представить только первые шаги.
Естественно, Шульгин распорядился накрыть стол уже по-настоящему. Подкормить оголодавшего, напоить, но в меру, а дальше уже по обстановке, благо знаниями нужными он располагал. Чьи имена упоминать с пиететом, кого обозвать грубым словом, а где, наоборот, воткнуть «размышлизм», изобретенный сорок лет вперед.
Очень все получилось удачно. Юрий Митрофанович против размаха угощения не возразил, ел с аппетитом, но аккуратно, выпивал охотно, но не производя впечатления дорвавшегося алкоголика.
Посидели, поговорили, как положено русским людям, доселе незнакомым, но встретившимся, к примеру, в купе поезда дальнего следования, поделившимся дорожными припасами и тут же ставшим почти родными, пока не придет пора выходить на своей станции. Обсудили литературные вопросы, в которых (здешних) Шульгин разбирался мало. Что ему проблемы шесть лет назад распущенного РАППа или группы ЛОКАФ? Но это было к месту. Не мог провинциальный инженер в таких корпоративных заморочках понимать. Зато дружно согласились, что «Хождение по мукам» – вещь, а «Тихий Дон» – тоже вещь, но не такая, что Бабель последние годы пишет абсолютную херню, Платонов чрезвычайно изыскан, но не интересен, а Булгаков…
Шульгин не мог сказать, что он читал «Мастера» в напечатанном виде и в полной редакции, а писатель тоже мялся, может, и знакомый с каким-то вариантом текста, но остерегаясь.
Самое время пришло, глядя на часы с плавно качающимся маятником, перейти к настоящему разговору. Только не успел Сашка. Со своими перенятыми от Шестакова генеральскими замашками. Инициативу поймал, перехватил собеседник, отставивши рюмочку с очередной дозой дармового коньяка.
– Не хватит ли зря болтать, Александр Иванович? – И так это жестко и понятно прозвучало, что… Что не возникло даже мимолетного желания спросить: «О чем это вы, любезнейший? Меня ведь Григорий Петрович зовут». Всем все стало ясно.
Шульгин придавил папиросу в хрустальной пепельнице. Жалкий, обиженный жизнью и властями писатель как-то сразу, сохраняя физические черты внешности, стал другим. Таким же худым, изможденным, если угодно, но это уже стала худоба и изможденность не городского неудачника-пропойцы, а рейнджера, прошедшего пешком и с автоматом через пустыню Намиб. Понятна разница?
– Слушаю, – ответил Сашка, ровно так, как и полагалось. У обоих руки лежат на столе, значит, в физическом смысле они пока в равном положении. Ну а в ментальном…
– Нет, не опасайтесь, Александр Иванович, ничего такого не будет…
– Да я бы и не советовал…
– Разумеется. Просто я хотел вам сказать кое-что, что другим способом невозможно…
– ?
– Вы попали в очень плохую ситуацию. ВАС играют, а не вы играете. Помните школу преферанса Боба Власова?
Господи, какую же старину он вспомнил, сволочь! И как хорошо знает все, что ему знать бы и не нужно. Я ведь тоже могу кое-что…
– А если проще?
– Если проще – вам нужно внимательно выслушать меня, не возражать и понять наконец, в чем заключается ваша функция.
Резко мог бы сейчас ответить Сашка этому посланцу или воплощению кого-то, но охватило его удивительное в его положении спокойствие. Настолько много всего было, что и заводиться нечего. Давай, парень, неси, что приказано, а я буду или дураком прикидываться, или интеллектуалом, по ходу действия.
– Говорите. Только – как к вам теперь следует обращаться?
– Да так и обращайтесь, как начали. Я к этому имени привык. И к роли, и к положению. Вполне, прошу заметить, удобному. Время сейчас сами знаете какое, а в сложные времена нищему юродивому куда как спокойнее, чем серьезному человеку. Скажем, вам или тому же Бабелю, которого мы по случаю вспомнили. Очень человеку понравилось в кругах вертеться, да в каких! А сейчас вот, в определенном роде благодаря вам, пришьют ему сотрудничество с Ежовым – и… Кто-то когда-то тонко заметил, что любопытство сгубило кошку…
– Эксцессов не допустим, – присущим Шестакову, но не ему самому тоном ответил Сашка. – На этом хотя бы уровне. Писателей расстреливать ни к чему. На вашем же примере очевидно. Проще перевоспитать или задвинуть до поры. Вам еще как минимум одну знаменитую книгу написать предстоит. Которая станет чрезвычайно популярной. Возможно, не так, как вам бы сейчас хотелось, но тем не менее. Название сказать? И год издания?
