Заключение

Разгром разбросал исполнителей главных ролей во все стороны. Некоторых, как Канариса, в последние месяцы войны убили нацисты. Другие, в том числе нацистская верхушка – Гитлер, Гиммлер, Геббельс и, возможно, Борман, – а также рыба помельче, такие как Шикеданц, покончили с собой. Одна группа участников этой драмы – включая Розенберга, Геринга, Заукеля и Кальтенбруннера – не избежали своей судьбы и, как военные преступники, были приговорены Международным военным трибуналом к смертной казни. Менее значительные фигуры – такие как Бергер и Ламмерс – предстали перед судом за военные преступления; некоторых вскоре освободили, а других, таких как Олендорф, приговорили к смерти. Некоторые из генералов армии и СС вышли в отставку; другие – как Кёстринг, Клейст, Вахтер и Шелленберг – вскоре умерли. Некоторые бывшие чиновники – такие как Штрик-Штрикфельдт и Бухардт – отказались от общественной жизни и вернулись в частный бизнес или – как Шиллер и Маркерт – занялись преподаванием в университетах. Лозе вышел в отставку и выехал в Шлезвиг-Гольштейн, чтобы, в качестве бывшего обер-президента этой провинции, претендовать на пенсию; Гроте стал редактором газеты; насчет Крёгера и Лейббрандта мало что известно. Когда было сформировано правительство Западной Германии, некоторые всплыли в Бонне – Херварт, сначала в качестве начальника протокольной службы МИД, а затем как посланник в Лондоне; Бройтигам и Хильгер в русском отделе МИД; Оберлендер возглавил Партию беженцев и стал министром по делам беженцев; другие – как Менде и Тауберт – устроились на периферии новой Германской республики (ФРГ). Незначительное количество появилось и в Восточной Германии (ГДР). Нескольких бывших чиновников репатриировали в качестве военнопленных из Советского Союза. Некоторые, вроде Нидермайера, предложили свои услуги Советскому Союзу, но были арестованы как иностранные шпионы. Кое-кто из тех, кто добровольно помогал Западу, становились тайными советниками по советским делам, а Гелен, как сообщалось, руководил в ФРГ обширной разведывательной сетью на Западе. В Советском Союзе прошел ряд менее крупных процессов по военным преступлениям, вынесших приговоры ряду офицеров армии и СС, действовавших на Востоке, – в том числе Еккельну. Эрих Кох, арестованный через несколько месяцев после капитуляции, был передан западными державами Польше для судебного преследования в качестве военного преступника, но так и не предстал перед судом; позднее сообщалось, что он остался на свободе и жил в Варшаве. Когда началась холодная война, большинство оставшихся членов старого немецкого «актерского состава» встали на ту или иную сторону – в той степени, в какой Запад или Восток позволили им.

Для масс советских граждан в рейхе окончание войны означало возвращение домой. Для бессчетных тысяч тех, кто не захотел вернуться в СССР – одни по собственной воле выбрали свободный мир, другие стремились избежать наказания за деяния военного времени, – это означало принудительную репатриацию, смерть или безвестность. 2 августа 1946 г. Москва коротко и скупо объявила, что Власова и его группу генералов, в том числе Жиленкова, Малышкина, Буняченко и Трухина, 1 августа повесили как предателей Родины. 16 января 1947 г. казачьи вожди, включая Краснова, Доманова и Шкуро, также были приговорены к смертной казни. Судьба менее значительных коллаборационистов и бывших военнопленных остается неизвестной. О многих, таких как сын Сталина Яков, больше никто ничего не слышал. Остальные рассеялись по всему миру – Шандрук осел в США, Островский в Аргентине, Банд ера в Германии, Кубийович во Франции, Мельник в Люксембурге, кое-кто из их бывших коллег в Турции, Италии и Швейцарии. Потребовалось десять лет – и перемен в официальной политике, – чтобы в сентябре 1955 г. советское правительство объявило военным коллаборационистам всеобщую амнистию. Раны стали постепенно заживать.

Прошлое было прологом, и теперь начинался новый цикл.

Глава 30

Последний взгляд на восточную политику

Вторжение Германии в Советский Союз явилось результатом симбиоза нацистской идеологии с германской политикой силы. Предпосылки к этому были сформированы давно вынашиваемыми предубеждениями и иррациональными стереотипами о России и большевизме, которые привели нацистское руководство к созданию ложного образа Советского Союза. В полной гармонии с расизмом, мессианством и безнравственностью, составлявшими сущность национал-социализма, исполнители воли фюрера пытались низвести «жителя Востока», славянина, а в особенности русского, до положения предопределенной, неизбежной неполноценности. Нацистское мировоззрение символизировалось опусканием советского человека до статуса «унтерменша». В то же время текущая ситуация 1940 г. – мощь Германии, череда блестящих побед, которые стимулировали погоню за очередным триумфом, и существование России в качестве другой, единственной на континенте крупной державы, – вот что стояло за приказом напасть на СССР. Это было не решением, принятым на основе рационального анализа, а рискованной авантюрой, которая не предусматривала проигрыша. Действительно, внутри мира фантазий и самообмана, который представлял из себя нацистский рейх, решение о вторжении шло от страстного желания напасть на Россию, полностью игнорируя мнение разведки – ее технических и страноведческих специалистов.

Личные заявления и практическая деятельность Гитлера убедительно доказали, что его военной целью не являлась, как пытаются нам внушить некоторые современные апологеты, благородная попытка «обезопасить Европу от большевизма». Цели нацистов были куда более эгоистичными, доктринерскими, жестокими и далеко идущими. Не являлось вторжение и превентивной операцией, направленной на предотвращение советского нападения на рейх: каковы бы ни были намерения Москвы, приказ Берлина о вторжении был отдан в отсутствие каких-либо ощутимых доказательств советских наступательных планов. По сути, целями вторжения были ликвидация большевизма, уничтожение СССР как государства и приобретение нового бескрайнего пространства для колониальной эксплуатации и заселения. Политические соображения – включающие как доктрину, так и соотношение сил – были и остаются основополагающими для этого подхода. Гитлер откровенно сформулировал эти цели еще за годы до попытки их реализации. По словам Раушнинга, однажды фюрер сказал своим коллегам, что «в первую очередь я думаю не об экономических вопросах. Разумеется, нам нужны пшеница, нефть и руда Советского Союза. Но наша истинная цель – установить наше господство на все времена и закрепить его настолько прочно, чтобы оно простояло тысячу лет».

