Боброво, 18 ноября 1943 года

В четверг на пятый день оборонительных боев я со своим вторым взводом на рассвете вновь занял уже привычные огневые позиции. Второй же эшелон в лощине составлял третий взвод.

До этого, когда в темноте мы двигались по шоссе, у нас сложилось впечатление, что в селе Боброво слышатся выстрелы. Пару раз над нами даже пролетели снаряды пехотной артиллерии. Я доложил об этом командиру роты пехоты, а тот по средствам связи немедленно передал мою информацию соседней пехотной роте. В свою очередь и соседи ввели нас в курс дела. Оказалось, что на рассвете русские скрытно просочились через оборонительные позиции «Пантера» восточнее села Боброво. Возможно, речь шла о прощупывании нашей обороны в селе и обстановки на шоссе силами разведывательных групп. Однако если Иванам удалось бы перерезать дорогу, то мы могли с нашими самоходками и распрощаться.

В десять часов утра мне поступил приказ прояснить ситуацию в селе. Тогда я оставил третий взвод на развилке, а сам со своим взводом пересек шоссе возле кладбища. Не доезжая до села пятидесяти метров, мы со стороны стали тщательно осматривать палисадники. Внезапно из воронки от разорвавшегося снаряда выскочило несколько солдат, которые стремглав помчались в нашу сторону.

– Хорошо, что вы появились! – возбужденно крикнул один из них, спрятавшись за самоходкой. – Русские застали нас врасплох во время сна. Мы и опомниться не успели, как они были уже в наших траншеях. Однако в темноте нам удалось уйти. Кое-кто из них спрятался в домах.

С этими словами он рукой указал на восток. Словно в подтверждение сказанного длинная очередь прошлась по нашей броне, и послышалось мерное стаккато пулемета «Максим». Мы непроизвольно втянули головы – обстановка действительно оказалась щекотливой. Нельзя же было без разбору стрелять по домам, ведь там могли оказаться наши люди. Тут мой заряжающий указал на стог сена.

– Пулемет располагается за этой кучей, я видел вспышки от выстрелов! – воскликнул он и дал длинную очередь из пулемета по стогу сена.

В воздух полетела сухая трава, а заряжающий торжествующе прокричал:

– Кажется, попал!

Я обернулся к пехотинцам, но их и след простыл. Мы вновь остались одни без поддержки пехоты, как накануне на высоте 196, и это могло выйти нам боком…

– В селе справа, похоже, засели русские, – передал я по радио унтер-офицеру Штробелю. – Мы подойдем поближе. Если сомнений нет – открывайте огонь! Конец связи!

Едва мы приблизились к первым избам, как с крыши одной из них по нас начали стрелять. В ответ прогремел выстрел второй самоходки – крыша разлетелась на куски и загорелась. Справа от нас показались солдаты в русских касках, а потом застрочил пулемет. Мы развернулись и послали осколочно-фугасный снаряд прямо в поленницу. Пока все шло хорошо – Иванов мы здорово напугали. Однако без пехоты отвоевать село назад было невозможно.

Моя самоходка вновь сменила позиции и открыла огонь по сараю, и тут мы заметили пятящуюся назад машину Штробеля. Вскоре этому нашлось объяснение – стали слышны резкие удары о броню и вспышки искр. Это были попадания от противотанкового ружья.

– Быстро назад! – скомандовал я своему водителю.

Следующая пуля, выпущенная из противотанкового ружья, перебила соединение кабеля над боевой рубкой, как накануне у самоходки Кюнцеля. Таким образом, радиосвязи у меня больше не было.

Из двух ближайших лачуг уцелела только одна, так как другую снесла первая самоходка, и мы подходили к ней все ближе и ближе. Я рывком открыл люк и спрыгнул на землю, чуть было не задушив самого себя, так как впопыхах забыл про ларингофон. К счастью, провод оборвался, не причинив мне вреда.

Я обежал вокруг пятившейся самоходки и оказался спиной к противнику, испытывая довольно неприятное чувство. Давая указания водителю, я несколько раз выбросил руку в правую сторону и тотчас же ничком бросился на землю. И вовремя: пулеметная очередь прошла у меня над головой, выбив искры из брони.

К счастью, водитель понял меня правильно, резко взял влево и чуть ли не вплотную прошел рядом с воронкой от снаряда. Тогда я вскочил и, пробежав несколько шагов, бросился в воронку. Коротко переведя дух, я сделал еще один рывок и оказался позади своей самоходки в относительной безопасности.

Тем временем водитель повернул еще раз, чтобы двигаться дальше передом. Еще дважды в нас попадали из противотанкового ружья, и меня зацепило во второй раз за два дня. Только теперь в шею и руку. Из раны на шее хлестала кровь, но на поверку все оказалось не так страшно, как представлялось поначалу, и наводчик наложил мне повязку.

Командный пункт пехотного батальона расположился в знакомой нам лощине, и поэтому я сразу же направился туда со своим взводом.

– Это снова вы! – с улыбкой воскликнул уже осматривавший меня накануне обер-лейтенант медицинской службы. – Вижу, никак не успокоитесь.

– Просто мне очень вас не хватало, – вымученно улыбнулся я в ответ и позволил себя перевязать.

– Сегодня колоть шприцем мы вас не будем, – решил медик, и я с облегчением вздохнул, так как уколов не любил.