– Не нужно. Предпочитаю не знать своего будущего, тем более оно, как выражаются физики, весьма вариативно. А вы чего злитесь? На меня, что ли? Глупо. Я в данный момент не более чем элемент мироздания. Как этот графинчик, как снег за окном, как нарком Шестаков, который с одинаковым успехом может стать новым Ришелье или лагерной пылью, что отнюдь не исключено. Неужели не привыкли до сих пор?
– К чему я привык, к чему нет – разговор отдельный. И злиться мне на самом деле бессмысленно, разве что на самого себя временами. Как ни крути, а я последнее время все больше склоняюсь к солипсизму. Также и вас свободно могу расценивать, как очередную эманацию тех мыслей, которым предаюсь последнее время…
– Здравая позиция для сохранения душевного равновесия. Вам в нем не откажешь, я это без всякой лести говорю.
– А в качестве кого, позвольте осведомиться? Или – по чьему повелению? Гадать не хочу, честно признаюсь. Да и незачем, наверное. Кое-какие мои мысли вы ведь читаете?
– Увы, Александр Иванович. Разве общение с инопланетными друзьями вас ничему не научило? Мысли человека в динамике, тем более такого, как вы, читать невозможно. Кое-какие сведения извлекать из долговременной памяти и прочей относящейся к вам стабильной информации – другое дело. Эмоциональный фон считываю, само собой, могу вообразить примерное направление хода ваших размышлений – так ведь и вы это умеете немногим хуже, правильно?
– С вами – пока не очень получается, – честно признался Сашка. – Так это и неудивительно, вы же не личность, вы – макет…
– Вот тут – ошибаетесь, – весело рассмеялся «писатель». – Самая настоящая личность. Слегка по-другому устроенная, но – непринципиально. Особенно – последние двадцать лет. Мог бы порассказать, только не сегодня. У меня присутствует отчетливое ощущение, что мы друг другу можем очень и очень пригодиться.
Шульгина не то чтобы поражало, но в достаточной мере удивляло, насколько резко изменился его собеседник всего лишь за час. Такое в принципе бывает, именно с тайными, как одна знакомая профессорша выразилась, «доброкачественными» алкоголиками. Пребывал человек в некоторой фазе депрессии, вызванной своим не соответствующим притязаниям положением, невозможностью по тем или иным причинам принять очередные сто – сто пятьдесят, чтобы выйти «на режим», сейчас употребил и расцвел. Глаза заблестели, лицо порозовело, кровь по жилочкам заиграла. Сколько ему лет, исходя из биографии «прототипа»? Сорок восемь, кажется? Вполне достойный возраст.
– Только вы не слишком расслабляйтесь, – не преминул Сашка вставить шпильку. – Не стоит приоткрываться. Официант вон и то с нехорошим интересом посматривает. Слишком вы из привычного ему образа выходите…
– Что, заметно стало? Это мы сейчас поправим. Но может же человек от приятного разговора и роскошного застолья на какой-то момент вспомнить себя прежнего? Я ж ведь не слишком давно был о-го-го!
– Может, может, – успокоил его Шульгин. – Но давайте ближе к телу, как писал один из ваших недавних приятелей. Что вы хотите мне сказать и, заодно, каким образом оказались здесь раньше меня? И неужели специально залегендировались в нынешней роли, чтобы наша встреча так изящно произошла?
– Это отдельный разговор. И встречать вас именно здесь и именно сегодня я не собирался. Мог бы и завтра, в иных обстоятельствах. Просто вы некоторое время назад начали очень сильно фонить, и мне показалось, что никак вы не минуете это заведение. В общем, не слишком глубокое стратегическое предвидение, если имеется исходный комплект разведданных об объекте…
Шульгин не мог не согласиться. Он бы и сам сумел вычислить предстоящее поведение персонажа, представляющего серьезный интерес, зная ряд его психологических характеристик и образ мыслей.
– И что же вам нужно? Вы что-то сболтнули насчет функции? Давайте, просветите… Никакое знание не бывает излишним.