А гросс-адмирал Редер еще во время войны высказал мнение, что «основывать продовольственные поставки Европы на использовании Украины – и тем самым вызывать перманентный конфликт с Россией, – на мой взгляд, стало целью Гитлера уже позже, после первых успехов в России, а также после ослабления надежд на использование Северной Африки».

Более того, реальный боевой план пренебрегал зерновыми и нефтяными районами в качестве основных целей, толкая немцев на Ленинград и Москву, а не на Украину и Кавказ. По данным Генерального штаба, «северная половина района операций предлагает более благоприятные условия для передвижения по обширным территориям, чем южная…». Действительно, по тактическим соображениям схема декабря 1940 г. предусматривала быстрый бросок вверх, к Балтийскому побережью, чтобы помешать Советскому Союзу [советскому Балтийскому флоту] перерезать пути поставок руды из Лулео (Швеция) в Германию. Схожие соображения превалировали и в других секторах.

Лишь позднее, когда в ходе войны неудачи и нехватка всевозможных ресурсов стали источником серьезной озабоченности, спрос на рабочую силу и сырье вынудил германскую военную машину принять меры, которые, хоть и оставались по-прежнему совместимыми с национал-социализмом, ознаменовали значительные отступления от первоначально намеченного политического курса.

Подобное мировоззрение оправдывало и поощряло практику безудержной колонизации Востока. Оно подкреплялось предпосылкой о том, что в блицкриге – молниеносной войне по уничтожению Советского государства – народы СССР должны быть «вынесены за рамки истории» и их не следует принимать во внимание или завоевывать их доверие. Гитлер настаивал на сосредоточении в немецких руках всей политической (и военной) власти на оккупированных территориях. Его эксцентричная логическая аргументация постулировала безжалостный конфликт между германцами и славянами, высшими и низшими. Даже если рейх будет стремиться к миру с восточными народами, «в один прекрасный день, – как высказался Гитлер, – они обязательно повернут против нас». Логическим выводом – для фюрера – стало следующее: уничтожить государственную машину и любые другие очаги власти в России, пресечь восстановление местного самоуправления в виде центров активности или учреждений и приступить к перманентной оккупации. Уничтожение государственности должно было сопровождаться запретом на все формы политической организации для покоренных народов. Разобщенным, им не предлагалось ни хлеба, ни зрелищ.

К концу 1941 г., когда стало очевидно, что Германия не выиграет войну столь стремительно, как предусматривал генеральный план «Барбаросса», тактику пришлось пересмотреть. То, что не было подготовлено ни одного альтернативного плана, ни резервов, ни предусмотренных действий на случай, если – как оно и оказалось – первоначальный натиск не сможет сокрушить Советское государство, свидетельствовало лишь о мистической вере в непогрешимость Гитлера и об отсутствии дальновидности. Во-первых, возникла некоторая задержка в осознании того, что наступление не увенчалось успехом. Последовало странное отставание между пониманием военных, политических и экономических трудностей на Востоке и переводом их последствий в пересмотр политики или тактики.

Фундаментальных изменений в мировоззрении так и не произошло. Тем не менее примерно в конце года начался новый этап политики оккупации, отразивший адаптацию Германии к затяжной войне. Что свидетельствует о смещении внимания с долгосрочных целей на удовлетворение насущных потребностей военного времени, на интенсивную эксплуатацию экономики оккупированного СССР и на начало осуществления масштабной программы перекачки рабочей силы в рейх.

Военным неудачам Германии на Востоке способствовало и отношение советского населения по обе стороны линии фронта. По мере продолжения войны это отношение претерпело значительные изменения. Люди на оккупированных территориях, которые изначально проявляли заметную готовность приспосабливаться и принимать немецкое правление, все чаще обращались против захватчиков. Причин для подобных перемен было предостаточно. Частично сыграла свою роль советская пропаганда – как и ход самой войны. Из трех основных целей войны уничтожение большевизма не вызывало особых несогласий. Попытка разделить Россию на ряд марионеточных государств вызвала определенное возмущение, но не была широко известна. Изменению взглядов местного населения прежде всего способствовали планы по колонизации и повседневное поведение оккупационных властей.

Результатом стала разнополярная политическая и психологическая ориентация «господ и крепостных». Партизанское движение все чаще находило массовую поддержку. В качестве возмездия за «саботаж» и «подрывную деятельность» оккупационные власти прибегали к жесточайшему террору. Это, в свою очередь, подталкивало еще большее число местных жителей к сопротивлению немцам, не сумевшим добиться желаемого увеличения сельскохозяйственного и промышленного производства на оккупированных территориях. Таким образом, Берлин был вынужден санкционировать политику «кнута и пряника», которая в различных пропорциях длилась до конца войны. В то время как кнут продолжал оставаться довольно универсальным атрибутом немецкого правления, постепенно вызревало элементарное осознание того, что для максимальной безопасности и оптимальной производительности необходимо активное сотрудничество населения. Прагматическая необходимость, осознаваемая главным образом на местах, диктовала отход если не от теории, то от практики колониализма в нацистском духе.

