Прокламация и пропаганда

Период между совещанием военных и гражданских чиновников в Берлине в декабре 1942 г. и вето фюрера на реальную политическую войну в июне 1943 г. характеризовался в определенных кругах большими надеждами, связанными с другим проектом: официальной прокламацией, с которой фюрер (или, при необходимости, кто-либо другой) обратился бы к народам Советского Союза. Будучи неофициально рассмотренной на берлинском совещании в декабре 1942 г., эта идея повторилась в представленной две недели спустя «Записке по восточному вопросу» Альтенштадта. Он хотел, чтобы «декларация фюрера гарантировала равные права – в качестве европейцев… всем русским, которые присоединятся к борьбе с большевизмом». Однако после фиаско предрождественского «альянса» с Розенбергом ОКХ не было настроено брать на себя явную инициативу в политических делах. Прокламация Гитлера – чисто пропагандистский шаг – не потребовала бы никаких реальных перемен в оккупированных регионах и ничего не стоила бы рейху. Более того, ее сторонники наивно надеялись, что сам факт того, что правительство Германии давало официальное обещание и что Берлин обращался к людям напрямую, мог бы оказать благотворное влияние на моральный дух на Востоке. Такова была политическая война в ее самой выхолощенной форме.

Авторам плана оказалось несложно пробудить интерес пропаганды вермахта и, через нее, министерства пропаганды Геббельса. Полковник Мартин, глава 4-го отдела пропаганды вермахта и поклонник Геббельса, послужил подходящим передаточным механизмом. К концу января 1943 г. министр пропаганды, более сильная и незаурядная личность – как раз тогда занимавшийся переоценкой стратегии – перехватил инициативу в вопросе прокламации фюрера. На следующей неделе после капитуляции фельдмаршала фон Паулюса под Сталинградом Геббельс подготовил на подпись Гитлеру воззвание. Интересно, что он стремился заранее согласовать свой проект с двумя группами, которые, как он предполагал, скорее всего, поддержат его: достаточно логично, что не с группами Гиммлера или Бормана, а с командами Розенберга и Цейцлера.

Ответ Розенберга оказался противоречивым. С одной стороны, он был недоволен, поскольку считал такую прокламацию исключительно заботой своего министерства и возражал против совместного обращения к русским и нерусским одновременно. С другой стороны, активизация политической пропаганды совпадала с его взглядами на тот конкретный момент и ослабила бы давление, оказываемое на него его же сотрудниками. Фактически Розенберг включил пункт по этому вопросу в свое письмо Гитлеру в середине января, подчеркнув, что для того, чтобы придать немецким обращениям эффективность, необходимо авторитетное имя, но подразумевая при этом, что не Гитлера, а его самого будет достаточно в качестве подписавшейся стороны.

Не получив ответа, 8 февраля он обсудил план на своем совещании с Гитлером. Согласно последовавшему затем письму Розенберга Кейтелю, Гитлер отказался от идеи личной прокламации, но оставил открытой возможность «какого-либо заявления министра восточных [оккупированных] территорий» – вероятно, оценка Розенберга не совсем точна. Более того, Розенберг, по-видимому, пытался использовать эту возможность для одной из своих завистливых издевок насчет Геббельса. (Вероятно, Розенберг принимал желаемое за действительное, о чем говорит тот факт, что десять дней спустя он был вынужден протестовать против протокола Бормана, в котором, по-видимому, не упоминалось о таком предложении. Ламмерс, переспросив фюрера, сообщил министру восточных оккупированных территорий, что «в данный момент фюрер отвергает… любое воззвание к народам Востока».)

Неделю спустя, во время приезда Гитлера в свою ставку под Винницей, Геббельс снова поднял вопрос о прокламации. Он был вынужден записать, что, хотя «фюрер полностью одобряет мою антибольшевистскую пропаганду… на данный момент фюрер не желает рассматривать прокламацию для Востока… Он считает, что большевизм настолько ненавистен и внушает такой страх народам Востока, что антибольшевистской тенденции нашей пропаганды вполне достаточно. Я снова пытаюсь убедить фюрера в обратном. Однако я считаю, что истинной причиной (его неуступчивости) является тот факт, что он не хочет делать ничего, что может быть истолковано как готовность уступить в момент временной слабости».