– Золотые слова. Скажите официанту, пусть обновит тарелки, ну и… это самое. Я должен уйти отсюда «в образе», то есть пьяным в стельку. Тогда посторонних мыслей не возникнет ни у кого. Серафим (досталось же человеку имечко) как царской полиции на клиентов стучал, так и нынешним стучит. В дело, не в дело, а материал выдает регулярно, с чего имеет вознаграждение побольше основного, включая чаевые. Пару раз в год, просто по закону больших чисел, непременно в точку попадает. То «деловые» сболтнут по пьянке о громкой истории, из-за которой весь МУР на ушах стоит, то на пятьдесят восьмую почтенный клиент наговорит, лишнюю рюмку приняв. Но с нами у него не пройдет, правильно?
– Кто бы спорил. Спасибо, что проинформировали, глядишь, дезу какую-нибудь через него заправим, если потребуется…
– Тоже мысль. Раньше мне не нужно было, а сейчас – кто знает…
– Вы и знаете, – меняя тон, ответил Сашка. – Лично мне, а особенно моему напарнику надоело заниматься тем, о чем так образно написал упомянутый нами певец Молдаванки. Наверное, вы тоже соскучились по общению и подзабыли о своей функции…
Писатель снова засмеялся.
– Александр Иванович, или я переоценил вашу проницательность, или вы попали в дурную бесконечность праздных представлений. Дело же заключается в том, что я, подобно вам, давно уже вольный стрелок, причем куда более вольный… Аггры, форзейли, даже те, кого вы называете Держателями, они, конечно, существуют. Занимаются своими мелкими делами…
– Отчего же мелкими? – не смог не перебить его Шульгин.
– Да просто потому, что все на свете тлен, кроме твоего собственного спокойствия. Первой среди нас это поняла Ирина. И со свойственной женщине мудростью прикрыла себя – вами. Разве не так?
Сашка, что удивительно, в тот же миг признал полную правоту странного собеседника. Ведь действительно – как только Ирина решила избавиться от своей должности, она (профессионально, следует признать) переложила все свои проблемы на них. Андрей за нее думал, Берестин отлично вписался в качестве запасного варианта, Шульгин – спасал физически, Левашов организовал ликвидацию «киллеров» и побег на Валгаллу, Воронцов принес схему дубликатора. А она больше ничем не была озабочена. Жила, как за каменной стеной.
Не считая некоторых деталей, все было именно так. Но ничего по этому поводу он говорить не стал. Это – наше дело, странного «доброжелателя» не касающееся.
Ответил нейтрально:
– Брак по расчету бывает счастливым, если расчет правильный. Но давай, про себя изложи.
Перейти на «ты» он счел своевременным. По обстановке.
– Я в свое время поступил почти так, как Ирина, но несколько грамотнее. И с тех пор – сам по себе. Захотел – стал властителем дум советского народа, надоело – перешел в нынешнее качество. Чем плохо – здесь почти ежедневно валяю дурака, подтверждая свою жалкость и никчемность. Возвращаясь домой, на седьмой этаж арбатского дома (квартиру отдельную и очень хорошую я успел заработать), пью лучшие коньяки из Торгсина или коммерческого, читаю отличные книги на всех языках, девушку могу пригласить (приняв иной облик), пожелав развеяться, покупаю билет в международный вагон Москва – Владивосток или в Сочи путевку. В Одессе имею возможность дачу снять на восьмой станции Большого Фонтана… За границу пока не уехал, потому что и здесь интересно. Но уеду непременно, потому что понял, с вашей, кстати, помощью, что очередная Великая война неизбежна…
– Нет, все ясно, – усмехнулся Александр, чувствуя, что собеседник не столь уж силен и сложен. Он даже начал догадываться, с кем имеет дело. – И все же именно сейчас я тебе нужен или ты мне? Чего ты хочешь?
– Помочь, ничего более. Ты, Шульгин, мне симпатичен. Больше, чем любой из твоих друзей. Нет, – он сделал руками протестующий и отстраняющий жест, – о друзьях ничего, это святое, однако есть же разница между людьми, ты согласен? И подругами тоже. Я знаю, что ты мечтал бы стать любовником, а то и мужем Ирины, но не получится. Любовником воронцовской Наталии ты себя даже не воображаешь, при том, что это очень милая и красивая женщина. О других говорить не будем. Так?
Шульгин, даже против воли, кивнул. Здесь Юрий попал в точку.