И хотя гнет по-прежнему усиливался, были введены определенные «уступки» коренному населению. По сути, в каждом случае они затрагивали область реальных жалоб. И по сути, в каждом случае их главным побудительным стимулом становились немецкие поражения. Рейх шел на уступки из-за своей слабости, а не силы. Сельское хозяйство стало первой областью, в которой была частично принята во внимание чрезмерно активная эксплуатация простых людей – главным образом потому, что Германия выигрывала от усиления стимулов к производству, которые должна была создать аграрная реформа, не подвергая при этом критической опасности нацистские планы на будущее. Далее, в качестве более существенного отхода от долгосрочных целей, на Востоке была восстановлена [кое-какая, кое-где] промышленность. За этим последовали другие умеренные отдельные послабления – статус рабочих на принудительных работах и военнопленных, культурные и религиозные возможности, местное самоуправление.

И только позже, когда военная удача все больше и больше отворачивалась от рейха, отступление от догмы к эклектическому и вынужденному реализму расширилось настолько, что допустило систематическое использование «жителей Востока» в качестве военной силы на стороне Германии: предложение, на которое Гитлер решительно наложил вето в 1941 г. Симптоматично, что в этой череде уступок политические делались последними. Уже после того, как были введены некоторые экономические реформы, разрешены воинские части из местного населения и приняты другие полумеры, пришло осознание того, что новая тактика требовала хорошо организованной «политической войны» и хотя бы символических обещаний населению СССР на будущее. Это пришло последним, поскольку наиболее фундаментально компрометировало нацистскую идеологию и ее цели.

Поначалу, когда победа казалась неизбежной, официальный Берлин отвергал политическое сотрудничество с русским населением. Его активная поддержка была сочтена ненужной и нежелательной. Когда, ближе к концу войны, остро нуждаясь в помощи, Третий рейх обратился к «секретному оружию» политической войны, большинство советских граждан, находящихся в его орбите (не говоря уже о тех, кто находился вне ее досягаемости), отказались доверить немцам свою судьбу. Меры, ознаменовавшие новую политику, оказались слишком нерешительными, запоздалыми, единичными и лицемерными, чтобы обратить события вспять.

Изменения в позиции Германии производились на случайной основе. Предпосылки «восточной политики» никогда не пересматривались на самом высоком уровне. Также не были урегулированы конфликты между соперничавшими целями и группировками. Основное противоречие между долгосрочными целями и насущными потребностями так и не было устранено. Создание частных фермерских хозяйств сделало бы недействительной будущую германизацию земель. Возрождение промышленного производства шло вразрез с целью низведения России до «аграрной базы» рейха. Предполагалось, что использование «туземцев» в качестве ответственных должностных лиц и союзных войск придаст им статус и станет стимулом, способным сделать их опасными для рейха. Ситуация крайне осложнялась одновременным использованием как колониальной, так и прагматичной тактик – первая поддерживалась в основном нацистскими фанатиками; вторая применялась многими военными. Некоторые должностные лица не могли заручиться расположением населения до тех пор, пока работа других чиновников базировалась на принуждении и терроре. Кроме того, различные ведомства преследовали взаимоисключающие цели. В то время как одни настаивали на максимальном использовании рабочей силы в сельском хозяйстве Востока, другие насильно вывозили сельскохозяйственных рабочих для работ в рейхе. В то время как армия стремилась зачислить советских военнопленных на службу, заводы в Германии настаивали на их использовании в промышленности. Никогда не принималось какого-либо четкого решения по приоритетам распределения людей и ресурсов, не было полного понимания взаимосвязи экономики и политики. Наконец, на последнем этапе войны Берлин – или различные немецкие ведомства – стремился поддержать как федералистское, возглавляемое русскими [перебежчиками] движение Власова, так и антирусские сепаратистские группировки национальных меньшинств. Неизбежный результат: никто из них не доверял рейху, в немецких кругах царила полнейшая неразбериха, а у советской пропаганды имелось место для маневра в разоблачении немецких лживости и двуличности.

Проведение немецкой оккупационной политики серьезно подрывали личная вражда, борьба за власть и несогласованность в принципах и тактике внутри самой немецкой элиты.

Административная структура на оккупированной территории сочетала тщательное планирование с бессистемной импровизацией. Административный механизм сталкивался с серьезными конфликтами полномочий, спорами по поводу юрисдикций и неэффективным управлением. Персонал, отобранный для проведения «восточной политики», часто оказывался некомпетентным, эгоистичным и склонным к подчинению общественных интересов личным удобствам и самообогащению. Организация была чрезмерной, неустойчивой и слишком регламентированной. Наконец, широкое разделение функций и обязанностей само по себе способствовало безответственности со стороны каждого причастного ведомства.

Было бы неверно приписывать провал немецкой оккупационной политики главным образом борьбе за власть, личной вражде, некомпетентности персонала и неправильной организации. Все это лишь усугубило трудности, проистекавшие из целей, ради которых велась война и которые санкционировали методы, используемые для их реализации. В основе всего лежала политическая мораль и Weltanschauung – мировоззрение, природа самой нацистской системы. Суть нацизма оставалась неизменной – и точно так же суть нацистской «восточной политики» не могла измениться. Те, кто высокопарным хором требовали коренного ее пересмотра, не понимали, насколько глубоко она укоренилась в ценностях и устремлениях той группировки, что правила рейхом.

На практике существовали значительные различия в проведении официальной политики. Масштабы задействованных районов, условия военного времени, нехватка рабочей силы, особые властные отношения между немецкими ведомствами – те же факторы, которые сделали немецкий контроль над территорией менее эффективным, – также способствовали тому, что каждый комиссар и лейтенант превращались в маленьких вице-королей, которые могли, с большой вероятностью безнаказанности, поступать так, как им заблагорассудится. Из главных немецких правителей на Востоке Эрих Кох на Украине проводил самую грубую и жесткую дискриминационную политику. Немного более продуманный курс, проводимый Вильгельмом Кубе в Белоруссии, был в равной степени нацелен на эксплуатацию, но имел несколько большую склонность к символическому признанию «народных требований». Однако различия между этими двумя стратегиями были недостаточными, чтобы иметь какое-то значение. Более того, в Белоруссии географические условия благоприятствовали росту красного партизанского движения, развитие которого способствовало формированию отношения населения как за, так и против захватчиков. Конечный результат и на Украине, и в Белоруссии оказался практически одинаков: основная масса людей обратились против своих новых хозяев.

