Джек
Пэт Кэдиган

Пэт Кэдиган продала свой первый профессионально написанный научно-фантастический рассказ в 1980 году, а зарабатывать на жизнь всецело писательским трудом начала в 1987-м. Она автор пятнадцати книг, в число которых входят две публицистические Lost in Space и Mummy, один роман для молодежи и два романа, удостоенные премии Артура Кларка – Synners и Fools. Пэт Кэдиган удостаивалась премий Локус и Хьюго за свою повесть «Рыбеха-дуреха, подавшаяся в суши», завоевавшую также премию Сэйун в Японии. Пэт Кэдиган можно найти в «Фейсбуке» и в «Пинтересте», а также в «Твиттере» @cadigan. Живет она в северном Лондоне с мужем, первым и единственным, Крисом Фаулером, где, топая, вышибает дух из рака в терминальной стадии. Большинство ее книг доступны в электронном виде в SF Gateway, амбициозной серии издательства Gollancz.

– Мрачные времена – мрачные духи, – говорит мама, многозначительно глядя на меня. – Это одна из важнейших истин в мире.

– Может быть, даже во всех мирах, – добавляет бабушка и смотрит на меня с таким же выражением.

Будучи послушной седьмой дочерью седьмой дочери, я терпеливо киваю, будто последние два месяца не слышу эту истину по сто раз на дню. Я не возражаю. Обе они матери, а матерям свойственно тревожиться. Но послушать их, так выходит, будто на День Всех Святых я до сих пор не выходила из дому одна. Сказать по правде, с таким заданием я не сталкивалась, но, ей-богу, я уже не в том возрасте, когда у ребенка обнаруживаются первые признаки дарования. Мне тридцать один. Мама и бабушка впервые выполняли подобные поручения в более юном возрасте. Мама тогда была на десять лет моложе меня. Я взяла на себя немалую часть семейного бизнеса, с тем чтобы избавить от хлопот бабушку. Я на это подписалась, я готова и вполне это понимаю.

К половине четвертого пополудни я появляюсь на кладбище в одежде смотрителя и делаю вид, будто наблюдаю за уборкой опавшей листвы. Я не планировала оказаться здесь так рано, но надо было удрать из дома, избежать, во‐первых, суеты, которая неизбежно возникает, когда все делается в последнюю минуту, и, во‐вторых, указаний, пока дело не дошло до беды.

День для всех душ выдался чудесный, и я рада оказаться здесь так рано. Небо безоблачно, день еще жив-здоров, и еще слишком рано, тени пока не начали удлиняться. Свежо, но безветренно, поэтому листья сгребать – не бог весть какая работа. Я расхаживаю в куртке и широких брюках, шляпа надвинута на глаза, грабли на плече.

День Всех Святых здесь не такое суматошное время, как в местах, где строго следуют традициям. На кладбище по эту сторону от завесы, разделяющей естественный мир и мир сверхъестественный, машин почти нет. Разумеется, по ту сторону их больше, и в тех местах, где на деревьях еще остается дающая тень листва, я краем глаза замечаю души, перелетающие с места на место. Они знают, что я не настоящий смотритель, но я делаю вид, что не подозреваю о свободно перепархивающих духах, отчасти желая показать им, что мне здесь до них нет дела, отчасти, чтобы вжиться в образ. Я не умею перевоплощаться по системе Станиславского, и исполнение роли у меня начинает правдоподобно получаться, только минут пять спустя.

Наконец я оказываюсь в части кладбища со щеголеватыми, если не откровенно смехотворными, памятниками. Тут же располагаются гробницы, включая и склеп Перлмуттеров, который стал свидетелем кипучей деятельности в связи с Анной-Мей, последней из похороненных в нем представителей этой семьи. Судя по знакам и знамениям, в толковании моей бабушки, этой гробнице предстоят серьезные неприятности из-за неспособности Анны-Мей покоиться с миром.

Еще довольно рано. Что за черт! Раз уж я здесь, проверю-ка все три гробницы и несколько наиболее щегольских памятников. Все в порядке – никакого вандализма, никаких оккультных объедков и пивных банок, оставленных персоналом кладбища, который должен следить здесь за порядком, никаких признаков попыток вломиться в гробницы. Но меня интересуют не столько люди, которые могли в них вломиться.

У гробницы Перлмуттеров все довольно опрятно, но в девяти метрах от нее, стоит провести по траве заколдованными граблями, выявляются следы Анны-Мей. Следы не сказать чтобы свежие. Насколько я могу судить, она не выходила уже несколько часов, что для духа, который столько кочевряжится, довольно странно.

Возможно, дело в дневном свете – через некоторое время после смерти недавно умершие иногда находят его угнетающим. Или, может быть, святые ее запугали. Многие из них раздуваются от сознания собственной важности, особенно мученики. Впрочем, кто же может их винить? Сегодня праздник святых, не имеющих специального дня поминовения, так что мало кто, помимо ученых-теологов, знает, что это за души.

Из подобного рода размышлений меня выводит машина, медленно едущая по дороге метрах в тридцати от меня. Я ее и раньше замечала поблизости, она то набирает скорость, то плавно тормозит. На передних сиденьях двое, они как будто что-то высматривают, может быть, хотят скопировать интересное надгробие. Или, возможно, ищут какую-то могилу.

Вы скажете, что в эпоху Интернета и веб-сайтов, когда в Сети можно найти практически все, никто не станет ездить по кладбищу в поисках чьей-то могилы. И будете в корне неправы. Некоторым не приходит в голову обратиться с вопросом в кладбищенскую контору по телефону. Похоже, они даже не подозревают, что на кладбищах бывают конторы, в которых работают живые люди. Вы спросите: уж не думают ли они, что могила на кладбище волшебным образом оказывается вырытой и вместе с надгробным камнем ожидает покойника после похоронной церемонии?

Может, и так, не знаю. Люди могут быть чертовски странными, и как раз в тот момент, когда вам кажется, что вы уже всякого повидали, кто-то выкинет такой номер, что остолбенеете. Ничто не становится так поперек мозгов, как смерть человека. Даже самые уравновешенные, самые приземленные болваны могут, столкнувшись с нею, совершенно потерять свое здравомыслие.

И это живые. С умершими все обстоит еще хуже.

