Глава 14

We frolic while ‘tis May.

Теперь нам нужно осознать, что пронеслось три четверти года. Вместо осеннего пейзажа, на фоне которого протекали прежние сцены, мы перенеслись в последнее цветение лета следующего года.

Стефан в Индии, трудится не покладая рук в бомбейской конторе архитектора; и выезжает иногда в индийскую провинцию в командировки да удивляется, отчего те англичане, кто пробыл здесь гораздо дольше, чем он, так много жалуются на климат, который-де плохо повлиял на их здоровье. Никогда еще молодой человек не начинал так блестяще, как, казалось, начал Стефан. Его приезд в Индию совпал с тем самым расцветом благополучия, что воссиял над Бомбеем несколько лет назад. Принимать участие в строительстве зданий и машиностроении – таков был общий порыв. С каждым новым успешным днем домыслы все росли, и единственной неприятной мыслью была мысль о том, что может наступить коллапс.

Эльфрида никогда не рассказывала отцу о своей эскападе, о том, что провела двадцать четыре часа вне дома и вместе со Стефаном, и, насколько ей было известно, эта весть так никогда и не достигла его ушей. Этот эпизод на некоторое время стал тайным беспокойством и горем девушки, а отъезд Стефана был еще одним обстоятельством, что растравляло ее печаль. Но Эльфрида обладала особым умением избавляться от печалей, стоило лишь календарю отмерить положенный приличиями срок. В то время как натура медлительная впитывала бы в себя несчастье мало-помалу, она переживала разом всю агонию, выпивала чашу горя одним глотком и снова сияла, как майское солнышко. Она могла отбросить печаль и заменить ее надеждой с той же легкостью, с какой ящерица отбрасывает свой больной хвост.

И в то время у нее появилось два великолепных развлечения. Одно из них было опубликование романа и поиск отзывов в газетах, кои, несмотря на то что они были многозначительно коротки, служили к тому, чтобы отвлекать ее и занимать собою все мысли. Второе был переезд из пасторского домика в более просторный старый особняк, принадлежащий миссис Суонкорт, который возвышался над деревней. Мистеру Суонкорту сперва была не слишком-то по душе идея переезжать жить к жене, но очевидные выгоды приобщенья к благородному сословию убедили его сменить место жительства. Таким образом, то был радикальный «переезд» – обе леди отбыли в Торки, дожидаясь, пока все будет готово, а священник всем распоряжался.

Общение с миссис Суонкорт изрядно расширило представления Эльфриды об аристократизме, и она стала понемногу прощать своего отца за его политический брак. Натурально, если говорить в мирском смысле, никогда еще красивое лицо не приносило мужчине большей выгоды.

Новый дом в Кенсингтоне был готов, и теперь все они жили в городе.

Меж тем в Гайд-парке, как всегда, пересадили кустарники, выровняли в одну линию скамейки, траву на газонах подстригли, а дорожкам придали такой вид, словно те пострадали от ужасной грозы; и вот в каретах на прогулку выехали праздные, а на лошадях – те, кто пободрее, и река веселья, состоящая из Езды и Шума, вновь проложила себе русло на час. И сей спектакль мы с вами наблюдаем летом, в шесть часов пополудни, когда повсюду царит тепличная атмосфера, и над нами раскинулось темно-лиловое небо. Экипаж Суонкортов занял свое место в потоке карет.

Миссис Суонкорт была неутомимый оратор, мастерица вести язвительные беседы, кои, благодаря ее низкому музыкальному голосу – единственной красивой черте пожилой дамы, – спасала положение и не делала ее утомительной.

– Ну вот, – говорила она Эльфриде, которая, словно Эней в Карфагене, была полна восторга, глядя во все глаза на великолепный пейзаж, – ты увидишь, что наше положение, когда у нас нет сопровождающих, даст нам, как это дается каждому, необыкновенную силу читать по лицам наших здешних приятелей. Я всегда выступаю в роли слушательницы в таких местах, как это, да не тех рассказов, о которых болтают языки в соседних экипажах, но тех, о коих повествуют их лица, – преимущества чего состоят в том, что, будь я на Роу, на Бульваре, на Риальто или в Прадо, они все говорят на одном языке. Я смогла достичь определенных высот в этом искусстве, поскольку так много лет оставалась некрасивой и одинокой, когда никто ни о ком не сообщал мне никаких сплетен, – положение, кое вы не сочтете странным, когда знаете, что при этом в уме рождается параллельное дело, – так люди, живущие на земле и не имеющие часов, каким-то чутьем знают, который час.