По этой шкале оценок поведение Лозе в странах Балтиистояло несколько выше, чем у Кубе, и, разумеется, еще выше, чем у Коха. Однако планы германизации, как и большие ожидания ранее независимых, националистически настроенных прибалтийских народов, аннулировали все те спасительные действия, которые политика ограниченного (и зачастую кажущегося) партнерства могла иметь для здешних прогерманских и антисоветских настроений.

В отличие от этого на Северном Кавказе, где оккупация была кратковременной, где Берлин санкционировал некоторое отклонение от теории «низшей расы» и где армия – менее безапелляционная, чем взращенные партией гражданские власти, контролировала все, реакция населения оказалась более благоприятной для немцев. Часто правление военной администрации воспринималось народом как менее обременительное, чем немецкое гражданское; тем не менее военная юрисдикция никоим образом не являлась предзнаменованием смягчения политики – факт, хорошо продемонстрированный событиями в Крыму и зверствами по отношению к партизанам в центральной и северной частях оккупированной территории России.

Расхождения в практике продемонстрировали, что различия в оккупационном правлении стали причиной различной реакции покоренного населения; также они создали некую систему «лоскутного одеяла», столь ненавистную для тоталитаризма, стремящегося к простой, всеобъемлющей однородности. Если вариации и допускались, то это происходило в основном из-за невозможности какой-либо из конкурирующих немецких группировок целиком и полностью следовать своим собственным курсом. Как глава «территориального министерства» оккупированного Востока, Альфред Розенберг предположительно являлся немецким специалистом по выработке и проведению оккупационной политики. Однако ни по одному из необходимых критериев – политическому, властному или личностному – он не соответствовал своей задаче. Он являлся хорошей иллюстрацией к изречению Оскара Уайльда о том, что «амбиции – это последнее прибежище неудачников». Розенберг был почти патологически настроен удерживать символические признаки своей власти. Тем не менее он не смог выстоять против конкурирующего влияния Гиммлера или устоять перед интригами Бормана. Его переиграл его собственный подчиненный Эрих Кох, высмеял Геббельс и презирала армия. Розенберг рассорился с Риббентропом и Герингом, его игнорировал Гитлер. Технически остававшийся рейхсминистром, Розенберг фактически обладал меньшим авторитетом, чем люди, которые не принимали формального участия в трагедии на Востоке.

Программа Гитлера не давала четкого представления о тех миллионах людей, которые должны были стать для Германии новыми рабами. Его единственная забота заключалась в том, чтобы «максимизировать количество сеющих рознь элементов на восточном пространстве». Резко контрастируя с этой точкой зрения, другое направление германских должностных лиц выступало за мобилизацию на борьбу с Кремлем всех народов на Востоке. Если бы врагами были только большевизм и его лидеры, народы России могли бы стать партнерами по «Новой Европе», которую собиралась построить Германия. Изначально слабая, эта группа приобретала себе приверженцев по мере того, как неудачи на фронте множились.

Розенберг выбрал золотую середину. Он разделял точку зрения Гитлера – на самом деле первоначально эта идея принадлежала ему, – что большевизм являлся специфическим русским (и еврейским) явлением. Он подписался под программой германизации Востока. Он отдавал абсолютный и безусловный приоритет немецким интересам по сравнению с интересами любой группы лиц или отдельной личности в СССР и не имел никаких моральных сомнений в отношении злоупотреблений и эксплуатации, вызванных оккупацией. Однако он выступал за избирательную концепцию, которая проводила бы различие между великороссами и нерусскими народами Советского Союза: украинцами, белорусами, тюрками, кавказцами и другими национальностями. Не на основе эмпирических данных о существующих этнических трениях и, как следствие, эмоциональной одержимости и умственного стремления найти простой, наглядный способ раздела «советского пирога» этот нацистский теоретик сделал расовые и национальные категории пробным камнем приемлемости. Его упрощенным рецептом иммунизации Востока стало географическое, а не учитывающее социальные или функциональные линии внутренней напряженности, разделение страны.

Розенберг хотел заручиться поддержкой нерусских сил в борьбе с Москвой. Его собственная формула избирательной политической войны поставила рейхсминистра в затруднительное положение между сторонниками политических призывов ко всему советскому населению и решительными противниками всех подобных попыток. Его предпосылки, как уже указывалось, заключались не в том, что меньшинства в подавляющем большинстве выступали за его программу расчленения страны на части; напротив, он отлично понимал слабость национального сепаратизма множества народностей, которым, под опекой Германии, вменялось достичь фиктивного статуса национальной государственности. Поскольку Розенберг считал, что их будущее отделение от «Великорусского государства» потребовало бы постоянной зависимости от Германии, Розенберг чувствовал себя в безопасности в продвижении своей программы, которая сформировала бы по периметру «Московии» кольцо контролируемых Германией буферных зон, одновременно гарантируя Берлину эффективную эксплуатацию Украины и Кавказа.

В атмосфере общественного мнения, сформированного такими людьми, как Гиммлер, Борман и Кох, выглядело ироничным, что даже Розенберг, фанатичный идеолог немецкого фашизма [ «Миф XX века» и др.], выступал за политику, которая, при всей своей ограниченности, казалась более политически ориентированной и более нацеленной на использование жителей Востока, чем официальная линия.

«Розенберг, – пишет Георг Хальгартен, – был отнюдь не более гуманен, чем Гитлер. Ненавистник России родом из Прибалтики, он вдохновлялся патологическим желанием истребления коренных русских и использования украинцев, латышей, эстонцев и других в качестве инструментов в этой игре. Но впоследствии его психоневротические комплексы привели к политике, отличной от гитлеровской… он предвидел опасность, которую планы Гитлера и Заукеля (террор и захват людей) на Востоке представляли для самого дела фюрера».