Особенно с недавно умершими. Под «недавно» я понимаю умерших менее года назад. Вообще говоря, чем дольше человек мертв, тем менее он жаждет жизни. Сроки тут разнятся от покойника к покойнику, но в конце концов даже самые упорные души, не желающие покидать места, к которым привыкли при жизни, смиряются с тем, что царство живых вне их досягаемости.

Все так, но беда в том, что вышесказанное верно не всегда.

Каждый год граница между естественным и сверхъестественным мирами на несколько дней делается проницаемой, менее реальной, менее… существующей, и никто не понимает почему. На этот счет имеются всевозможные теории, но надежных сведений нет вообще. Это вроде того, что мы имеем вместо квантовой механики. Естественный мир оказывает странное воздействие, проявляющееся на расстоянии. Сверхъестественный имеет теорию границы.

Я считаю, что на самом деле это квантовая механика есть своего рода волновая функция, которая должна сильно ослабевать, но она не ослабевает, а просто исчезает. Исчезает лишь на время, но последствия этого выходят за уровень отдельных фотонов и поднимаются до мира, данного в ощущение человеку, так что кое-что, обычно реальное, становится не таким уж реальным.

Эй, послушайте, неужели это представляется менее правдоподобным, чем объяснение типа «просто потому, что это Самайн»?

Темнеет как-то слишком быстро. Я знаю, что сейчас это происходит с каждым днем все раньше, но что-то, как мне кажется, пошло не так. Смотрю календарь в сотовом телефоне, там сказано: «Заход солнца в 17:36, полная темнота приблизительно к 18:00», так что сейчас, в 17:45, не должно быть темно так, будто сейчас середина ночи. Из чего следует, что я присутствую при величайшем волшебстве. Должно быть, Ему потребовались века, чтобы скопить столько магической энергии. Уж чего-чего, а времени у Него довольно. Времени и темноты.

В 17:46 звонит мама:

– Что там у вас?

– Полночь, – шепчу я. – А у вас?

– Мы прямо на грани иллюзии, выглядит это очень странно, будто белая ночь в июне. Разумеется, по ту сторону, в естественном мире, никто не заметил. Ты где?

– Прямо возле некроособняка Перлмуттеров. От меня ничего не ускользнет.

– Не называй так, это все-таки гробница. А там есть?..

– Что-то происходит… мне надо идти. – Я разъединяю линию, пока мама не начала рассказывать мне то, что я уже слышала сто миллионов раз. Тут я понимаю, что, в конце концов, в этом разговоре ни разу ей не солгала. Не было даже лжи во спасение.

Крошечный, круглый, желто-оранжевый объект, колеблющийся вверх-вниз в темноте. Живые такие обычно не замечают, но у меня есть амулет, или, может быть, следовало бы назвать это приложением, поскольку оно находится у меня в телефоне наряду с немагическим программным обеспечением. Этот амулет способен определить, сопровождается ли вышеупомянутое свечение песнью сирены. Я не столько ее слышу, сколько чувствую. Если бы у меня в зубах были пломбы, они бы вибрировали. Я сама вибрирую, вся с головы до ног, и у меня такое ощущение, будто что-то вот-вот случится, и что если мне удастся оказаться рядом с происходящим, то я получу то, чего желаю больше всего на свете.

Вернее, то, чего я бы желала больше всего на свете, если бы была мертва и от этого несчастна, то есть я бы получила жизнь. Но не обычную жизнь с предустановленной смертью. В песне сирены поется, что это непрекращающаяся жизнь, ничем не прерываемая и бесконечная. Континуальная жизнь, беспрестанная, бессмертная и вечная. Жизнь без пауз, многолетняя, вечная и вовсе без какой бы то ни было смерти, просто стопроцентная жизнь. Жизнь и только жизнь. Жизнь, жизнь и еще раз жизнь. Все только жизнь, всегда.

Все вы, конечно, полагаете, что это самая замечательная вещь, и, насколько мне известно, так вполне может быть. Представьте, каково это – никогда не опасаться, что вам не хватит времени. Можете делать что угодно, а если не получается или вдруг просто надоело, не будете жалеть, что потратили лучшие годы, преследуя недостижимую цель. Сможете перейти к чему-нибудь другому, не беспокоясь о крылатой колеснице времени, которая спешит где-то рядом.

Однако здесь все устроено совсем не так. На этой плоскости существования все жизни конечны, а смерть обязательна. Неважно, по какую сторону от завесы вы находитесь, по естественную или по сверхъестественную, всякая жизнь заканчивается смертью. Энтропия затрагивает даже неодушевленные объекты. Это наука – законы термодинамики. Но это также и высокая философия, и на ее изучение люди кладут свои далеко не бесконечные жизни.

Но на самом деле все это упаривается вот до чего: невозможно получить нечто, ничего не отдав взамен. По той же причине вещи (в философском смысле) не возникают из ничего и не исчезают бесследно, и жить вечно нельзя. Точка.

Но есть исключения – лазейки. Лазейки есть всегда.

Единственное место, где можно найти лазейку, – сердце черной дыры. Но тут нельзя зевать – черные дыры существуют миллиардную долю секунды, даже еще меньше.

С лазейкой для обретения вечной жизни дела обстоят еще хуже.

На самом деле это даже не столько лазейка, сколько отвратительный пример надувательства. Попавшись на него, будете жалеть об этом вечно и столько же ненавидеть себя за совершенную ошибку. Я бы не назвала такое существование жизнью, но, возможно, все выглядит не так уж плохо, если вы мертвы и при этом в отчаянии.

Как-то я подслушала, как одна женщина, вернувшись с похорон, сказала что-то в том смысле, что страданиям покойника пришел конец. Мне даже не пришлось на нее взглянуть, чтобы понять, что она жила лишь в естественном мире.

Людям естественного мира просто – приходится лишь убедиться, что физические останки покойника оказываюся там, где им и положено. У них, у этих людей, нет недостатка в церемониях и ритуалах, но все они без исключений предназначены для живых. В этом нет ничего дурного. Люди, потерявшие близкого, заслуживают утешения. Но нам-то приходится иметь дело с духами умерших, а это дело непростое.

Возьмем, к примеру, близких Анны-Мей Перлмуттер и ее друзей. Они поминают покойницу в своих молитвах, по крайней мере те из них, кто имеет обыкновение молиться. Внуки Анны-Мей каждый вечер, став на колени возле кроватей, просят Бога благословить ее. Их мамы и/или папы при этом одобрительно поглядывают на своих детей. Все это очень хорошо, даже достойно восхищения, но ни одна из этих молитв, какими бы безупречными и искренними они ни были, не убережет Анну-Мей от того, чтобы ее жульническим образом лишили загробной жизни.