– Ах, это они умеют, – молвил мистер Суонкорт, соглашаясь. – Я знавал рабочих в Энделстоу и на других фермах, кои выработали для себя целую систему наблюдений под эти нужды. Считывая знаки по передвижению теней, ветра, облаков, по движениям овец и коров, по пению птиц, по крикам петухов и по сотне других знаков и звуков, о существовании коих люди с часами в жилетном кармане даже не подозревают, они способны назвать точное время с погрешностью десять минут почти в любой час, когда бы ты у них ни спросил. Это напомнило мне один анекдот, который слишком непристойный… слишком непристойный, чтобы его повторять.

Тут священник покачал головой и рассмеялся про себя.

– Расскажи его, расскажи! – разом воскликнули обе леди.

– Я не должен рассказывать такие вещи.

– Да это же абсурд, – запротестовала миссис Суонкорт.

– Это всего лишь история о человеке, который благодаря той же аккуратной системе наблюдений был известен решительным людям больше двух лет, в течение коих они пребывали в убеждении, что он тайком носит с собою барометр, настолько точно он предсказывал все изменения погоды, а все благодаря тому, что пускал ветры, да еще по тому, насколько горяча была его жена.

Эльфрида рассмеялась.

– Точно, – сказала миссис Суонкорт. – И вот, так же, как те, кто постиг язык природы, я выучила язык ее незаконнорожденной сестры – я постигла искусство человеческого притворства; и по лживости в выражении глаз, по презрительному движению кончика носа, по негодованию, с коим откидывают за спину волосы, по смеху в платочек, по цинизму шагов и по разнообразным эмоциям, кои стоят за верчением прогулочной трости, за приподниманием шляпы, за поднятием парасоли и за тем, каким образом держат зонт от дождя, я научилась читать, как в открытой книге. Только взгляни на эту представительницу разновидности мамочек, под названием «дочь сестры», в карете, вон там, – продолжала она, обращаясь к Эльфриде, и еле заметно указывая взглядом в нужную сторону. – Она настолько смущена из-за своего положения, это явно отражается в выражении ее лица, и представляет собою самое унизительное зрелище для патриота. Ты бы с трудом поверила, не правда ли, что члены общества Высшего Света, чей признанный нуль всегда котируется гораздо выше высочайших качеств простонародья, могут быть столь несведущи в элементарном инстинкте сдержанности.

– Каком же это?

– Ба, надобно иметь в лице этакое выраженье, явное, как напоминанье, как надпись: «Будьте любезны, молю, взгляните на пэрские короны на дверцах моего экипажа».

– Право слово, Шарлотта, – сказал священник. – Ты видишь в выражениях лиц так же много, как мистер Пуф видел в том, как лорд Барли качает головой.

Эльфрида не могла не восхищаться красотой своих соотечественниц, особенно с той поры, как она сама и ее немногие знакомые всегда бывали слегка загорелыми или когда на тыльной стороне ладоней у них бывали царапины от зарослей ежевики в это время года.

– И до чего ж прелестные цветы и листья они носят на своих шляпках! – воскликнула она.

– О да, – отозвалась миссис Суонкорт, – и некоторые из этих цветов имеют более поразительный цвет, чем настоящие. Посмотри вон на ту красивую розу, которая на леди, что стоит за изгородью. Элегантные усики, как у винной лозы, весьма кстати обвились вокруг ее стебля, дабы защитить свою обладательницу от шипов, и все это самым естественным образом вырастает прямо над ее ушком – я скажу, вырастает с умыслом, ибо розовый цвет лепестков и румянец этих прелестных щечек, оба равно вышли из рук самой Природы, на взгляд наилегкомысленнейшего наблюдателя.

– Но похвалите же их немножко, они этого заслуживают! – воскликнула великодушная Эльфрида.

– Что ж, я похвалю. Взгляни, как герцогиня*** плавно покачивается туда-сюда на своем месте в экипаже, используя колебания своего ландо, с тем чтобы взглянуть по сторонам только тогда, когда ее голова благодаря толчкам экипажа поворачивается вперед; она держится с пассивной гордостью, коя запрещает противодействие силе обстоятельств. Взгляни, как прелестно надуло губы все семейство разом, вон там, не давая ни малейшего повода к подозрениям в том, что это спланировали заранее, так хорошо это проделано. Взгляни, с какой скромностью сжимаются эти маленькие пальчики, держащие парасоль; только посмотри на этот тоненький бдительный большой палец, который торчит вертикально, прямо на ручке слоновой кости парасоли, зная настолько, насколько возможно, что атлас парасоли неизменно сочетается с цветом лица своей обладательницы, выглядывающей из-под него, при этом все выглядит так, будто это произошло случайно, что и сообщает этому все его очарование. А вот красная записная книжка, лежащая на противоположном сиденье раскрытой, показывающая, сколь огромно число знакомых этой особы, ее владелицы. И я особенно восхищаюсь, глядя на ту многодетную мать с другой стороны, я говорю о том, как она держится с видом полнейшего незнания, что ее дочери глазеют на всех пешеходов, и, сверх того, сами взгляды этих дочерей… они тонут в глубинах красивых мужских глаз, явно не различая, заглядывают они в глаза симпатичного мужчины или то всего лишь листва деревьев. Вот тебе твоя порция похвал. Но я всего лишь шучу, дитя мое, ты же это знаешь.