Что касается национального вопроса, то тут Розенберг был обречен на неудачу. До тех пор пока ортодоксальные нацисты оставались сильны, они отказывались прислушиваться к его личным просьбам. В конечном итоге, во время полного поражения, когда все было поставлено на то, чтобы «добиться расположения русских», формулу Розенберга снова отвергли. Тогда обращение должно было взывать ко всему советскому народу, а его национальная политика – по самой своей природе – строго ограничивалась по своему воздействию.

Ставка Розенберга на сепаратистов задумывалась не как оружие для завоевания поддержки и расположения советского народа, а как программа победителя по обеспечению будущего правления Германии на Востоке. Она отражала цель, а не реальность и представляла собой программу, а не орудие политической войны. Как предполагал после войны заместитель Розенберга по политическим вопросам, «это то, что может позволить себе только тот, кто занимает выгодную позицию». На практике позиция «золотой середины» Розенберга не сработала. Тотальное неприятие политической войны сменило притворство полного ее признания.

«Восточную политику» периода Второй мировой войны можно рассматривать как попытку одной тоталитарной системы сотрудничать с субъектами другой. Если признаком современного «тоталитарного государства» является равнодушие, черствость и жестокость к своему собственному гражданскому обществу – то есть к общности людей, которая должна впитать в себя дух движения и которая обеспечивает смысл того, во имя чего система функционирует, – то насколько большую бесчеловечность может оправдывать (и практиковать) тоталитаризм по отношению к «чужому обществу», такому как жители чужой страны, которые воспринимаются как «низшая раса», наделенные, так сказать, «первородным грехом».

Хотя было бы неверно искать единый определяющий фактор нацистской политики, все же можно утверждать, что основными компонентами синдрома тоталитарной мотивации являлись политические. Решение о вторжении в Советский Союз было по существу политическим. Цели войны на Востоке носили принципиально политический характер. И наконец, все «уступки», неохотно предоставленные советскому населению и носившие политический характер, оказались последним, на что пошла нацистская элита. Существует мнение, что политика – это искусство возможного. В этом свете на гитлеровское или, если уж на то пошло, на любое тоталитарное правление вряд ли можно навесить ярлык «политического». То, что отличает его от естественного самоограничения некоторых других государственных систем – это именно ужасающее тоталитарное убеждение, что возможно все.

Самопровозглашенный сверхчеловек начинает верить в себя и, подобно Фаусту, переоценивает свои силы. Именно вера Гитлера в свою непобедимость привела его к гибели. Но на более скромную, более умеренную веру он был неспособен.

Собственная роль Гитлера в «восточной политике» являлась и всем и ничем. Он предпочитал принимать решения лишь в редких случаях и по относительно главным вопросам. Он часто был занят более насущными военными проблемами (хотя это не удерживало его от резких комментариев по различным мелочам). Он задал основной курс – отношения с «низшей расой», экономическую эксплуатацию, указ «о комиссарах», политику истребления. Когда возникали новые проблемы, решения принимал именно он – по аграрной реформе, использованию Osttruppen «восточных войск», по спору Розенберга с Кохом и движению Власова. И все же фюрер решил потворствовать ожесточенным разногласиям между своими помощниками. Терпел ли он их от слабости или от силы, от неведения или от безразличия (или втайне поощрял их, считая, что нет худа без добра?) – целый ряд действующих лиц «восточной политики» (как и в других делах Третьего рейха) в течение многих лет стремились проводить курс, заметно расходившийся с курсом фюрера. Исполнение политических директив необходимо было делегировать. Гитлеру не хватало комиссаров, дабы контролировать своих же комиссаров. Его взгляды часто служили предметом умозрительных построений, и, в отсутствие официального вердикта, различные отношения к вопросу становились приемлемыми без того, чтобы вызвать подозрение в подрывной деятельности. Таким образом, Гитлер выступал в качестве главного составителя политических формулировок, но при этом, как оказалось, имел крайне незначительное непосредственное влияние на их реализацию.

В результате появился поразительный образец того, что социологи называют толерантностью к неопределенности – которую так не выносит тоталитаризм. Ее боевым аспектом стала внутренняя война без правил – или, как назвал ее бывший чиновник рейха, «авторитарная анархия». «Основной чертой нацистской административной анархии являлось стремление каждого, кто чувствовал себя достаточно сильным, делать в своем секторе то, что ему заблагорассудится». Если тоталитаризм порой оправдывается с точки зрения повышения эффективности и координации, которых предполагалось достичь, то немецкий опыт, как это хорошо проиллюстрировал восточный вопрос, опровергает подобное допущение. Редко в государственном управлении тратилось столько усилий на столь хаотичную, но хорошо спланированную оргию взаимного причинения вреда друг другу.

Акцентировать внимание на множественности конфликтов, которые, в силу сложившихся обстоятельств, делают тоталитаризм чем-то недостаточно «тотальным», не значит умалять его влияние. Тем не менее важным и своеобразным аспектом тоталитарного государства и общества – по крайней мере, в их нацистском проявлении – остается то, что они включали в себя «мешанину частных империй, частных армий и частных разведывательных служб».

Как сказал британский историк Хью Тревор-Ропер: «…Безответственность правителя влечет за собой безответственность подчиненного; концепция общего благополучия теперь существует только в пропаганде; политика становится политикой феодальной анархии, которую может скрывать, но не может изменить личная власть неоспоримого деспота».

Можно утверждать, что такая борьба является необходимым и логичным продуктом разного рода разногласий. Как предполагает Тревор-Ропер, в условиях современной диктатуры в открытом обществе разногласия на вершине пирамиды власти занимают место общественного мнения. Безусловно, обсуждение и поддержка различных и даже противоречивых стратегий и тактик разными людьми и фракциями могут считаться благотворными и в конечном итоге могут послужить развитию, хоть и незначительному, творящей политику верхушки тоталитарного режима. Однако в случае нацизма различные ведомства – каждое с чувством собственной исключительной правоты и миссии – стремились одновременно навязать несовместимые политики, обращая мало внимания на то, что «официальная» политика (предположительно взгляды Гитлера) представляла собой практику, которая, вне зависимости от рассматриваемых проблем, имела свойство оказывать губительное воздействие на все предприятие.