Это моя работа. Одно из направлений семейного бизнеса, который процветает уже несколько столетий.

Анна-Мей Перлмуттер умерла десять дней назад, ей было восемьдесят лет, и, судя по сведениям, почерпнутым из некролога и собранным по крохам из иных источников, Анна-Мей определенно не рада своей смерти. Она не просто позволяла себе жить, она участвовала в собственной жизни. Двадцать лет назад она победила рак груди и к этому эпизоду никогда больше не возвращалась. Когда у нее повышалось кровяное давление, она всегда аккуратно принимала лекарства, хотя в ее диете всегда бывало слишком много поваренной соли. Вероятно, она не ожидала инсульта (этого никто и никогда не ожидает), погубившего ее в одночасье.

Несомненно, она сразу же почувствовала, когда граница, разделяющая естественный и сверхъестественный миры, стала утончаться. Недавно умершие чувствуют убывание своего нахождения там наиболее остро. Процесс начинается сразу по официальном окончании Дня Всех Святых, через секунду после полуночи, и продолжается весь следующий день. Души, блуждающие до восхода солнца, – обычно потерянные, и, когда они не блуждают в предрассветной мгле, никто не знает, куда они направляются и чем заняты, да они и сами этого не знают. Все это очень странно и вызывает мурашки по коже. Сама я бывала на кладбище перед рассветом в День Всех Святых считаное число раз, помогала бабушке собирать магические предметы, чтобы пополнить нашу буфетную, и это оставило неприятное впечатление, которое не проходило еще несколько дней.

Если Анна-Мей Перлмуттер ушла среди предрассветных духов, то это ненадолго. Может быть, она полагала, будто бережет свою энергию, оставаясь в гробнице, тогда как граница между жизнью и смертью постепенно становилась все менее материальной. Возможно, Анна-Мей надеялась на полное исчезновение этой границы или, по крайней мере, на то, что хотя бы где-то она настолько утончится, что через нее можно будет силой проложить себе дорогу к жизни.

Есть старая история о том, как кто-то умерший в очень молодом возрасте сумел преодолеть эту границу и вернуться в мир живых. Предположительно свежий воздух спонтанно возродил исходное физическое тело, и этот человек вернулся домой, воссоединился с любимыми и дожил до ста лет.

Нет нужды говорить, что это лишь городская легенда. Вероятно, она возникла из рассказов о людях, по ошибке признанных мертвыми. Такой человек внезапно садится в гробу и просит поесть или попить (такое случалось довольно часто в те времена, когда еще не было современной медицины, и люди по понятным причинам нервничали, опасаясь быть погребенными заживо). Это не то же самое, что истинное воскресение, но отчаянные мертвецы не замечают разницы и хватаются за эту историю так, будто о ней рассказывали в вечерних новостях канала Си-Би-Эс за минуту до их смерти.

Есть создания, которые зацикливаются на такого рода отчаянии и стремятся к жизни, как акула, почувствовавшая вкус крови, к ее источнику. В естественном мире есть жулики и мошенники, ублюдки, обладающие талантом отыскивать наиболее уязвимых и обирать их до нитки. На сверхъестественной стороне у нас полно всевозможных мерзких созданий, от жалящих и кусающих, невыносимо надоедливых до действительно опасных, ядовитых и вампиров, высасывающих души. Я уж не говорю о фокусниках-подражателях, которые на самом деле суть лишь неудачники, склонные поподличать.

И потом есть Джек.

Джек – это парень, который отлично знает, где проходит черта, которую нельзя пересекать, но которому даже не приходит в голову перед ней остановиться. Он вроде вашего друга, который не только всегда выигрывает, но должен выиграть некрасиво, даже если это потом выйдет ему боком. Не бывает такого, чтобы с Джеком не стряслось хоть какой-то беды, и он всегда ищет кого-нибудь, кого угодно, на кого можно было бы перегрузить свои беды.

В точном соответствии с предсказаниями бабушки, сделанными по знакам и предзнаменованиям, Джек идет сюда. Анна-Мей Перлмуттер – не единственная отчаянная умершая, желающая одолеть Жнеца, но по какой-то причине Джек, как мне кажется, считает ее наиболее перспективной.

Круглое пятнышко света теперь довольно близко и больше похоже на фонарь – свет льется из него сверху, снизу и по бокам. Джек его сделал сам – вырезал, и, надо сказать, очень умело. Он практикуется в этом уже несколько столетий. Наиболее сильное впечатление производит репа. Это крупный корнеплод, размером с небольшую тыкву, но ясно, что это репа, листья которой сплетены в ручку.

В свое время по ту сторону океана фонари делали как раз из репы. Тыква – овощ Нового Света, и ее еще предстоит ввести в культуру в стране, имевшей несчастье стать родиной Джека. Одни говорят, это была Ирландия, другие – Шотландия, третьи – Англия. В разное время Джек называл своей родиной то одну, то другую, то третью из этих стран, равно как и другие. Он может говорить с акцентом любой из европейских стран. По словам бабушки, когда они встретились впервые, Джек убедительно изображал венгра.

Фонарь останавливается в шести метрах от фасада гробницы. Джек за фонарем выглядит лишь как неясная форма. Свет яркий и теплый, в холоде ноябрьской ночи я так и чувствую тепло, исходящее от фонаря, который медленно движется направо. Слышу шаги Джека по траве. Тепло убывает, но лишь чуть-чуть. Уголек в репе Джека (до чего же обманчиво-глупо это словосочетание) тлеет, не гаснет. Чем дольше он находится на одном месте, тем теплее там становится. Если бы Джек задержался здесь достаточно надолго, загорелся бы и сам воздух.

По счастью, задерживаться Джеку не позволено. Ему приходится все время двигаться, ему и его репе. Он всегда появляется после наступления темноты, нигде не останавливается слишком надолго, поскольку не должен стать привычным, запомниться, увидеть рассвет.

Знаю, вы уж подумали о «Летучем голландце», верно? Да, идея та же, но частности различаются. «Летучий голландец» на самом деле – морское парусное судно с капитаном и командой. Не знаю, в чем там дело, но скорее всего в спеси. Есть множество историй о бессмертных путешественниках, и большинство из них очень романтичны.