Загваздино, 20 ноября 1943 года

Нам предоставили целый день для отдыха! Впервые за неделю появилась возможность основательно помыться и… побороться со вшами. Я поймал не менее сорока штук – назойливые кровопийцы прямо-таки облюбовали часть моего тела возле поясного ремня.

– Нельзя ли нам навестить Ястребиного Глаза, господин лейтенант? – с мольбой в глазах спросил меня после обеда Требен.

– А почему, собственно говоря, и нет? Через два часа мы уже вернемся. К тому же после обеда русские, как правило, атаки не проводят. Хорошо, я переговорю с командиром роты.

На часах было уже около пяти часов вечера, когда Бемер остановил вездеход возле госпиталя в Орше. Мы вышли из машины и стали наводить справки об обер-ефрейторе Франце Новаке. Сестра милосердия оказалась в курсе дела и задумчиво покрутила головой:

– Ему совсем плохо. В бреду он постоянно говорит о своих боевых товарищах, но наиболее часто вспоминает Требена и Карузо. Кого-нибудь из вас так зовут?

– Это я, – с дрожью в голосе ответил Требен.

– Собственно, навещать его запрещено, но мне кажется, что ваш визит пойдет ему только на пользу. Только одно условие – говорите как можно меньше.

Мы проследовали по коридорам вслед за медсестрой и вошли в довольно просторное помещение, в котором стояло восемь коек. Сразу стало ясно, что здесь находились одни только тяжелораненые.

«Неужели все они безнадежны?» – подумал я.

Франц Новак без движения лежал на белых простынях. Его заострившееся и пожелтевшее лицо осунулось, а дыхание было хриплым. Жестом, преисполненным любви и нежности, Требен поправил ему мокрые от пота и сбившиеся на лбу волосы, и тут умирающий открыл глаза.

– Кто здесь? – прошептал он.

Тогда Требен опустился на колени и положил руку на плечо своего друга:

– Лейтенант, Ганс и я, Вольфганг.

– Это ты, Карузо! – выдохнул Новак.

Он с трудом повернул голову и окинул своего друга долгим взглядом. Затем глаза у него затуманились, а когда смертельно раненный вновь пришел в себя, он посмотрел на меня.

– Впервые за много лет я ослабил бдительность, и вот результат, господин лейтенант! – грустно прошептал он.

– Как ты можешь так говорить, Франц! – покачав головой, ответил я. – Ты ведь бросился на помощь своему боевому товарищу и спас ему жизнь! Мы все гордимся тобой!

Тяжелораненый на мгновение прикрыл глаза, и счастливая улыбка озарила его изможденное лицо. Затем он вновь перевел взгляд на своего друга, и дыхание у него участилось.

– Правда? – прошептал он и уже более окрепшим голосом добавил: – Но кто же теперь будет присматривать за этим большим ребенком? Он совсем не приспособлен для войны и никогда не научится быть бдительным. Господин лейтенант, приглядывайте за ним хотя бы одним глазком! Прошу вас! Вы мне обещаете?

От таких слов у меня перехватило дыхание – только сейчас я увидел, что на самом деле скрывалось за грубой оболочкой этих бывалых солдат. Новак распознал всю беспомощность на войне своего боевого товарища и решил за него вступиться. А поскольку он стеснялся открыто показывать свою опеку над ним, то скрывал это за показной внешней грубостью. Требен же давно распознал его игру и всегда знал, какого настоящего друга он имеет в лице Ястребиного Глаза.

Тогда я взял руку Новака, нежно сдавил ее и твердо проговорил:

– Не беспокойся, Франц. Я пригляжу за ним до тех пор, пока ты не вернешься к нам.

Умирающий с благодарностью взглянул на меня и с надеждой в голосе спросил:

– Вы и вправду верите, что я поправлюсь? Это было бы замечательно.

На его лице появилась просветленная улыбка, и он, обращаясь к Требену, добавил:

– Когда ты, Вольфганг, в один прекрасный день станешь знаменитым певцом, не забудь про меня. Я хотя и простой человек, но всегда мечтал побывать в твоем родном городе Байройте. Возможно, ты вспомнишь обо мне когда-нибудь, когда будешь исполнять Зигфрида…

Новак слабел прямо на глазах и под конец перешел на едва слышный шепот. Слезы ручьем покатились по щекам Требена. Он уткнулся головой в подушку рядом со своим другом, который снова закрыл глаза, но, собрав последние силы, положил свою руку на затылок Карузо и погладил его по волосам.

После долгого молчания Ястребиный Глаз снова прошептал:

– Я знаю, что мне не выкарабкаться. Сестра милосердия смотрит на меня такими печальными глазами. Внутри меня разливается холод и становится все темнее. Почему так темно, друзья?

– Наступил вечер, – сказал я.

– Да, это пока вечер, а потом наступит вечная ночь!

С этими словами Новак закрыл глаза и замолчал.

– Он уснул, господа! Вам пора идти, – тихо проговорила незаметно подошедшая сзади сестра милосердия.

Она тактично сделала вид, что не замечает слез, градом катившихся из глаз Требена. Он проплакал всю обратную дорогу. Глубоко были потрясены и все солдаты нашей роты, когда узнали, что Франц Новак умирает.