– Пуф-уфф, как же жарко, сил нет! – сказал мистер Суонкорт, словно его мысли витали далеко от того, что он видел перед собой. – Я заявляю, что часы у меня в жилетном кармане так разогрелись, что я едва ли вынесу прикосновение к ним, чтобы узнать, который час, и весь мир сейчас пахнет, как внутренность шляпы.

– Как мужчины на тебя заглядываются, Эльфрида! – сказала пожилая леди. – Опасаюсь, что ты уничтожаешь меня.

– Уничтожаю вас?

– Как бриллиант уничтожает опал при близком соседстве.

– Я заметила, как несколько леди и джентльменов смотрели на меня, – сказала Эльфрида бесхитростно, демонстрируя свое удовольствие оттого, что ее заметили.

– Моя дорогая, ты не должна говорить «джентльмен» в наши дни, – отвечала ее мачеха тоном лукавой заботы, что так шел к ее некрасивости. – Мы передали «джентльмена» среднему классу, что стоит ниже нас, где это словечко все еще употребляется на балах у торговцев да на провинциальных чаепитиях, я уверена. Там оно к месту.

– Что же я тогда должна говорить?

– «Леди и МУЖЧИНЫ» – всегда.

В этот миг в потоке экипажей появился фаэтон, что продвигался в противоположную сторону, который целиком был выкрашен роскошною краской индиго – цвет полуночного неба, – колеса и края фаэтона были выделены деликатными штрихами ультрамарина; ливреями слуг были темно-синие камзолы и серебряные галуны да бриджи нейтрального индийского красного цвета. Все это образовывало органическое целое, а влекла фаэтон пара темно-гнедых меринов, которые двигались вперед посредственно-усердной рысью, выступая очень элегантно, и мерины эти изредка так вздрагивали разными частями своего тела с набухшими жилами, как если б они были выше всего этого.

В том экипаже сидел джентльмен, наиболее определенная характеристика коего была такова, что он неким образом напоминал добродушного торговца-путешественника высшего класса. Рядом с ним сидела леди со скользящими по поверхности, затуманенными глазами, ее телосложение относилось к классу «интересных» женщин в той его части, где «интересная» внешность переходит в болезненный вид, а ее величайшим удовольствием, надо полагать, было ничему не радоваться. Напротив этой пары сидели две маленькие девочки в белых шляпках с голубыми перьями.

Леди увидела Эльфриду, улыбнулась и поклонилась, она тронула своего супруга за локоть, а тот повернулся и ответил на приветственное движение Эльфриды галантным приподниманием шляпы. Затем две девочки протянули свои ручки к Эльфриде и ликующе рассмеялись.

– Кто они? Ба, лорд Люкселлиан, не правда ли? – сказала миссис Суонкорт, коя сидела рядом со священником, повернувшись спиной к этому экипажу.

– Да, – отвечала Эльфрида. – Он – единственный мужчина из всех, что я видела, которого я всегда считала более красивым, чем папа.

– Спасибо тебе, дорогая, – сказал мистер Суонкорт.

– Да, но твой отец гораздо старше. Когда лорд Люкселлиан приблизится к его годам жизни, он будет далеко не так красив, как наш мужчина.

– Спасибо и тебе тоже, дорогая, – сказал мистер Суонкорт.

– Смотрите, – воскликнула Эльфрида, все еще глядя на них, – как эти маленькие прелестницы хотят ко мне! Одна из них даже расплакалась, так они хотят, чтоб я к ним подошла.

– А мы сейчас только что говорили о браслетах. Взгляни-ка на украшения леди Люкселлиан, – сказала миссис Суонкорт, как раз когда баронесса подняла руку, чтобы поддержать одну из девочек. – Они скользят по ее руке – велики наполовину. Ненавижу лицезреть дневной свет между браслетами и запястьем; я удивляюсь, как это у женщины недостало хорошего вкуса.

