Армия и народ

В неуловимом балансе положительных и отрицательных переживаний, которым подвергалось восточное население на ранних этапах оккупации, неспособность немцев удовлетворить желания народа, несомненно, сыграла немалую роль. Влияние пропаганды было, мягко говоря, незначительным; а отдельные контакты людей с немецкими солдатами вызывали смешанные реакции с преобладанием разочарования.

Если в течение первых недель неопределенности население еще могло сохранять какое-то самообладание, вскоре придерживаться нейтралитета стало затруднительно. Сеть немецкого контроля затянулась, отряды прочесывали сельскую местность в поисках партизан и продовольствия. В то же время на сельское население начали нападать группировки советских партизан, требуя материальной поддержки и наказывая коллаборационистов. Оказавшиеся между советским молотом и нацистской наковальней люди на оккупированных территориях были вынуждены выбирать, и в условиях неизбежной поляризации на их выбор на ранних этапах влияли различные аспекты немецкой политики и деятельности, наиважнейшими из которых, помимо обращения немцев с военнопленными, были поведение немецкой армии, деятельность айнзацгрупп и отношение Германии к разгоравшейся партизанской войне.

Политика подразделений немецкой армии варьировалась от жестокой враждебности до сочувственного сотрудничества с местным населением. Хотя многие офицеры не имели ничего против народа, покуда тот не проявлял открытой враждебности к немцам, некоторые из них отличились особым фанатизмом и подхалимством. Один из самых решительных нацистских командующих, фельдмаршал фон Рейхенау, стоявший во главе 6-й полевой армии, в октябре 1941 г. издал директиву, заслужившую личное одобрение Гитлера. В этой связи данная директива была направлена всем остальным командирам в качестве образца надлежащей военной политики. Рейхенау писал: «Кормление жителей и военнопленных, которые не работают на немецкие вооруженные силы, за счет запасов армии является таким же актом неуместной гуманности, как раздача хлеба или сигарет… Зачастую советские войска поджигают за собой здания во время отступления. Немецкая армия заинтересована в тушении этих построек ровно настолько, чтобы хватало места для расквартирования войск. В остальном же исчезновение символов былого большевистского правления, в том числе зданий, попадает в рамки борьбы на уничтожение. В этом контексте ни исторические, ни художественные соображения на Востоке роли не играют. Террор немецких контрмер должен быть значительнее угрозы остатков большевиков…»

Несмотря на официальные директивы, в рядах вермахта подобное отношение было скорее исключением, нежели правилом. «На русском фронте именно солдаты и офицеры первыми поняли, что такие огромные пространства нельзя завоевать одной лишь армией», – писал один из немецких офицеров на Востоке. Некоторые элементы были «разгневаны совершавшимися в нашем тылу ошибками и преступлениями, за которые нам приходилось расплачиваться собственной кровью».

Розенберг, опираясь на свой собственный опыт, предупреждал об опасной «притягательности Востока». Действительно, в восприятии рядового немецкого солдата вскоре возникло своеобразное сочетание отвращения и притяжения, «очарование и дискомфорт одновременно». Как сказал работнику газеты немецкий переводчик: «Было бы неплохо остаться здесь после войны и помочь восстановить эти земли. Нужно лишь правильно относиться к русским. Нужно стараться понять их чувства; так можно будет завоевать их доверие, и многие из этих бедолаг могут стать любезными и трудолюбивыми помощниками».

Разумеется, сильнее всего Восток манил тех, кто знал другую, прежнюю Россию. Балтийские немцы, русские фольксдойче, а также многие немцы, которые работали и путешествовали по Востоку, теперь вспоминали противоречивый образ старой России, «ту таинственную страну, которую я любил так же сильно, как ненавидел; которая насыщала меня, как никакая другая, и, как никакая другая, заставляла меня голодать…».

В этой смеси сострадания и отвращения элементы восхищения и сочувствия были слишком сильны, чтобы нацистские лидеры могли закрыть на них глаза. Пропагандисты намеревались нейтрализовать их лейтмотивом о том, что «старой доброй России больше нет», еще больше усилившим одержимость концепцией «недочеловека». «Всего за четверть века, – заявляли они, – этот огромный народ буквально потерял свое лицо и превратился из внутренне и внешне здоровой, вменяемой нации крестьян в серую, ограниченную массу с атрофированным телом и вязкой душой». Наблюдая за оборванными и заморенными советскими военнопленными, немцы в притворном отчаянии задавались вопросом: «Где же те добродушные русские крестьяне, представители русской интеллигенции, помещики или старые русские офицеры? Русского народа больше нет!» Советское существо было лишь роботом – «бездушные люди, орудия, пешки в руках Сталина и советских евреев».

Субъективно население на Востоке ощущало разницу между отношением к нему солдат – руководствовавшихся практическими соображениями в деле достиждения победы в войне – и большей частью немецких властей. Но относительно мягкая политика армии едва ли могла уравновесить другие, заметно более негативные явления, которым подвергались люди. Одними из самых существенных таких явлений стали массовые ликвидации, проводимые айнзацгруппами гиммлеровских СД.

Их история более известна, чем большинство аспектов восточной трагедии. Недаром истребление миллионов мужчин, женщин и детей было названо «самым ужасным преступлением в современной истории». Можно сколько угодно критиковать справедливость Нюрнбергского процесса, но уличить его в преувеличении варварств айнзацгрупп нельзя. Эти группы особого назначения, сформированные примерно за четыре недели до начала вторжения, следовали за армиями на Восток с целью истребления евреев, коммунистических лидеров и других «нежелательных» элементов. Один из четырех командиров айнзацгрупп, Отто Олендорф, заявил, что в течение первого года кампании группа под его командованием ликвидировала около 90 тысяч мужчин, женщин и детей. Деятельность этих команд была продиктована не военной необходимостью, а исключительно идеологическими соображениями.

Каким бы ни было отношение советского населения к своим еврейским согражданам и даже к комиссарам, эффект от зверств айнзацгрупп, по-видимому, был поразительно схожим в большинстве районов. Они порождали ужас, неверие и, наконец, страх того, что никто не может быть в безопасности, никто не застрахован от террора. СС стали самой презираемой и самой опасной немецкой организацией; а остальные немецкие ведомства следовали за ними по пятам, тщетно пытаясь убедить людей в том, что эти целевые группы «не имеют отношения к немецкому народу». Глубокий и непоправимый урон уже был нанесен.