Но только не история о Джеке. Когда-то она пользовалась широкой известностью, но никто и никогда не находил ее сколько-нибудь романтической. В наше время эта история довольно темна, но Джек по-прежнему входит в число десяти самых серьезных опасностей, грозящих человеку до и после смерти, и было бы ошибкой недооценивать его.

Такой ошибки я-то уж точно не совершу. Я готовилась к первой встрече с Джеком весь прошлый год. Со мной занимались мама и бабушка. Я изучала легенды и этого парня знаю вдоль и поперек, Джек – смышленая бестия, перехитривший самого себя и получивший по заслугам, но он по-прежнему пытается отвертеться от наказания. Я не позволю этому случиться. Уже предвкушаю, нервы становятся как у фанатика-евангелиста.

Огонек плывет ко мне. Становится действительно тепло. Хочется снять куртку, но нельзя – она заденет за ветки кустов и деревьев в радиусе пятнадцати метров. И вдруг он говорит:

– А, вот вы где!

Мгновение мне кажется, будто он обращается ко мне, но затем у боковой стены гробницы Перлмуттеров я замечаю женщину в вечернем платье, покрытом черными блестками с рядами серебристых бусин. Короткие курчавые волосы переливаются в свете фонаря, меняя цвет от рыжего до белого. По-видимому, она не может решить, сколько ей сейчас лет, но ей определенно не восемьдесят.

– Вы меня видите? – осторожно спрашивает она.

– Вижу и слышу. Вы призываете меня с последней ночи, Анна-Мей.

Она начинает двигаться к нему, затем спохватывается.

– Я даже не знаю, кто вы такой.

– Мы принадлежим к одному семейству. Я Джек, дядя одного из ваших далеких предков. Мне так жаль, что вы мертвы.

Ну, что ж, по крайней мере, это объясняет, почему он явился именно к Анне-Мей, а не к какой-нибудь другой отчаянной душе в округе. Джек всецело сосредоточился на Анне-Мей, но она не может приблизиться к нему настолько, чтобы ее осветил свет фонаря, поэтому расстояние между ними не слишком велико, но достаточно, чтобы не дать посторонним вмешаться, и в то же время чтобы Джек нашел другого простофилю, если Анна-Мей не клюнет. Но он, как мне представляется, вполне уверен, что семейные узы сделают ее восприимчивой. Мне надо просто подождать – по закону я могу вмешаться, лишь если он попытается на что-нибудь ее уговорить.

Анна-Мей чуть склоняется в его сторону, но не делает к нему ни шага.

– Вы пер… гм… – говорит Джек, – первая, с кем мне удается завязать разговор. Все остальные здесь производят впечатление… гм, даже не знаю какое. Как будто говорят на незнакомых языках.

Такое с недавно умершими случается, особенно если они решительно не желают быть мертвыми, как Анна-Мей. Вероятно, узнав, что другие ее тоже не понимают, она нисколько не обрадовалась.

– Так, может быть, вы мне скажете, – продолжает она. – Это оно и есть? Интереснее уже не будет? И вообще, тут хоть когда-нибудь бывает интересно? Что я делаю не так?

Джек приподнимает фонарь и отводит несколько в сторону, чтобы она могла оценить его обаятельную улыбку.

– Боюсь, не могу вам сказать. Видите ли, я не мертв.

Анна-Мей несколько отступает назад.

– В самом деле. Это правда. Подойдите поближе и убедитесь. – Джек топает ногами, чтобы показать ей, как он мнет траву и оставляет следы – души делать этого не могут, по крайней мере души умерших лишь десять дней назад. На Джеке дорогой костюм, пошитый при короле Эдуарде, в 1906–1918 годах. Значит, где-то какой-то смертный гниет голышом.

Анна-Мей колеблется, затем медленно приближается к Джеку. Кажется, она скорее скользит на коньках, нежели идет. Возраст ее пока не установился, но Джек продолжает улыбаться ей по старинке, всем своим видом как бы говоря: «Я такой очаровательный мошенник», и глазом не моргнет. Приблизившись к нему на метр, Анна-Мей вдруг останавливается и говорит:

– Я чувствую ваш запах!

Вероятно, у Джека были какие-то предположения о том, что она сделает в следующий момент, но такого он точно не ожидал. Я и сама едва не потеряла равновесие. Мертвые могут быть непредсказуемы, но Анна-Мей только что всех перещеголяла.

У Джека отвисает челюсть, он закрывает рот, но он снова открывается, и так повторяется несколько раз. Наконец он обретает дар речи.

– Надеюсь, я не причиняю вам неудобства.

– Это ваш костюм. Чувствую запах шерсти. Он сильнее прочих. Кроме того, пахнет гуталин ваших туфель. И что-то еще.

– Пропитка для водонепроницаемости, – доверительно признается Джек.

– Нет, вы во что-то вступили.

Мне плохо видно выражение лица Анны-Мей, но последнее ее замечание Джека явно не обрадовало. Я подумала, уж не пора ли мне вмешаться. Анна-Мей может оказаться для него слишком смышленой.

В начале своей карьеры странствующего мерзавца Джеку гораздо труднее было найти кого-нибудь, кто согласился бы его послушать, поскольку о нем знали очень многие. Чтобы заполучить собеседника, ему приходилось ждать, пока в могилу сойдет несколько поколений. И всякий раз самому дьяволу приходилось быстро приводить все в порядок, пока Джек не прокрался в ад или рай. Это сделало бы сделку необратимой, сам Джек оказался бы на свободе и вне досягаемости, а тот, кто, поддавшись на его уговоры, согласился взять у него фонарь из репы, бывал обманут.

Анна-Мей переводит взгляд с блестящих пахучих туфель Джека на фонарь в его руке, на его лицо и затем вдруг обратно на фонарь.

– Это что же… репа? – недоверчиво спрашивает она.

– Когда-то у людей только она и была, – отвечает Джек. Речь его льется без труда, но голос слегка дрожит. Впрочем, возможно, я принимаю желаемое за действительное. – Я хочу сказать, у нас на родине.

– О какой стране вы говорите? – спрашивает Анна-Мей.

Джек снова чарующе улыбается. Действует ли его очарование на Анну-Мей? Не понимаю, как люди покупаются на такое, но тут следует учитывать, что я не отчаявшаяся и не мертвая.

– От акцента я избавился давным-давно. Вы и представить себе не можете, до чего он был силен.