– Сейчас то же самое. Мне хочется с тобой разговаривать и иметь дело.
– Какое? – спросил Шульгин. Надо же брать инициативу в свои руки, иначе что получается?
– А простое. Сейчас тебя подставили. Все понемногу. Антон – чтобы ты поработал на его «геополитику». Сильвия – чтобы восстановить утраченные личные позиции. Лихарев – в надежде получить верного клеврета при Сталине. Он же тебя, то есть Шестакова, теперь так видит. А друзья – друзья тебя этого – списали. В том смысле, что не существуешь ты больше для них в виде отдельной личности. Предпоследний «Сашка» вернулся домой, и нет тебя больше ни для кого, включая и себя самого. Ты понял? Тот, что был с тобой и тобой на Валгалле, тоже теперь не ты. Ты правильно догадался вчера – остается делать, что должен, но не совсем еще понял, что должен и кому. Повторяю, сейчас – играют тебя. Наверное, те самые «Держатели», из-под контроля которых я сумел выскочить в восемнадцатом году.
– Цель? – спокойно спросил Шульгин, разливая по рюмкам для обоих бессмысленный коньяк. И внезапно протянул руку, таким темпом и направлением, что можно было понять по-разному. Но главное – психологический посыл. – Дай браслет. На минутку…
Юрий Митрофанович помедлил совсем немного, потом отстегнул черное устройство с левой руки, из-под потертого манжета дешевой рубашки.
– Держи…
Это можно было считать знаком предельного доверия, кто же добровольно отдаст в чужие руки драгоценнейшую вещь на свете. Или писатель крепко, неведомым способом подстраховался так, что не видел для себя никакой опасности.
Шульгин защелкнул замок, откинулся на спинку стула. Устал он, на самом деле требовалось укрепить силы и привести себя в исходное состояние. Но и партнер молодец. С таким, пожалуй, стоит иметь дело. У него, кажется, появился в чужом мире надежный напарник…
Первый, не считая Лихарева, который понимает об этом мире и его законах больше любого земного мудреца. «Из тех, кто мне лично известен», – тут же уточнил Сашка, потому что не было никаких оснований считать, что они такие уж уникальные супермены. Вполне возможно, что существуют десятки, если не сотни людей с неменьшими духовными способностями, просто использующие их несколько иначе или просто не получившие означенного объема информации. Какой-нибудь йог, шаман, монах из глухого православного скита или доминиканского монастыря свободно общается с Гиперсетью, только понимает это общение иным образом.
– Скажи, Александр, ты жаждешь власти? Неограниченной власти, хотя бы такой, какая сейчас у Сталина?
– Ни в коем случае. Это я отвечаю на оба смысла твоего вопроса. И власти в том смысле, что ты имеешь в виду, не хочу, и у Сталина власть достаточно эфемерная, куда меньшая, чем воображается обывателю сейчас или историкам «послекультовской эпохи». Она, конечно, есть, но уж с очень малым количеством степеней свободы. Так что не власть меня интересует, а свобода…
– Изящно сформулировал. Та же самая неограниченная власть, только без накладываемых ею обязанностей и ограничений. А зачем?
– А зачем ты сбежал от своей должности? Увидел, что история ломается слишком круто и никак не хочет соответствовать «базовой теории»? Вспомнил апостола Павла, учившего, что зло неизбежно, но горе тому, через кого оно приходит в наш мир?
Он не был силен в богословии и понятия не имел, Павлу ли принадлежит данная сентенция или кому другому, просто следовал давней привычке уверенно ссылаться на авторитеты и, в случае необходимости, самому придумывать цитаты из классиков.
