Глава 9. Хронология конца (20–30 апреля 1945 года)

В хронологическом изложении этого периода хаоса мы не имеем возможности придерживаться обычного порядка описания военных операций: (а) план кампании; (б) результаты – поскольку такой подход предполагает существование разумной программы действий. Как мы уже видели, в случае Берлина ее попросту не существовало. И хотя приказ об обороне Берлина имел вид вполне приемлемого документа, он не был выражен рациональным языком, что – не говоря уж о грубых и обычных ошибках, которыми он грешил, – являлось выдающимся достижением того, что принято называть «прусским духом». (См. гл. 4. – Авт.)

Мы уже видели, как полковнику Гансу Рефиору пришлось самому ломать голову над тем, что именно он должен был сделать для обороны столицы. Построив весь свой план на основании возможного подхода резервной армии, он просто расширил линию, за пределами которой безумие выдается за метод, и отстранился от личной ответственности. Потому что, как и миллионы сгрудившихся в подвалах беззащитных людей, он прекрасно знал, что русское наступление неотвратимо и что конец оставался всего лишь вопросом времени. Не было ни сил, ни тем более времени для хоть сколь-нибудь целесообразного маневра.

Каким бы ни было «планирование», оно базировалось на фантазиях; исходя из собственных иллюзий, не только Гитлер и Борман строили сумасбродные планы, но и такие люди, как начальник Генерального штаба сухопутных войск, генерал Кребс, который в те последние несколько дней часто производил впечатление человека, желающего сыграть роль доброй крестной-феи. Он постоянно висел на телефоне, снабжая своих ближайших подчиненных успокаивающими и обнадеживающими новостями, в которые, возможно, и сам не верил. При этом он вел себя таким образом, который может быть описан только как постыдный и неуклюжий. Должно быть, он и сам это осознал, когда покончил с собой.

Моральное состояние тех, кто помогал Германии захватить больше территорий, чем она завоевывала за всю свою предшествующую историю, можно описать одним лишь словом – жалкое. Они не проявили ни грана достоинства, не совершили ничего героического.

Советская помпезность по поводу «штурма Берлина» не должна вводить нас в заблуждение: когда весь «штурм» сводится до соответствующих пропорций, мы обнаруживаем полторы группы армий, зачищающих город от велосипедных банд гитлерюгенда. Помпезность здесь тем более неуместна, поскольку Красная армия во время своего наступления от Волги до Берлина в достаточной мере доказала свой пыл и отвагу.

Да и немецкие источники со своей «величайшей катастрофой всех времен» выглядели ничуть не менее помпезными. Вот как подавал это в марте 1945 года Геббельс: «Если мы пойдем ко дну, вместе с нами утонет вся немецкая нация, покрытая такой славой, что даже через тысячу лет героический апокалипсис немецкого народа будет занимать почетное место во всемирной истории». Видимо, именно у него большинство современных историков черпают свои аллюзии. В конце концов, место действия выглядело настолько драматичным, что даже Вагнер не смог бы мечтать о чем-то более театральном: пустынный городской пейзаж, море пылающих развороченных руин, тропинки на месте прекрасных улиц, где некогда стояли богатые магазины, а над всем этим рев бомбардировщиков, град воющих снарядов и огненные траектории ракет «сталинских орга́нов». В таком окружении борьба и страдания были просто обязаны приобрести героические пропорции, и если повествование вдруг не соответствует фактам, если на повестку дня вышли убийство, подлость, ужас, безразличие, слепое упрямство, страх и самоубийство, то тем хуже для фактов.

Тогда мало удивительного в том, что настоящий ужас Берлина чаще всего игнорируется: людей, проводящих ночи, дни, недели, даже месяцы в плохо оборудованных подвалах, сбившихся в так называемые «сообщества», хотя точнее было бы охарактеризовать их как «общества взаимной неприязни». Разумеется, такой вид ужаса не вписывается в общую немецкую концепцию грандиозной катастрофы. Следы этого можно обнаружить лишь в немногих дневниках.

Бесславный и достойный сожаления – вот на что был похож конец Берлина. Он не имел ничего общего с самой славной «победой за всю историю» или героическим «тевтонским апокалипсисом». Всего две фигуры в истории Берлина способны пробудить некоторое человеческое любопытство: Геббельс и Вейдлинг. Геббельс находился на стороне зла, что трудно оспорить; нет сомнений в том, что он совершил шестикратное детоубийство во благо историков, руководствуясь принципом, им же самим и утвержденным, что человек может прославиться через негативные – как и через позитивные – деяния, если только они достаточно чудовищны. Вейдлинг же более трагическая фигура. С лицом стервятника, со своим вечным моноклем, в бриджах для верховой езды и в светлых гетрах, он повел себя по-мужски, когда окончательно взял на себя ответственность и сдался в плен, полностью осознавая, что теперь, когда все его вышестоящее руководство мертво или сбежало, русские возложат всю ответственность за берлинское фиаско именно на него. Возможно, ему стало безразлично, поскольку он был вынужден проглотить самую горькую пилюлю в своей жизни: безоговорочную капитуляцию Берлина.

На следующих страницах мы попытаемся привести в некоторый порядок то, что может быть названо «военным скелетом» Берлинской операции – разве что слово «скелет» предполагает упорядоченное расположение костей, а не груду обломков, которую ни один анатом не смог бы когда-либо собрать в единое целое.