Уж не светит ли этот сукин сын на нее своей аурой? В своем сотовом я запускаю другое волшебное приложение. Ну, разумеется, Джек весь светится изумрудно-зеленым. Анна-Мей этого свечения не видит, но чувствует.

– Так и хочется сказать «Ирландия», – наконец произносит она, – и сама не знаю почему. Вряд ли я угадала.

– Скольких сынов и дочерей родной земли вы уже тут встретили, дорогая?

– Говорите прямо как герой музыкальной комедии, – говорит Анна-Мей с усмешкой. – Я вам не верю.

– В таком случае скажите мне, во что вы верите, – говорит Джек, вдруг посерьезнев.

– Не могли бы вы уточнить, что именно вас интересует, – говорит Анна-Мей снова с усмешкой.

– Верите ли вы в вечную жизнь? То есть в способность жить вечно.

– Вряд ли это имеет какое-либо значение с учетом того, что я мертва навечно.

– А что, если на этот счет вы ошибаетесь? Что, если стоит вам попросить – и жизнь ваша?

– Имеете в виду воскресение? – В голосе Анны-Мей чувствуется скепсис. – Я думала, такое возможно лишь в конце света. – Она поворачивается от него и смотрит в темноту. – Уж не оттого ли так рано стемнело? Это что же, конец света? – Она смотрит вверх на небо. – Я думала, при этом будет гораздо больше шума. Или это лишь самое начало? Скоро ли уже начнется вовсю?

– Успокойтесь, дорогая, это не апокалипсис. Сейчас, по крайней мере, – говорит Джек. – Да, возможно, это самое начало, начало чего-то изумительного, чудесного, такого, что никому и не снилось – для вас. И только для вас…

После этого я не могу не вмешаться. Я выхожу из тени, держа в руке фонарь – свой собственный, – то есть сотовый телефон с вмонтированным фонариком.

– Игра окончена, Джек. Забирай свою репу и отправляйся отсюда, пока не поздно.

Анна-Мей бледнеет всем телом так, что несколько мгновений ее почти не видно. Затем ее контуры снова проступают в полумраке. Вид у нее такой, будто она только что увидела привидение.

Джек, моргая, смотрит на меня, он искренне удивлен.

– Сколько тебе лет – двенадцать? Детка, твои безответственные родители приохотили тебя, еще несовершеннолетнюю, к колдовству.

К колдовству? Этим он выдал себя с головой: таким, как он, если и ходить на свидания, то только с самим собой.

– Я была бы польщена, – говорю я, – если б в твоем возрасте все вокруг не казались двенадцатилетними. Миссис Перлмуттер, держитесь подальше от этого типа.

Облик Анны-Мей Перлмуттер вдруг обретает вид, характерный для женщины лет пятидесяти.

– Почему же? – спрашивает она не без подозрения.

– Он намерен навредить вам. Я же лишь хочу вас защитить.

Она зло смеется мне в лицо.

– Вы немного припозднились, милая. Я мертва.

– На самом деле вы не так уж мертвы, – говорит Джек, жестикулируя, отчего фонарь начинает раскачиваться. – Не настолько мертвы, как желательно ей. Пока.

Анна-Мей переводит взгляд с него на меня и обратно.

– Что это должно значить? – Она поворачивается ко мне, видно, что она встревожена. – Вы, что же, шпионили за мной? Каким надо быть человеком, чтобы шпионить за мертвыми?

– Не шпионила. – Я не могу не чувствовать некоторого нетерпения, хотя и понимаю, что это лишь влияние Джека. Родня есть родня, сколько бы поколений вас ни разделяло. – Я не позволю, чтобы он уговорил вас на нечто такое, о чем вы будете жалеть вечно.

– Я. Мертва. – Анна-Мей произносит это с расстановкой, как будто объясняет идиотке. – Что он собирается сделать – убить меня?

– Я объясню, но лучше бы вам отойти от него на достаточное расстояние, – говорю я. – Хотя бы сантиметров на шестьдесят.

– Или на две мили, – вставляет Джек.

– Или на десять. Я за десять миль, – говорю я.

Джек смотрит на Анну-Мей, которая не сдвинулась ни на йоту.

– К сожалению, детка, ты в меньшинстве, – беззаботно говорит Джек. – А теперь иди, поиграй с марионеткой или с чем-нибудь еще, а взрослые пока попробуют поговорить.

Анна-Мей назад не отступила, но и к Джеку не приблизилась. Впрочем, и ко мне тоже. Будь она живой, приняла бы нас обоих за сумасшедших, но она мертва.

Джек ей родственник. Чрезвычайно трудно преодолеть влияние родственника, когда другой мертв, находится в отчаянии и ищет способа выбраться из могилы, а первый как будто именно это и предлагает. Анна-Мей вовсе не наивна. Она понимает, что если что-то слишком хорошо, чтобы быть правдой, то так оно на самом деле и есть. Но так она думала бы, если бы была жива, а она мертва. Она мертва, а он ей дядя Джек, так что, чью сторону она примет, пока неясно.

– Я так долго жил, что вы не поверите, – говорит Джек.

– Скажите же мне сколько, а я уж решу, верю я вам или нет.

– Валяй, скажи ей, – беззаботно говорю я. – Она родня, у нее есть право знать.

Но именно этого Джек и не хочет, и я понимаю почему: названное им количество лет покажется ей абсурдным, и он сразу потеряет ее доверие. Неважно, сколько он будет клясться и уверять, с ним будет покончено, ему придется пуститься в путь. Если он слишком долго находится на одном и том же месте, уголек прожжет репу, и Джеку придется нести его в кармане. Его это не убьет и даже вреда особого не нанесет, но будет причинять сильную боль, покуда он не найдет сельскохозяйственный рынок, работающий ночью (делать покупки в закрытых помещениях он не может, его сразу вышвыривают из-за сопровождающего его дымка).

– В самом деле, вы не поверите, – говорит он через некоторое время.

– Назовите цифру хотя бы приблизительно, – говорит Анна-Мей. – Полстолетия? Целое столетие?