– Уверяю вас, это совсем не так, – запротестовала Эльфрида. – Это руки у нее очень уж похудели, у бедняжки. Вы и представить себе не можете, как она переменилась за эти двенадцать месяцев.

Кареты подъехали друг к другу поближе, и между двумя семействами произошел более дружеский обмен приветствиями. Затем Люкселлианы пересекли улицу и развернулись у платанов, ставши прямо позади экипажа Суонкортов. Лорд Люкселлиан вышел из экипажа и прошел вперед со смехом, который звучал как музыка.

Голос был его привлекательной мужской чертой. Люди любили слушать его голос и прощали ему то, что у него не было никаких талантов. Знакомые запоминали мистера Суонкорта по его манерам; они запоминали Стефана Смита по его лицу, лорда Люкселлиана – по его смеху.

Мистер Суонкорт сделал несколько дружеских замечаний – среди прочих было замечание о жаре.

– Да, – сказал лорд Люкселлиан, – мы тут в полдень проезжали мимо окна лавки торговца мехами, и тамошний вид наполнил нас всех таким ощущением удушья, что мы были рады умчаться прочь. Ха-ха! – Он повернулся к Эльфриде: – Мисс Суонкорт, я едва ли встречался с вами или перемолвился словом с той поры, как вышло в свет ваше блестящее литературное достижение. Я не имел ни малейшего понятия о том, что славная девушка делает заметки в безмятежном Энделстоу, или я бы непременно навязал своим друзьям, да и себе самому тоже, куда более приличное поведение. Суонкорт, что же вы мне ни разу не намекнули?

Эльфрида, затрепетавшая, покрасневшая, рассмеялась и сказала, что не о чем было намекать etc, etc.

– Что ж, я считаю, что с вами недостойно обошлись в «Презенте», у меня в том нет ни малейших сомнений. Настрочить такую тяжеловесную рецензию, какую они состряпали, на такую элегантную безделицу, как «При дворе замка Келлийон», это же абсурд.

– Что? – промолвила Эльфрида, распахнув глаза. – На мою книгу опубликовали рецензию в «Презенте»?

– О да, разве вы ее не видели? Ба, да ведь уже прошло четыре или пять месяцев, как они ее напечатали!

– Нет, я никогда ее не читала. Как я об этом жалею! Стыд и позор моим издателям! Они обещали присылать мне каждую рецензию, как только она появится.

– Ах, я теперь почти опасаюсь, что принес вам такую неприятную весть, а я-то намеревался вас поддержать из галантности. Будьте уверены, они думали, что ничего путного не выйдет из отправки такой рецензии, и таким образом уберегли вас от ненужной боли.

– Ох, нет, я и впрямь рада, что вы рассказали мне о ней, лорд Люкселлиан. Это совершенно непростительная доброта с их стороны. В той рецензии сильно настроены против меня? – спросила она, вся дрожа.

– Нет, нет, совсем не так… хотя у меня почти вылетело из головы ее точное содержание. Она была просто… просто резкая, знаете… невеликодушная, вот как. Но, право слово, моя память не позволяет мне говорить с уверенностью.

– Мы заедем в офис «Презента» и сейчас же попросим тот номер, ведь правда, папа?

– Если ты так беспокоишься об этом, дорогая, мы поедем туда или пошлем кого-нибудь. Но лучше это сделать завтра.

– И сделайте мне маленькое одолжение, Эльфрида, – тепло сказал лорд Люкселлиан, всем видом выражая, как он опечален, что принес новости, которые ее расстроили. – На самом деле меня к вам направили особым посланцем от моих маленьких Полли и Кэти: просить вас пересесть в наш экипаж и побыть с ними немного. Сам я пешком направляюсь на Пиккадилли, а моя жена остается одна с ними. Боюсь, они у меня довольно-таки балованные дети, однако я почти пообещал им, что вы придете.

Лесенку экипажа Суонкортов спустили вниз, и Эльфрида перешла в фаэтон, к неописуемому блаженству двух маленьких девочек и вялому интересу краснорожих и длинношеих бездельников, что бросали беглые взгляды на это представление, поднося прогулочные трости к губам да изредка издавая высокий горловой смех, при этом на лице каждого смеялись одни глаза, а рот в этом вовсе не участвовал. Затем лорд Люкселлиан приказал кучеру трогать, приподнял шляпу, сверкнул улыбкой, коя не достигла своей цели, и, выходя из фаэтона, наступил на ногу какому-то незнакомцу, который ему поклонился в смущении. Уходя, лорд Люкселлиан посмотрел на Эльфриду долгим взглядом.