Геббельс продолжал работать над своим «проектом прокламации». Ее окончательный текст, адресованный «всем народам Востока», начинался с обзора достижений Гитлера по улучшению участи народа и в борьбе с капиталистическими и коммунистическими заговорами. Несмотря на довольно искусную формулировку, апелляция все же выдавала неспособность автора понять, что должно было стать наиболее убедительным аргументом для жителя Востока. Только ближе к концу текст содержал пункт, который по сути отражал то, что немцы сочли главными чаяниями населения оккупированных территорий, – и то, что Геббельс был готов пообещать в полной мере, не заботясь о выполнении: «Боритесь вместе с нами против ненавистного большевизма, кровавого Сталина и его еврейской клики; за свободу личности, за свободу вероисповедания и совести, за отмену рабского труда, за благосостояние и собственность, за свободное крестьянство на собственной земле, за свой родной дом и свободу труда, за социальную справедливость, за право всех трудящихся получать за свой труд справедливую заработную плату, за счастливое будущее своих детей, за их право на развитие и образование вне зависимости от происхождения, за государственную защиту больных и немощных, за их право на адекватную материальную помощь – за все, чего большевизм вас лишил».

Несмотря на то что прокламация так никогда и не увидела свет, этот конечный результат усилий Геббельса остается памятником его ловкости по части обещаний, которые он не собирался выполнять, понимания ситуации на Востоке, а также тех шор, которыми нацизм ограничивал его поле зрения.

В апреле Геббельс предпринял еще одну попытку. Подбодренный докладом, представленным Видкуном Квислингом [норвежским коллаборационистом], он размышлял: «Мы, конечно, смогли бы поднять множество людей в СССР против Сталина, если бы знали, как вести войну исключительно против большевизма, но не против русского народа». А на следующий день Геббельс отметил, что воззвание Власова было бы эффективнее, если бы оно получило более энергичную поддержку. «Конечно, это зависит от выпуска прокламации для Востока, на которую пока не удается уговорить фюрера. Мы должны не только вести войну на Востоке, но и заниматься там политической работой».

Вопрос о прокламации был решен – окончательно и негативным образом – на совещании Гитлера с Розенбергом и Кохом 19 мая 1943 г. По данным торжествующего Бормана, фюрер сказал Розенбергу, что «прокламация к населению оккупированных восточных территорий может быть выпущена только с согласия фюрера» и что у того нет намерения давать его. Неприятие Гитлером подобных попыток ведения политической войны имело те же корни, что и его возражения против увеличения набора в Osttruppen: на оккупированном Востоке политика Германии должна была быть до такой степени жесткой, чтобы подавить политическое сознание населения. В конце концов, полагал он, на Украине «ни один солдат не будет готов умереть за нас ввиду крайне жестких требований, которые мы вынуждены наложить». В более общем плане – Гитлер любил избитые исторические параллели – «история доказала невозможность использования порабощенных наций в качестве союзников. Достаточно припомнить, как римляне тщетно пытались проводить эту политику в отношении галлов».

Десять дней спустя в своем послании Борману Розенберг попытался еще раз возродить проект прокламации. Ответа он так и не получил. В своем меморандуме от 1 июня Гелен также ратовал за официальную немецкую прокламацию, желательно от имени фюрера. Однако Гитлер не желал в этом участвовать; на совещании 8 июня с Кейтелем и Цейцлером он поставил на проекте крест. Довольно любопытно, что Гитлер воспринимал тезис Геббельса о расхождениях между пропагандой и практикой буквально, настаивая на том, что «мы должны делать различия между пропагандой, направленной на другую сторону, и тем, что мы сами в конечном итоге намерены делать». Он был готов предпринять пропагандистские шаги, дабы привлечь русских, «при условии, что на практике от них не будет исходить ни малейшего беспокойства…». В конечном счете он больше боялся «либерализма и сентиментальности» среди своих подчиненных, чем тешил себя привлекательной перспективой усиления дезертирства солдат Красной армии. Впоследствии вопрос о прокламации фюрера более не поднимался.

Этот эпизод подтвердил, что быть приверженцем политической войны само по себе не служило свидетельством ни дружественных намерений на Востоке, ни искренней критики нацистских целей и методов. Прежде всего это являлось симптомом прагматизма, попыткой хоть что-то спасти ради германского дела. На подобную тактику были способны разные люди – и Геббельс, и Шуленбург, и Штрик-Штрикфельдт, и Розенберг. Было бы наивно полагать, что одна лишь прокламация – без коренной переориентации политики и практики – могла спасти положение или даже существенно повлиять на ход событий. Тем более показательным является провал в год разгрома под Сталинградом и в Северной Африке, провал Муссолини и массированных бомбардировок рейха союзниками.