– Не совсем так, но близко. Сначала меня все-таки убили, не до конца, но почти. И, «воскреснув», я вдруг осознал, что лучшего момента соскочить с тележки у меня не будет. Мне вдруг разонравилось то, чем я занимался так долго и успешно…
– Не так уж успешно, если допустил февральский переворот и прочее. Я бы на твоем месте еще в январе-феврале семнадцатого рванул бы в царскую Ставку, убедил бы Николая вручить диктаторские полномочия на фронте Брусилову или, может быть, Юденичу, в тылу – Корнилову. И порядок. Тоже в обоих смыслах «порядок». Полгодика всего нужно было продержаться, и вот тебе победа в Мировой войне, успокоение народных масс, кое-какие реформы с дальнейшим процветанием…
– Много ты, Александр, по сравнению со мной тогдашним знаешь. Я ведь, не забывай, внутри единственной реальности живу, и год для меня сейчас только тридцать восьмой, будущего я тогда не знал и сейчас не знаю. Вот и выбрал путь, представившийся единственно верным. Будда не дурак был, теорию недеяния придумавший. Ни в каких жестокостях и зверствах я не замешан, жил спокойно и по меркам времени честно. Чувства добрые лирой пробуждал, тоже в рамках возможного, благо талант литературный в себе обнаружил…
– Тоже странно, – меланхолически заметил Шульгин. – Твои братья и сестры, как мне известно, многими способностями наделены, за исключением вот именно способностей к самостоятельному творчеству.
– Любые обобщения страдают ограниченностью. Талант, а вернее, способности открылись у меня, понятно, не лермонтовские и не пушкинские, скромненькие, прямо скажем, но совершенно отвечающие духу времени и запросам публики. Возможно, как раз в виде компенсации за отказ от всего остального прожил я последние двадцать лет в полном согласии с собственной душой. Приходилось, конечно, дурака валять, с властью и с остатками порядочной интеллигенции заигрывать, попеременно «верность платформе» и кукиш в кармане показывать, но в целом – нормально…
– Вот и заигрался. Разве нет? Ко мне-то зачем сейчас прибежал? Ехал бы в Аргентину, да и все.
– Почему именно в Аргентину? – неожиданно заинтересовался глубоко непринципиальным в свете общего направления беседы вопросом Юрий.
– А потому, почему и Троцкий с Бухариным туда же бежать собирались, если бы ты свое дело правильно исполнил. Далеко от всех центров мировой революции, никакая Великая война туда не дотянется, климат хороший, и, по крайней мере, в Буэнос-Айресе совершенно европейский антураж. К слову, сейчас там уровень жизни и ВНП повыше, чем в Германии. Сложности начнутся после Перона… В пятьдесят четвертом году и позже.
– Да… Может быть, ты и прав. Только я просчитал, что, раз ты здесь появился, побег в Аргентину можно отложить. Последние три года стало мне как-то нудно. Снова на приключения потянуло. И вдруг – ты. Подарок судьбы, нет?
– Или – знак, причем даже и мне неясно, с плюсом или минусом.
Шульгин не стал спрашивать нового приятеля, каким же образом коррелируется его якобы полная отстраненность от Игры со знаниями, то и дело демонстрируемыми. Соврет наверняка или даст объяснение, столь же достоверное и ложное одновременно, что заморишься разбираться. Само собой все прояснится, если и дальше предстоит общаться.
Он тут же и ответил, не дожидаясь вопроса:
– Наверное, время передышки закончилось. Я думал, что освободился с концами, а мне просто поводок отпустили на предельную длину. А сейчас подергали, указав, что почем на самом деле. Я так понял – твое поведение кого-то заинтересовало или раздражило. Понравилось или наоборот. Здешние резидентуры выведены за скобки или просто не могут с тобой справиться…
Помолчал немного, пожевывая губу.
– Позавчерашней ночью опять вывернулся. С двадцати шагов стреляли в спину, а ты уцелел. Ловкач…
– Кто стрелял-то? И зачем?
– Сие мне неведомо. Неудачный ход мастера или природная флюктуация. Боюсь, не скоро об этом узнаем. Так вот… Те, кому это зачем-то нужно, «разбудили» меня. Пробуждение, признаюсь, было неожиданным, но приятным. Все же мы созданы для другого, нежели мещанское прозябание, пусть и комфортное. Вроде как офицеру дают предписание, командировочные и сухой паек на дорогу, я получил пакет нужной информации, активизацию профессиональных навыков и выход на тебя.
Шульгин усмехнулся, вернул Юрию браслет, который больше был не нужен, жизненный ресурс шестаковского тела восстановился до очередного оптимума, щелкнул пальцами, подзывая официанта.
– Еще графинчик коньяку, и получше, чем прежний. Думаешь – выпили клиенты, так всякое дерьмо подавать можно? Смотри у меня! Скажу, кому следует, вылетишь, и в Мытищи в вокзальную забегаловку не возьмут!