Тоталитаризм, как предполагалось, зависит от источника огромной силы. Слабого тоталитаризма вообще не существует. Возможно, потому, что рейх не обладал ни достаточной живой силой, ни техническими средствами, необходимыми для реализации «тотального» контроля на оккупированном Востоке, ситуация там привела к более широкой вариации деятельности, большей независимости от диктата, более свободному экспериментированию и к большим злоупотреблениям, чем это было возможно в самом рейхе или даже в других, более жестко контролируемых «сатрапиях». Похоже, вариации оказались обратно пропорциональными эффективности нацистского контроля.

Как в свете этого всепроникающего внутреннего разногласия и скрытого братоубийства могла продолжать функционировать – и долгое время успешно функционировать – немецкая правительственная машина: государство, партия, полиция и армия? Возможно, частично ответ лежит в том, что большая часть дел правительства является рутиной, вопросами администрирования, а не политики, исполняемыми на более низких уровнях власти, укомплектованных, как правило, гражданскими служащими, специалистами или политическими назначенцами, не заинтересованными в радикальных политических переменах. Они тянут и тянут свою лямку; одни из них – слепо верящие оппортунисты, другие – всего лишь клерки, готовые поступиться принципами, которыми не слишком дорожат, третьи – просто невежественные или равнодушные люди.

В то же время военная машина также продолжала выполнять свои задачи, которые, по самой своей природе, были менее подвержены конфликтам, бушевавшим в гражданском секторе режима. Бесперебойная деятельность вооруженных сил помогала сохранить внешнюю видимость бесперебойности работы и успеха, которые характеризовали нацистское государство еще долгое время после того, как оно оказалось пораженным смертельным недугом.

Как ни странно, хотя в «восточной политике» принимали участие миллионы, ее курс устанавливала лишь горстка людей. Массы немецкого народа по-прежнему не интересовались политическими проблемами оккупации и пропагандистской войной. Большинство из них мало заботило «подлинное лицо России», каким они видели его в брошюрах СС, немецких кинохрониках или письмах от родственников и друзей в военной форме. «Основную массу населения интересовали не политические, а исключительно военные перемены на Востоке». В равной степени трагично и то, что нацистский гипноз, казалось, парализовал способность критически мыслить у многих из тех, кто мог или должен был быть лучше осведомлен. Даже те, кто явно не соглашался с целями или тактикой Гитлера, оказались загнанными в тупик.

Официальная терминология, официальная загадочность, почтение к официальной догме поддерживались во всех изречениях, спускаемых верхами вниз и копируемых нижними эшелонами власти. Никто не осмеливался разорвать цепь, в открытую противореча верховной власти. В этом отношении сам Розенберг по сути являлся преданной делу мелкой сошкой. Ему не хватало смелости или проницательности, чтобы вскрыть суть проблемы; и цели его гнева, и жалобы были второстепенными. Фюрер оставался, как и жена Цезаря, вне подозрений. Как ни парадоксально, но именно то, что Гитлер был выше борьбы своих подчиненных, и то, что он обладал такой бесспорной и неограниченной властью, давало возможность его подчиненным действовать за его спиной, устраивать свары между собой и на самом деле аннулировать распоряжения других – включая самого Гитлера.

Активное или пассивное участие в войне, коллаборационизм и число попутчиков национал-социализма распространилось, как и следовало ожидать, на обширные области вне пределов относительно узкого круга преданных, убежденных «стопроцентных» нацистов. Многие – далекие из-за своего происхождения или убеждений от норм партии и СС – пошли на молчаливое согласие с глупостью, злоупотреблениями и истреблением людей, чего «в иных обстоятельствах» они никогда бы не допустили. Сотрудничество неизбежно предполагает принятие на себя определенной доли ответственности. Компромисс с нацизмом означал компромисс с самим собой.

Ранее в этом исследовании и в других работах много говорилось о принципиально не нацистском, традиционалистском консерватизме немецкой армейской элиты и об особом положении отдельных видных государственных служащих, существенно не соответствовавших нацистским стандартам. Даже движение Власова нащупывало пути к активной независимости от нацистской машины. Но все эти группы – как и другие, например немецкие разведслужбы, – оказались запятнанными своими компромиссами и сотрудничеством: виновные не в участии, а в совместной моральной и политической ответственности; например, в случае армии – в обращении с военнопленными, а в случае айнзацгрупп – в помощи военным в организации материально-технического обеспечения и других средств; в случае не нацистов из министерства восточных территорий – в политике, проводимой по отношению к евреям, и принудительном труде.

В конечном счете, немецкие специалисты по России – ученые, техники, сотрудники разведслужб – практически все внесли свою лепту в ведение войны. Правда, их прогнозы так часто оказывались ложными, а фантазии Гитлера так часто становились реальностью, что ни сам фюрер, ни они сами не доверяли собственным суждениям. Лишь очень немногие держались в стороне, отказываясь поддерживать эту мерзость; для некоторых, таких как фон Хассель, Восточная кампания стала лишь одним из аспектов более глубокой переоценки нацистских ценностей и методов; другие, как Вильгельм Баум, предпочли соучастию самоубийство; а некоторым война на Востоке открыла глаза на сущность системы, которую они защищали. Многие, если не все, «эксперты» высказывали свои претензии и советы, но по большей части они предлагались в рамках Третьего рейха, его целей и морали. Искренне заблуждавшиеся или честно верившие, будто большевистская (или русская) угроза затмила все остальное, или наивно надеялись на перемену в политике Берлина, или были связаны чувством патриотического долга и верности присяге, или считали, что своим участием они сдерживали зло, исходившее от других, – вне зависимости от своих мотивов коллаборационисты-ненацисты, немцы и не немцы, в равной степени оказались жертвами моральной анемии.