– Гораздо-гораздо больше, – говорю я, наслаждаясь произведенным впечатлением. Скорее бы добраться до дому, чтобы все это описать. Ужасно жаль, что не сняла весь этот эпизод на видео. Впрочем, еще не поздно. Достаю телефон, надеясь запечатлеть ее реакцию на возраст Джека – ему 1537 лет. Запись получится бесценная. Обычно мертвые на видео не видны, но у меня и для этого есть волшебное приложение. Иногда трудно бывает поверить, что смартфоны изобретены по ту сторону завесы, где находится естественный мир, хотя в них в качестве программного обеспечения можно напихать всевозможных чар и заклинаний. Везет живущим сейчас, в такое замечательное время!

– Предположим, я скажу, что мне чуть больше пятнадцати, – с напускной скромностью говорит Джек.

– Пятнадцати чего? – спрашивает Анна-Мей. – Високосных лет?

Джек лишь улыбается. За пятнадцать столетий этот ублюдок нашел подходящий ответ на вопрос о своем возрасте. Старается представить дьявола симпатичным старым мошенником. Черт возьми, он и Ричарда Никсона представит симпатичным старым мошенником.

– Забудьте, – говорит ему Анна-Мей с непритворной досадой. – Я же могу подсчитать: если вам пятнадцать високосных лет, значит, вы гораздо младше меня и сейчас, и при жизни.

– Ну, ладно, речь не о високосных годах, – мурлычет Джек, стараясь показаться озорным.

Но Анну-Мей этим не проймешь.

– О чем же тогда? – настаивает она. – Пятнадцать… чего? Я требую, чтобы вы прямо сейчас сказали, в противном случае разговор окончен.

Делать нечего, придется Джеку отвечать как есть.

– Столетий, – вздыхает он.

То, что Джеку пришлось признаться в истине по требованию Анны-Мей, не помешает мне назвать его лжецом.

– Столетий? – говорю я со смехом. – Думаешь, кто-нибудь тебе поверит? Эта дама мертва, а не глупа.

– Ну-ка, тихо! – рявкает Анна-Мей. – Попытаюсь подумать.

У Джека хватает духу ухмыльнуться. То, что Анна-Мей пытается думать после такого смехотворного заявления, означает, что у него еще есть шансы.

– Пятнадцать столетий с лишним, – говорит наконец Анна-Мей. – Если так, то зачем же уходить? Кто вас преследует?

– У меня во всем мире нет ни единого врага, – говорит он как по писаному. Это правда, но не вся. У него и друзей тоже нет. Он никем никому не приходится. – Я могу прожить еще пятнадцать веков, но в последнее время мне кажется, что это довольно… скажем, эгоистично.

– В самом деле, – безо всякого выражения говорит Анна-Мей.

– В самом деле. И вот случилось так, что я услышал о вашей кончине, и подумал: мы же родственники, так почему бы не… оставить в семье? – Улыбка на тысячу ватт. Я бы с удовольствием треснула кулаком по этой роже, но волшебным образом сдерживаюсь от физического насилия при отсутствии физической опасности, хоть оно и пошло бы на пользу делу. Это тот самый случай, когда применение силы свело бы на нет мою правоту.

– Допустим. И как же, – продолжает Анна-Мей, – гипотетически говоря, вы это себе представляете? Как же вы передадите свое… гм…

– Долгожительство, – услужливо подсказывает Джек.

– Да, как вы передадите его мне? И что случится после этого с вами? Не рассыплетесь ли вы в пыль? И не получу ли я ваше тело, тогда как душа отлетит куда-нибудь еще?

– О, вам будет возвращено ваше собственное тело, – говорит Джек.

– Мне следовало ожидать тут подвоха! – отшатывается от него Анна-Мей. – Навечно остаться восьмидесятилетней?! Забудьте!

– Вы не будете восьмидесятилетней, – торопливо уверяет ее Джек. – Когда живешь вечно, старости не бывает. И болезней тоже. Живущие вечно не болеют. Даже не простужаются. И аллергия их не донимает.

Я вижу, что это ей куда более по душе.

– Полагаю, мне придется переезжать с места на место каждые несколько лет, чтобы соседи не замечали, что я не старею, – говорит Анна-Мей. Подозреваю, она даже не заметила, что обсуждает уже вовсе не гипотетическую ситуацию.

– Кто знает, может, надумаете просто жить на колесах, – говорит Джек. – Большинство людей не успевают попутешествовать вволю. Видеть интересные места, знакомиться с новыми людьми – да разве все перечислишь?!

– Всегда так хотелось повидать мир, – говорит Анна-Мей, обращаясь не столько к Джеку, сколько к самой себе.

– Нельзя сказать, что вам это совсем не удалось, – говорю я.

– А, ты еще здесь? – говорит Джек. – Коли так уж захотелось с кем-нибудь поспорить, пойди, поищи бар и затей драку с незнакомым посетителем. У нас здесь семейное дело.

– Нет, это афера, – говорю я Анне-Мей. – Если купитесь, вам так достанется, что вы себе и представить не можете.

– Вы когда-нибудь проходили химио- или лучевую терапию? – невозмутимо спрашивает меня Анна-Мей. – Не думаю. Сообщите, если придется пройти. Тогда и поговорим, кому и что досталось.

– Смотрите в корень, – говорю я ей. – Спросите его, чем он занимался последние тысячу пятьсот с лишним лет, спросите, в скольких местах он жил…

Она велит мне молчать, а Джеку говорит:

– Почему в самом деле вы предлагаете это именно мне?

– Я уже говорил. Мне стало…

– Эгоистично, да-да, я с первого раза вас услышала. Но должно же быть и что-то еще. Вас преследует какая-то банда? Или свора ревнивых мужей? Вы скрываетесь от закона? Что такого плохого случилось, что вы скорее готовы умереть.

– Не в том дело, что я скорее готов умереть, – тщательно выговаривает Джек. – Просто в глубине души у меня появилось ощущение, что пора… давно пора… передать свой факел. Или в данном случае этот фонарь. Как я уже говорил, хочу, чтобы он остался в семье.

– Вы так и не сказали, что с вами случится. Не заметили?

– Конечно нет, – произносит он с притворной улыбкой. – Если я сейчас же не начну загробную жизнь, я проживу обычную жизнь обычной продолжительности как смертный.

– А вы не найдете какого-нибудь способа прийти за мной года через два, поскольку передумаете?

