Прошлое, которое определяет будущее. Век семнадцатый, Париж. Очередное лекарство от запора, или Она постарается

– Я восхищаюсь вашим милосердием, моя дорогая Мари, и вашим мужеством, и смирением, и вашей добродетелью! – восклицает хорошо поставленным голосом Франсуаза де Ментенон, нудная святоша, воспитательница чужих детей, рожденных вне брака, – детей короля от его фаворитки, которым она во что бы то ни стало желает привить то, чем не обладают ни их отец, ни их мать: смертельную скуку, которую слишком многие путают с порядочностью.

Дамы, обязанные внимать, прикрывают саркастические мины веерами, а некоторые морщат напудренные носики и закатывают глазки: фу-у-у, как отвратительно пахнет! Потому что от слов маркизы де Ментенон в самом деле так и разит вонью дешевой похлебки, мочой, гнилой соломой и умирающими по шестеро на одной кровати нищебродами – их беззубыми ртами, провалившимися носами, кожей, покрытой болячками и струпьями… От них шибает гноем, калом, сукровицей… и в довершение всего – известью, которой пересыпают ряды тел в огромной общей могиле.

Дамы переглядываются и перемигиваются: похоже, воспитательница королевских отпрысков, которых в иные времена называли бы бастардами, а еще ранее – ублюдками, нашла себе подружку – еще одну свихнувшуюся маркизу, Мари-Мадлен Бренвилье. Бледную, тощую моль, скромно потупившую глазки, пока остальные ее рассматривают – словно чучело невиданного зверя или семипалого младенца с одним глазом циклопа, заспиртованного в банке.

– Она, – со слезой в звенящем голосе продолжает та, что учит отпрысков короля хорошим манерам, в то время как их мать эти манеры всячески попирает, – эта добрая душа, полная сострадания, держит умирающих в лечебницах бедняков за руку, чтобы облегчить им уход в мир иной! Задумайтесь, мои дорогие, прошу вас! Потому что мы все рано или поздно предстанем перед высшим судией и будем молить его о помиловании! И не все, о, не все его получат! Моя дорогая Мари, позвольте мне обнять вас!

Составы, полученные ею от любовника, были различными и действовали тоже различно. И этот неуч и хвастун даже не давал себе труда проверить их как следует! Делать это пришлось ей самой – в той самой больнице, которую сейчас так живописала мадам де Ментенон. О, это было идеальное место для научного эксперимента! Куда более подходящее, чем кухня их замка! Где не было никакого порядка и нельзя было видеть все от начала до самого конца. Прислуга, выпившая отравленный напиток, не желала обременять хозяйку своими страданиями и, боясь не смерти, а увольнения, запиралась в собственном чулане на замок. Она не видела действия, а ведь это и было главным! Что толку выслушивать доклад экономки, которая шепотом сообщала ей: «Мадам, младшая служанка почувствовала себя неважно… и… гм… мы уже отмыли ее комнату и наняли на ее место другую. Вам не о чем беспокоиться, мадам!»

От маркизы де Ментенон, отнюдь не фигурально прижавшей ее к обширной материнской груди, исходили затхлость всю жизнь сдерживаемых порывов и порядочность, имеющая вкус прогорклого масла. Также Мари хорошо различала чинность правописания и запах чернил, которыми сия особа каждое утро выводила записочки «о здравии и благоразумии»; маркиза вся состояла из коленопреклоненных молитв на истертом коврике перед распятием, распорядка дня и благоразумных советов, из которых были сложены даже ее сны. Из ее жизни было безжалостно изгнано все, что могло бы хоть на йоту сместить мадам де Ментенон со стези добродетели, даже забытые сухие цветы между страницами – памятки давно вычеркнутых из ее жизни привязанностей – о, она бы немедленно выбросила их из книг, как когда-то удалила из сердца, если бы обнаружила! И не только потому, что колокольчики и розы, от старости ставшие из синих и розовых лиловыми, а затем и вовсе бурыми, напоминали ей о неких событиях, которые сейчас она бы не допустила – нет! – а лишь потому, что и они когда-то были живы! Она не желала быть живой, эта достопочтенная матрона, насквозь пропитавшаяся нравоучениями, мятными лепешками для свежести дыхания и средством от моли. Маркиза де Ментенон, несмотря на всю корпулентность, являлась скорее не человеком, а нетленными мощами, которые по какому-то недоразумению еще дышали и даже вкушали пищу.

– Благодарю вас! – прошелестела Мари-Мадлен. – Благодарю от всего сердца!