На самом деле «экстремизм» и «порядочность», «фанатизм» или «реализм» на Востоке не обязательно были связаны с глубиной национал-социалистических убеждений. Наряду с ненацистскими «порядочными людьми» – как, например, Шуленбург, Штауффенберг и Ганс Кох – были такие ненацисты, которые настаивали на максимальной эксплуатации и поэтому – как генерал Томас, один из руководителей военной экономики Германии, – потворствовали крайним злоупотреблениям. С другой стороны, среди изобилия нацистских экстремистов начиная с Эриха Коха имелись некоторые – как гаулейтер Фрауенфельд, – которые проявляли отчетливое понимание эффективных способов обращения с советским населением. Пожалуй, самый умеренный и тактичный из генерал-комиссаров, Лицман, после завершения своих дел в Эстонии в конце 1944 г. добровольно вступил в войска СС. Победа реализма над предубеждением могла оставаться совершенно отдельной и не предполагать пересмотра идеологии или военных целей.

Возможно, это было всего лишь человеческой слабостью – поддаться завораживающей истерии танца смерти нацизма; отречься от свободы, раствориться в массе; отказаться от личной совести и запретов в ситуации, когда «власть» отбросила все свои ограничения; или механически выполнять свой долг, не оглядываясь назад, чтобы не постигла судьба жены Лота. Многие из людей, проводивших восточную политику, не имели ни фанатичных, ни сатанинских наклонностей. Но все же и они скатывались в пропасть и слишком часто барахтались в ее грязи. Имело место противопоставление личной и общественной морали, и в эпоху господства гитлеризма люди невольно обнаруживали «Гитлера в себе».

Германия уже оккупировала русскую территорию поколением раньше [в 1915–1918 гг.]. По сравнению с первым разом цели и методы Второй мировой войны выделялись своей уникальностью и тотальностью. Предыдущая война со своими ограниченными целями привела к новой войне – борьбе не на жизнь, а на смерть, в которой один из титанов должен погибнуть. Теперь, вместо политического и территориального ослабления вражеского государства, цель включала в себя кардинальные изменения в управлении и социальной структуре врага. Если в 1914 г. в Drang nach Osten – «натиске на Восток» – имелись лишь некоторые элементы колониализма, то в 1941 г. они стали гораздо более бесстыдными, масштабными и грубыми. Традиционный офицер и джентльмен Первой мировой войны – будь то символический юнкер, имперский или, как правило, офицер Габсбургов – уступил место убийце из СД, разъезжающему на «газенвагене» – «душегубке» с моноклем и стеком.

Столь же значительным стал отказ от культуртрегерства. В 1941 г. эта миссия была сведена к сугубо этноцентричным (националистическим) терминам, не став донесением достижений Запада до Востока, который был [по мнению нацистов] недостоин их. И наконец, Первая мировая война не видела такой подавляющей идеологической мотивации, которая привела в ходе Второй мировой войны к извращению военных операций и сознательному отказу от настоящей политической войны. В 1918 г. Германия и Австрия были вполне готовы использовать марионеточные правительства. Хотя немецкая оккупация во время Второй мировой войны и являлась во многих отношениях беспрецедентной, опыт Первой мировой войны, несомненно, помог определить зоны ее интересов (в Прибалтике, на Украине и на Кавказе), и она действительно стала для некоторых из главных действующих лиц 1941–1945 гг. боевым крещением в восточной политике.

Также уместно сравнить различные территории Европы, удерживаемые Германией во время Второй мировой войны. Повсюду оппозиция подверглась безжалостному разгрому, экономика эксплуатировалась, применялся террор. Ни одна группа, национальная или любая другая, не была свободна от страха – или от концентрационных лагерей. Интересы Германии были превыше всего, и никаких колебаний в применении строгих мер там, где это считалось необходимым, не существовало. С другой стороны, имелись тщательно продуманные градации контроля и обращения с различными народами Европы. Некоторым из ним полагалось иметь свое место под солнцем и более высокий уровень жизни; другие должны были вносить свой вклад в виде принудительного труда и прозябать без преимуществ, предоставляемых культурными перспективами или международным статусом. Неизменное обращение с народами «низшей расы» было хуже и жестче, чем с какими-либо другими; то же самое верно и в отношении военнопленных, Osttruppen («восточных войск») и рабочей силы на принудительных работах – как и в отношении культурной и интеллектуальной деятельности на Востоке. На гигантской шкале, по которой нацисты оценивали каждую этническую группу, жители Востока занимали место выше тех, кто был обречен на массовое физическое уничтожение [евреев, цыган, негров], но ниже всех тех, кто мог стать жителем государства. Россия считалась территорией, менее всего желанной для рейха. Если некоторые виды деятельности – например, жестокое обращение с военнопленными – в какой-то мере являлись результатом обстоятельств, то большинство других оказались полностью преднамеренными. Более того, они неотвратимо вытекали из принципов национал-социализма.

В 1941 г. Германия – или любое другое государство – имела редкую возможность обратиться к населению Советского Союза. Глубокое разочарование и напряженность раздирали другой тоталитарный колосс, который Гитлер намеревался уничтожить. После жестоких лет террора и практически голодного существования раны еще не закрылись; скрытых разногласий внутри Советского государства и общества оставалось предостаточно. Отдельные лидеры, широкие слои интеллигенции и «белых воротничков», а также массы городского и сельского населения были потенциально восприимчивы к умелой попытке вбить клин между правителями и народом.

Германия ни в малейшей степени не сумела воспользоваться такой возможностью. Неудача произошла из-за целого ряда причин: сознательного решения не прибегать к политической поддержке «низших» народов – более того, детальный план предусматривал уничтожение русской интеллигенции и чиновничества; умышленное и необоснованное игнорирование тех сфер советской жизни, в которых рождались самое сильное напряжение и недовольство; и преднамеренная попытка обращения к расовым и национальным, а не социальным и экономическим группам, из-за чего заранее терялась часть наиболее эффективной пропаганды и некоторые из самых ценных перебежчиков. Только к одному из основных классов, крестьянству, было сделано особое обращение – и то только тогда, когда после неудач в самой Германии возникла потребность в больших урожаях. Примечательно, что это была единственная социальная группа, среди которой рейх получил и сохранил некоторую поддержку.