– Клянусь вам всем что есть, было и будет, что я никогда не попытаюсь забрать этот фонарь обратно, – тщательно произносит Джек. – А теперь идите сюда и станьте передо мной… нет-нет, лицом от меня…

Она повинуется. В семижды семи поколениях предков нашей семьи еще никто не позволял Джеку всучить свой фонарь человеку, будь он живым или мертвым. Случись это в мое дежурство, я буду заглаживать свою оплошность перед дьяволом десятилетиями, даже если он сумеет поймать Джека до того, как тот ускользнет в загробную жизнь. А если не ускользнет…

Если же Джек как-то проскользнет мимо всех стражей, датчиков, часовых и всего прочего, что используется для предотвращения несанкционированного проникновения, за это заплачу не только я одна, но вся моя родня ныне, в прошлом и в будущем. Моих предков вышвырнут из загробной жизни, будто это вырываемые зубы на вечеринке сумасшедших дантистов. Грядущие поколения потомков будут рождаться для позора и неприкаянности, и большинство из них даже не поймет, за что это наказание, и наступление смерти не принесет им избавления, после нее их будут ожидать новые мучения.

Не подумайте, будто я преувеличиваю. Дьявол до сих пор так же безумно зол на Орфея за попытку вывести Эвридику из Аида, как был в день этой попытки. И ведь Орфей даже не добился своего. Или как насчет Прометея? Вам это имя ни о чем не говорит? Ну, знаете, это парень, который не мог сохранить собственную печень, потому что хренов орел клевал ее каждый день. Что, насколько я понимаю, и для орла тоже не пикник.

Любая из этих напастей может случиться со мной или моей родней, и даже смерть никого от них не убережет. Надо что-то делать. Что же предпринять?

– …возьмитесь руками за фонарь так, чтобы они лежали на моих, – говорит Джек.

– Но мои проходят прямо сквозь ваши, – говорит Анна-Мей. – Мы не можем соприкоснуться.

– Об этом не беспокойтесь, – говорит Джек. – Просто возьмитесь обеими руками за ручку, как будто держите фонарь. Сосредоточьтесь на своем намерении взять его, а я сосредоточусь на своем намерении…

Я бросаюсь вперед и прежде, чем она успевает взяться за ручку фонаря, отталкиваю Джека. Это всего лишь легкий толчок, который и насилием не назовешь, но Джек теряет равновесие и отступает с занимаемой позиции. Анна-Мей кричит – я прохожу сквозь нее, это с моей стороны faux pas, усугубляемая тем, что совершила я ее преднамеренно.

Я автоматически начинаю поворачиваться к Анне-Мей, желая извиниться, но передумываю. Слишком поздно – реакция Джека опережает меня на пятнадцать веков. Рукоятка проклятого фонаря из репы оказывается у меня в руках прежде, чем я успеваю это осознать, а Джек с пустыми руками пятится бочком.

– До чего интересно развиваются события! – буквально визжит он. – Пусть это не то, что я изначально задумывал, но черт с ним. План «Б» нисколько не хуже.

Некоторое время Анна-Мей издает лишь звуки, по которым можно догадаться о ее возмущении.

– Фонарь должен был стать моим! – говорит она наконец. – Отдайте.

– Нет, спасибо, – Джек пританцовывает от радости.

– Тогда вы дайте его мне, – Анна-Мей пытается занять позицию передо мной, но я отступаю в сторону.

– Не хочу вас огорчать, но она не отдаст, – говорит Джек. – Вообще-то она не настолько вредная. По крайней мере, сейчас. Может быть, впервые за полторы тысячи лет. Или, может быть, вскоре попытается сыграть в «Давайте договоримся» с мертвыми родственниками.

– Что за черт?! – произносит Анна-Мей так, что мы оба, и я, и Джек, чувствуем холодок.

Но холодок другого мира – меньшее из того, что чувствую сейчас я. Жизнь, от которой я спасла Анну-Мей, входит в меня, и это хуже, чем я могла ожидать. Теперь у меня никогда не будет места, которое я могла бы назвать родным; куда бы я ни направилась, я повсюду буду чужой; я всегда буду среди людей, но никогда не буду среди них своей; я всегда буду существовать в нейтральном состоянии, не оказывая воздействия и даже не будучи признаваемой; у меня не будет связи ни с кем и ни с чем; я буду не то чтобы нежеланна – обо мне просто никто не будет думать и помнить; я буду жива лишь оттого, что равно никому не нужна ни в аду, ни в раю. Меня легко будут замечать привратники и там и там, поскольку я несу единственную вещь, которой владею, – уголек адского огня, кинутый в меня Лукавым, отказавшим мне в разрешении войти, чтобы я могла найти путь в нескончаемой ночи, в которой проживаю свою бесполезную жизнь.

Нет, это была не я, это Джек. Был Джек, но теперь это я. Это лишь то, чего я заслуживаю за свой идиотизм. Анна-Мей никогда не поблагодарит меня. Она и понятия не имеет, от чего я ее спасла. Бабушка и мама…

– Ну и каково это – быть мученицей? – спрашивает меня Джек. – Это ли то самое, о чем ты мечтала, на что надеялась? Эй, звонили из рая, хотели поговорить с кем-нибудь из влиятельных.

И тут мне приходит эта безумная мысль. Я, должно быть, потеряла рассудок, думаю я, но – какого черта! – Я потеряла все остальное.

– Ну, Джек, раз уж ты принимаешь звонки, можешь заодно взять и мой телефон. – Я бросаю ему свой сотовый, он схватывает его на лету с такой ловкостью, что я не могу ею не восхититься. Полторы тысячи лет в него чем только не кидали, теперь он мог бы сыграть за «Янкиз».

Я становлюсь так, что Анна-Мей оказывается между нами.

– Ах, Анна-Мей, если вы все еще хотите жить вечно, вот вам, ловите!

Она машинально выставляет руки, но она – призрак, который никак и ничего поймать не может. Репа пролетает прямо сквозь нее и попадает Джеку в живот. Я тут сильно рискую: он великолепно поймал мой телефон, и сейчас его реакция должна последовать столь же автоматически. Если фонарь упадет на землю, уголек прожжет репу, и мне придется носить его в кармане, пока я не изготовлю новый фонарь.

Милостивая фортуна улыбается мне. Джек роняет мой телефон и ловит фонарь, не позволив адскому огню попасть в живот, что в его нынешнем состоянии смертного привело бы к самой мучительной смерти.

Джек разражается длинным потоком ругательств в невообразимом для меня регистре и с громкостью, в два раза большей, чем я считала возможной для человека. Через некоторое время он иссякает и валится на траву. При этом, разумеется, не выпускает из рук фонарь.