То был мужской, открытый и искренний взгляд неподдельного восхищения, преходящая дань того рода, кою любой честный англичанин имеет право заплатить красоте, не стыдясь своего чувства или не позволив ему ни в малейшей степени вторгнуться в его эмоциональные обязанности супруга и главы семейства. Затем лорд Люкселлиан отвернулся и пошел прочь задумчивым шагом по улице, что шла в гору, направляясь к месту своей прогулки.

Мистер Суонкорт покинул карету сразу же, вслед за Эльфридой, и пересек Роу, чтобы несколько минут побеседовать с приятелем, которого он узнал; и таким образом его жена осталась в карете одна-одинешенька.

В то время, когда это маленькое действо было в самом разгаре, среди прогуливающихся наблюдателей стоял мужчина, который своим видом до некоторой степени отличался от всех прочих. Стоя в толпе, позади всех скамеек, и прислонившись к стволу дерева, он смотрел на Эльфриду со спокойным и критическим интересом.

Три характерныхе особенности этой скромной персоны сразу видны были опытному глазу, который моментально определял, что он не принадлежит к чистокровной публике, коя прогуливалась по Роу. Во-первых, неизбежные одна-две складки на его сюртуке в области талии означали, что он мало проклинал своего портного и при его пошиве не заставил этого пройдоху торгаша путем ортодоксально высокого давления достичь вершин его лукавого мастерства. Во-вторых, легкая неряшливость его зонтика говорила о том, что его владелец изредка на него опирается и использует его как настоящую прогулочную трость, вместо того чтобы легонько касаться земли его кончиком, словно в самом кокетливом поцелуе, как делает настоящий представитель публики, что прогуливается по Роу. Третьим и главным его отличием от всех прочих было то, что, глядя на его лицо, как бы вы ни старались, вы не могли не предположить, что видите перед собою человека, одаренного изящным умом, а не изящным внешним видом и praeterea nihil, кои по справедливости считаются Отметиной Роу.

Возможно, если бы миссис Суонкорт не оставили сидеть в одиночестве в карете под деревом, этот человек так и оставался бы стоять в отдалении, где его никому не было видно. Но, увидя ее в таком положении, он обошел кругом и вышел вперед, нагнулся и пробрался под оградой и через минуту уже стоял у дверцы кареты.

Четверть секунды миссис Суонкорт смотрела на него задумчиво, а затем, смеясь, протянула ему руку:

– Ба, Генри Найт… конечно же это он самый! Мой… двоюродный… троюродный… четвероюродный кузен – так я должна тебя называть? Во всяком случае, мой родственник.

– Да, один из оставшихся, кто еще не отошел в мир иной. На том расстоянии, на каком я находился, я тебя едва разглядел.

– Мы с тобой не видались с той поры, как ты поступил в Оксфорд; только вообрази, сколько минуло лет! Я полагаю, тебе известно о моем замужестве?

И тут начался диалог на семейные темы о рождениях, смертях и браках, который нет нужды приводить.

Найт вскоре спросил:

– Стало быть, молодая леди, которая пересела в другой экипаж, это твоя падчерица?

– Да, Эльфрида. Ты должен знать ее.

– А кто была та леди, в фаэтон которой Эльфрида пересела, та, у которой настолько расплывчатые и бледные черты, что она кажется ее же собственным отражением в озере?

– Леди Люкселлиан. Эльфрида говорит, что она очень больна. Мой супруг состоит с ними в отдаленном родстве, но общаемся мы не слишком близко по причине***. В любом случае, Генри, ты конечно же придешь нас повидать. Шеврон-сквер, двадцать четыре. Приходи на этой неделе. Мы пробудем в городе только неделю или, самое большее, две.

– Дай-ка мне подумать. Завтра я должен ехать в Оксфорд, где проведу несколько дней; таким образом, боюсь, я буду лишен удовольствия навестить вас в Лондоне в этом году.

– Тогда приезжай в Энделстоу, почему бы тебе не вернуться туда вместе с нами?

– Боюсь, что если я приеду раньше августа, то мне придется снова уезжать через день или два. Для меня будет наслаждением провести у вас начало этого месяца, и я смогу погостить у вас приличное время. Я думал о том, чтобы уехать на запад на все лето.

– Очень хорошо. Ну, помни, мы с тобой договорились. И не хочешь ли ты подождать да познакомиться с мистером Суонкортом? Он вернется минут через десять.

– Нет, умоляю меня простить, ибо сегодня вечером мне надо немедленно бежать в нанятые мною комнаты до того, как попаду домой; честное слово, мне надо уже быть там – у меня неотложные дела, которые надобно устроить немедленно. Ты ему все объясни, пожалуйста. До свидания.

– И извести нас о дне своего приезда так скоро, как только сможешь.

– Хорошо.