Более пораженный тем, что клиент выглядел абсолютно трезвым после выпитого полулитра, нежели угрозой, Серафим унесся и вернулся не с графинчиком, а с запечатанной бутылкой армянского «ОС», чтобы доказать.
– Смотрите, товарищ! Ничего лучшего не имеется. Напрасно обижаете, что даже и неприятно слышать. Но ведь и цена тоже…
– Про цену ты рабоче-крестьянской инспекции рассказывать будешь. А мы отдыхаем. Откупорь, налей, и свободен, пока не позову…
– Что же, Юра, так и поручено было сказать, что меня играют? Все остальное тоже? Зачем? Не знай я этого, меня играть еще проще было бы. В чем замысел на новой раздаче?
– Про замыслы ты не у меня спрашивай. Знаешь, у нас в «очко» играют с закрытыми картами, в Америке – с открытыми. И покер разный бывает.
– Ну да, слышал – «техасский». А все же? Тебя ко мне для чего подвели? Напарником, младшим партнером, чиновником для особых поручений или «смотрящим»? Излагай, пока бутылка не кончилась, потом я велю официантам такси вызвать и тебя на руках отнести. Сам еще задержусь. Для окончательной убедительности…
– Знал бы прикуп, жил бы в Сочи. Об истинной сущности происходящего знаю не больше тебя, а то и меньше. Велено предупредить, предостеречь, сориентировать, если угодно. И быть у тебя на связи, помогать в меру сил и возможностей. Улавливаешь, что получается?
– Чего же не уловить? Значит, в свою предыдущую бытность в роли аггрианского резидента ты точно так же бездумно выполнял инструкции, от кого бы они ни исходили? А ежели впадал в противоречие с основной задачей, как из положения выходил? Двойной агент, получается?
– Примитивно судишь. Я думал, ты глубже в теме находишься. Все мы одним делом занимаемся, что такие вот экземпляры, – он кивком указал на суетящегося в неприятной близости официанта, – что Сталин, что я и ты. Разница только в уровне информированности о своем подлинном положении на ступеньках лестницы. Рядовой соображает в масштабе отделения, капитан – роты, я, допустим, дивизии или корпуса, ты – фронта. Зато и «Тень войны» для нас с тобой куда шире. Доступно излагаю?
– Куда уж… Но давай наконец к конкретике перейдем.
Время шло к вечеру, в зале прибывало публики. Как заметил Шульгин, по преимуществу из числа редких тогда в Москве интуристов, сотрудников дипломатических и торговых представительств (для них наступало время обеда по западным нормам), нашей творческой интеллигенции. Посидеть, перекусить, выпить, перед тем как отправляться в театры, на концерты, иные мероприятия. Для них сейчас золотое время – их время, потому что советское чиновничество до часу, до двух будет приковано к своим кабинетам и телефонам. Сталинский график. Теперь Серафиму не до них, начинается серьезная работа.
– Не будет никакой конкретики. Ты со своими здешними друзьями и будущими помощниками встречался, много ты им по делу сказал? Вот и я. Будь в готовности, знай, что происходящее вокруг в большинстве случаев является совсем не тем, чем кажется. Поступай, как считаешь нужным, исходя из вышесказанного. Или никак не поступай, это равноценно. Я тебе смогу оказывать поддержку в рамках моих земных возможностей или – в тех, на какие расщедрится «Верховное командование».
Обилие военной терминологии в речи собеседника Шульгин соотнес с тем, что какое-то время Юрий служил в гвардии, имел капитанский чин, что весьма немало, и, как всякий отставник, любил своим прошлым щеголять к месту и не к месту.
– Ты на Валгаллу успешно сходил? – осведомился тот, словно бы между делом.
– Мне кажется – да. Тоже ты организовал?
– Способствовал, – не стал распространяться Юрий.
– Без СПВ, без прочей техники?
– Техника – не более чем декоративное оформление, призванное сохранить у аборигенов душевный комфорт. Раньше модно было оперировать магическими заклинаниями, теперь народ предпочитает, чтобы крутились шестеренки, светились лампы, остро и волнующе пахло озоном… Но мы ведь вышли из этого возраста?
– Резонно, – не мог не согласиться Сашка, хотя интонация собеседника слегка царапнула. Подумаешь, строит из себя высшее существо очередная шестерка.
– Ты теперь, если нужно, можешь ходить в свой Форт, как в соседнюю забегаловку…
– Вопреки воле тех, кто меня играет? Контроверза твоих… руководителей или новое, с взаимного согласия, правило?