Акцент на разделение Советского государства по национальному признаку, как и предполагалось, являлся скорее проецированием немецкой позиции, чем выводом из изучения условий внутри Советского Союза. «Я твердо убежден, – пишет, основываясь на личном опыте, один немецкий эксперт [Ханс Серафим] по СССР, – что многие немецкие солдаты привнесли свои чрезмерные националистические взгляды в сознание кавказских и тюркских граждан и ожидали, что те проникнутся идеализмом до такой степени, которую никогда нельзя было бы ожидать в среде этих народов». Действительно, разделение настоящего исследования по этническим или географическим районам обусловлено не естественными различиями в характере реакции их населения на оккупацию, а различиями в политике Германии по отношению к этим районам. В общем и целом реакция народа были везде схожей. Какие-либо заметные различия объясняются разницей в немецком стимулирующем воздействии, а не врожденными различиями национального характера вовлеченных народов.

Макиавелли, обсуждая «способ управления городами или владениями, которые до оккупации жили по своим законам», в своем «Государе» советует: «Первое – это ограбить их; второе – прийти и лично там жить; третье – позволить им жить по своим законам, отдавая им дань уважения и создавая в стране правительство, состоящее из тех немногих, кто будет поддерживать с вами дружеские отношения».

Разумеется, именно реализм, а не участие к новым подданным заставили Макиавелли призывать государя (правителя) терпимо относиться к дружественному правительству и юридической автономии завоеванной территории – и это в то время, когда групповое сознание и чувство собственного достоинства среди вражеского населения можно было бы игнорировать с неизмеримо большей безнаказанностью, чем в эпоху современного раскрепощения и патриотизма. Тем не менее в явные намерения Гитлера входил отказ от собственных политических обещаний, обязательств или даже пропагандистских приманок для населения Востока. Политическая война отвергалась как оружие; политическое сотрудничество находилось под запретом; а будущим политическим соглашениям отказывалось в публичной огласке.

На самом деле существовали четкие границы того, чего могла бы достичь политическая война. В первые месяцы войны, время поражений советских войск, хаоса и массовой сдачи в плен, до того, как характер немецких целей и поведения стал очевиден простым людям по обе стороны линии фронта, политическая война вполне могла сыграть решающую роль. Однако изначальный источник доброй воли быстро иссяк; те, кто был готов поддаться убеждению, оказались горько разочарованными. Жестокое немецкое обращение и насилие, отсутствие программы, направленной на удовлетворение основных чаяний населения, способствовали росту среди него антипатии. Между германской пропагандой и практикой образовался все более увеличивающийся разрыв, а Москва выбрала притягательную национально-патриотическую линию, которая, по крайней мере на некоторое время, отодвинула воинствующий большевизм на задний план.

Вскоре люди на оккупированных территориях оказались между молотом и наковальней, вынужденные выбирать между тем, что большинство из них считало нежелательными альтернативами. Тем не менее такова была природа борьбы, что единственным реальным выбором оставался выбор между нацистами и Советами; никакая «третья сила» не могла преуспеть, поскольку не существовало никакого жизнеспособного третьего выбора; ни один из титанов не потерпел бы вакуума власти – а также присвоения власти новым самостоятельным конкурентом.

Как только Германия лишилась своего первоначального шанса на успех, его уже нельзя было вернуть. После этого политическая война во всех ее проявлениях могла бы стать, как убедительно предположил один современный аналитик, «в лучшем случае лишь вспомогательным инструментом национальной политики». Действия говорили сами за себя громче любых слов. Когда наконец рейх предпринял некоторые незначительные усилия по политическим экспериментам на Востоке, было уже слишком поздно. Народное отношение к оккупантам, изначально неустойчивое, безвозвратно ужесточилось. По мере того как Красная армия освобождала страну, множество разных причин и эмоций вернули большинство людей, которые испытали на себе немецкое правление, в лоно преданности Советам.

Можно утверждать, что все усилия немецких сторонников политической войны обойти санкции Гитлера, наложенные на их план, были обречены на провал. Идея сохранения политической монополии власти на Востоке глубоко укоренилась в тоталитарном подходе. В то же время политическая война не являлась панацеей. Она не могла преуспеть до тех пор, пока репутация рейха, основные политические рамки и цели войны оставались теми же, что и были. В основе политических неудач Германии лежала суть самого национал-социализма.

За три года, от начала вторжения в Россию до кризиса 1944 г., немецкая восточная политика потерпела полный крах. Упрямство, с которым нацистская Германия, вопреки всем эмпирическим доказательствам, придерживалась своей догмы, яростное ожесточение, с которым нацистские лидеры сражались друг с другом, и неистовство, с которым они искали выход из тупика, усугублявшегося последствиями их восточной политики, выявили фундаментальную неполноценность тоталитарного организма.

Немецкая оккупация провалилась.

Это был военный провал. В течение трех лет вермахт оставил почти всю советскую территорию, а через год «тысячелетний рейх» прекратил свое существование.

Оккупация обернулась также и административным провалом. Неэффективность немецкой администрации и конфликты ответственностей способствовали хаосу и неповиновению. Это был провал даже для краткосрочной экономической программы, принятой Берлином. Поступление зерна и сырья, захваченных в 1941–1943 гг., вероятно, было не больше того, что Гитлер получил бы по советским поставкам, если бы придерживался пакта со Сталиным – при условии, что Сталин не нарушил бы его.

Оккупация явилась помимо прочего политическим провалом. Рейх сначала не желал, а затем оказался не способен извлечь выгоду из внутренних конфликтов, существовавших в советском обществе.