– Ладно, полагаю, мы представляем, каково тебе, – говорю я немного погодя. – А теперь, если это и все, пожалуй, будет лучше тебе оторвать от земли свою жалкую, никчемную, не-нужную-даже-в-аду задницу и валить отсюда, пока не поздно.

Секунду он медлит. Затем медленно поднимается на ноги и уходит, не произнеся более ни слова.

– Что это было? – спрашивает меня Анна-Мей.

– Мы обе только что уклонились от самой большой отравленной пули на свете, – отвечаю я, испытывая такое облегчение, что мне даже неважно, что по возвращении домой мама и бабушка надают мне тумаков за то, что я едва не провалила задание.

– Да, но что это только что было? – снова спрашивает Анна-Мей.

– Это был Джек, – говорю я, но вижу, что ей этого мало и просто так она от меня не отвяжется. – Не хотелось бы вас огорчать, но Джек, который действительно фигурирует в вашем родословном древе…

– Но он мне не предок, – вставляет она. – Он дядя.

– Ваш Джек не очень хороший парень, и если семь смертных грехов изобрел не он, то он их усовершенствовал. Кроме того, он баловался с черной магией. На вас, людей, она не должна действовать, но…

– Вас, людей? – лукаво переспрашивает Анна-Мей.

– Вы хотите меня послушать или нет? – спрашиваю я, и она кивает. – Черная магия не должна действовать на вас, людей естественного мира. – Я выдерживаю паузу, чтобы убедиться, что она поняла. Она понимает. – Но иногда нечто опасное теряется и оказывается там, где не следует, и находится некто достаточно тупой или порочный, чтобы этим воспользоваться. Что Джек и сделал. Он призвал дьявола и продал свою душу за богатства, привлекательную внешность, большой schwanzstucker… и одному богу известно, за что еще.

– А люди в шестисотом году знали, как это делается? – с сомнением в голосе произносит Анна-Мей. – Даже не знаю, использовался ли термин «дьявол» до…

– Миссис Перлмуттер, – говорю я, чувствуя, что очень-очень устала. – Сделки с дьяволом стары, как человечество, и всегда найдется гений, который надеется обмануть дьявола и не поплатиться. Ваш дядя Джек продал душу дьяволу за то, что в то время считали богатством, славой и дармовым сексом, как в нынешних порнофильмах. Но в конце концов, вечеринка закончилась, и дьявол явился, чтобы забрать Джека в ад.

Анна-Мей начинает было задавать вопрос, но вдруг передумывает.

– Продолжайте, – говорит она.

– И вот идут дьявол с Джеком в ад и проходят мимо яблоневого сада. Джек просит разрешения сорвать яблоко, чтобы съесть по дороге. Дьявол говорит: «Валяй, угощайся». Джек подходит к ближайшему дереву, забирается на него, хочет достать яблоко покрупнее, но падает. Встает, снова лезет на яблоню – та же история. И так раз шесть. Наконец, дьявол не выдержал и говорит:

– Стой, я сам тебе достану.

– И только дьявол залез на дерево, Джек выхватил нож и вырезал на коре крест. Оказался дьявол в западне.

Несколько потрясенная, Анна-Мей смотрит на меня.

– Грязный трюк.

– Вы и представить себе не можете, до чего грязный. Дьявол в ярости, но Джек не собирается срезать с коры крест, а дьявол не может его заставить. И вот Джек оставляет дьявола на яблоне и отправляется прожить остаток своей никчемной гадкой жизни. А когда Джек умрет, как должен умереть всякий смертный, его должны бы взять в рай. Но в рай не берут продавших свою душу дьяволу, даже если им удается, заключив сделку, перехитрить его. Поэтому Джек попадет в ад. Он знает, что дьявол давно спустился с яблони, и готов получить от него возмездие. Но Джек думает, что раз дьявол попался на эту уловку с яблоней, то удастся обыграть его и еще раз, уже на его, дьявола, поле. Но вот приходит Джек туда, а демон у дверей говорит ему: такие здесь не нужны, пропади.

– А Джек давай вонять, и, наконец, выходит дьявол и объявляет, что в ад его взять не должны, поскольку не берут в рай. Выставили его на холод, на настоящий холод, где нет никого и ничего. Там даже светло не бывает, одна только тьма. Джек желает знать, что же ему делать, куда идти и как найти дорогу – темно ведь. И вот дьявол бросает ему уголек адского огня и говорит, что он может поместить его в фонарь, так что не надо представлять дело так, будто он, то есть дьявол, ничего и никогда тебе не давал, а теперь проваливай с моей лужайки.

– Пришлось Джеку нести уголек в кармане, и жег этот уголек его чертовски сильно, без дураков, но не погубил. Через некоторое время пришла Джеку в голову мысль вырезать для уголька фонарь из репы. Этот фонарь и стал прямым предком фонарей с прорезанными отверстиями в виде глаз, носа и рта, с которыми ходят на Самайн. Большинство людей об этом не знает.

– Ничего себе, целая история, – говорит Анна-Мей.

– Так вы больше не сердитесь на меня за то, что я будто бы обманом лишила вас бессмертия? – Я не могу удержаться, чтобы немного не подразнить ее.

– Нисколько, – отвечает она. – Когда вы кинули эту штуку – этот фонарь – прямо сквозь меня, я почувствовала себя совсем не так, как когда он добивался, чтобы я взялась за ручку. Это было… не знаю даже, как это объяснить. Жутко. Я испытала ощущение тяжелой утраты. Утраты навечно. Оно продолжалось недолго, лишь секунду, но мне бы не хотелось пережить это ощущение снова. Вам, должно быть, было еще хуже…

– Забудьте, – говорю я, потому что сама я делать ничего не хочу. – До конца Дня Всех Святых остается еще несколько часов. Побродите тут еще немного, если хотите. В конце концов, найдете кого-нибудь одинокого, кто поможет вам добраться до того, что должно быть дальше. Не спрашивайте меня, что это будет. Живущие об этом понятия не имеют. Идет?

– Идет, – говорит она. – Благодарю вас. Я обязана вам своей… гм… загробной жизнью.

– Рада помочь, – говорю я и как можно скорее, но не переходя на бег, спускаюсь по склону холма от гробницы Перлмуттеров. Очень глупо бежать по кладбищу в темноте, и делать глупостей я некоторое время больше не буду.