– Думаю, второе. Попытка подравнять шансы.
– Здорово, – восхитился Сашка. – Никак только не могу понять, какой во всем происходящем смысл. Сначала форзейлям потребовалось выбить из реальности аггров. Потом сами форзейли решили свернуть собственную программу, устами Антона сообщили нам, что мы можем жить и действовать по собственному усмотрению. Как мы догадались, Игроки решили вместо двух соперничающих группировок оставить одну – нашу. И, якобы не вмешиваясь, понаблюдать, куда кривая вывезет. Но, видимо, не утерпели, начали дергать за ниточки, заставляя то одного из нас, то другого совершать некие действия, ведущие уже совершенно непонятно к какой цели. Все смешалось в доме Облонских.
Антон, время от времени появляясь, как чертик из коробки, то пытается продолжать свою прежнюю линию, то подталкивает кого-то из нас, меня в данном случае, работать по аггрианской программе… Ведь расчет на то, что я тремя годами раньше сумею сделать именно то, что пытался совершить Андрей в личине Сталина? Держателям снова потребовался великий и могучий Советский Союз в качестве единственного гегемона земной истории? Так?
– Не так. Во-первых, ты сейчас оперировал фактами из очень далекого будущего, причем не безусловного, а лично твоего. Все, о чем ты только что сказал, для меня бессмысленно и бесполезно. Концепция Игры настолько сложна и непредставима для простого смертного, даже обладающего твоими способностями, что может сама менять свои правила, и тогда Игроки должны вовремя это заметить, догадаться, что и как изменилось… Кто успеет первым – получит преимущество.
– Хитро придумано. А главное – зачем?
– Наверное, затем же, зачем люди устраивают чемпионаты мира, хоть по шахматам, хоть по бриджу или го. Выявить сильнейшего, доставить удовольствие болельщикам, заработать деньги, а главное – постараться добыть новое знание. О себе, о законах той же игры. Или – создать его… Привнести в мир некие новые сущности.
– Ну да, ну да. Понимаю. И, значит, один из Игроков начал разыгрывать меня втемную, посредством Антона, Лихарева, одной из Сильвий или всех сразу, а второй, через тебя, решил меня предупредить, чтобы добавить здоровой увлекательности. Или же – усилить элемент непредсказуемости. Что-то подобное уже случалось, не так ли?
– Да это постоянно случается. Не думай, что сделал эпохальное открытие.
– А партнер знает, что я теперь знаю и так далее?
– Вот это неизвестно. Можно предположить, что нет. Иначе в чем смысл?
– Вот и я говорю. Для меня – никакого. А уйти я могу? Прямо сейчас. «Домой» или на Валгаллу. И с концами…
– Можешь. Твоя свобода воли абсолютна. Но при этом ты ведь все равно будешь думать: «А что, если это не более чем очередной ход?» И будешь прав, потому что из Игры выйти нельзя, даже через смерть. Ты попробовал таким способом сбежать из Ниневии, и что?
– Как же. Станислав Ежи Лец: «Допустим, пробьешь ты головой стенку – и что будешь делать в соседней камере?»
– Слава богу, понял. Потому прими наш взаимнополезный разговор к сведению и поступай, как хочешь, я, как договорились, пойду. Отдыхать. Найти меня можно по телефону, да и так заходи, запросто…
Он назвал номер и адрес.
– Теперь в твоем распоряжении все ресурсы Валгаллы и вашего Форта. За одним исключением – канал перехода жестко фиксирован. Отсюда туда и обратно. Географически, в пределах Земли, – без ограничений, по времени – только на этой линии, возвращение не раньше момента отправления…
– Тюрьма, значит…
– Но довольно просторная и комфортабельная…
– А как же насчет «домой»? Ты же сказал…
– Не отказываюсь. Иди. Сольешься с оригиналом. Но без возврата. Шестаков останется «о натюрель». И реальность тоже.
– Сволочи вы все. Черт с вами, подзадержусь, при условии, что право бросить карты в любой момент остается за мной…
– Это мы уже оговорили. Как только захочешь. Но чтобы застраховать тебя от эмоционального срыва, формула сработает только со второго раза и с интервалом, достаточным для здравого размышления. Приемлемо?
– Пожалуй. Поиграем, пока ресурса хватит…