О, ее признательность была бы еще больше, отдайся мадам де Ментенон, так жаждавшая подвижнических подвигов, добровольно в ее руки! Уж для нее она бы выбрала что-то совершенно уникальное! Отправляющее к ангелам медленно… очень медленно! Так постепенно, чтобы она, особа истинно редкостная в своем роде, успела бы и покаяться, и причаститься, и самолично выбрать саван, и одобрить место в фамильном склепе, собственноручно выгнав оттуда пауков метелочкой из петушиных перьев! Да, она и в самом деле хочет преклонить колени, потому что испытывает почти благоговение перед воспитательницей королевских ублюдков, – настолько они с ней разные! Она – вся клокочущая, подспудно подавленная страстность и порыв, а мадам де Ментенон – медлительная величавость, тихое течение навязываемой всем и каждому порядочности, тухлое стоячее болото!

Ее отец сделал непростительную глупость – добился, чтобы кавалера де Сент-Круа упрятали за решетку. Нет, не по обвинению в колдовстве, чернокнижии или отравлении, что еще можно было бы понять, – но лишь из-за того, что кто-то видел, как она к нему входила! В низко надвинутом на лицо капюшоне, ночью и без сопровождения. Это значило только одно: дорогой папенька все-таки разрешает ей уйти в монастырь… предварительно прилюдно раскаявшись… и после того, как она родила этому борову, своему мужу, семерых детей! Доказав тем самым живучесть и плодовитость рода д’Обре! Старый дурак еще надеялся выдать замуж свою любимицу, ее сестрицу… еле-еле ковыляющую безобразную жабу, которую он почему-то обожал, словно заколдованную принцессу!

Она сорвала жалкие восковые печати с двери лаборатории любовника – внутри царил полный хаос. Под ногами трещало битое стекло: Жан-Батист отбивался от недостойной черни, а те, кто не умел даже читать и никогда не задумывался об отличиях действия вытяжки из аконита и водной настойки тиса, попросту разгромили тут все из желания уничтожать то, чего они не понимают. Безграмотное мужичье… плебс, рабочие скоты, умирающие так же некрасиво и бездарно, как и жили!

Невежественные тупицы, те, кто ставил вместо подписи крест, нанесли лишь внешний урон; ей не нужно было заниматься дистилляцией или ждать несколько месяцев, когда вытяжка наберет необходимую силу. Бутыли, сундуки и короба за потайной дверью, ведущей в подвал, нисколько не пострадали.

Маркиза де Бренвилье отобрала необходимое, еще раз скользнула прозрачно-льдистым взором по разгромленной лаборатории. Ничего… Жан-Батист наведет порядок! Обвинения вздорны, достойный кавалерист полка его величества всего лишь пытался постичь непостижимое! Смысл и тайны жизни… но изобрел только очередное лекарство от запора, как вчера, смеясь, изволил заметить король. Полицейские приставы, дотошно описавшие уцелевшее и не позволившие толпе растерзать и сжечь источенные червями пергаменты и фолианты в телячьей коже, также не нашли следов преступления, то бишь ничего для распутства и прелюбодеяния. Стареющий король, которому распутство уже давалось с большим трудом, интересовался этим вопросом особо: но ни порошка из шпанских мушек, ни любострастных зелий, ни даже ложа, где кавалер Сент-Круа мог бы распутничать с маркизой де Бренвилье, обнаружено не было. Ну не на грубой же деревянной скамье занимались любовники тем, чем сам король заниматься уже не мог?!

Сам арестант, поломавшись и позапиравшись для виду сутки, на вторые выдал тайну: почтенная мать семейства посещала его для того, чтобы покупать лечебные отвары и настои… Почему ночью? Спросите у маркизы, но он лично думает, что мадам свихнулась на религиозной почве: пусть твоя правая рука не ведает, что творит левая, и прочая добродетельная чепуха. Маркиза платила ему звонкой монетой, а он ни в чем ее не обманывал: его микстуры и порошки не хуже, чем у признанных аптекарей! Пускай гильдия лекарей все проверит! Ах, никто уже не может ничего проверить – все пролито и смешано в одну кучу?! Он будет требовать возмещения убытков! Он обратится к самому королю!..

Король прочитал протоколы и велел провести негласное расследование относительно маркизы де Бренвилье. Которая, как оказалось, и в самом деле навещала госпитали для самых бедных и сутками не отходила от умирающих. Король был тронут. Король рассказал все подруге и наперснице, мадам де Ментенон, воспитательнице своих детей от официальной фаворитки – мадам де Монтеспан. Король все чаще проводил время с другой Франсуазой – не Монтеспан, но Ментенон, потому что мадам де Монтеспан, имевшая пылкий нрав, ничуть не умалившийся после семи удачных родов, словно и не старела. Ее остроумие, ее пылкость и жадность до плотских утех в конце концов так утомили короля-солнце, что Людовик XIV стал отдаляться от любовницы и в конце концов почти охладел к ней. Король неожиданно стал скучен и набожен, обретя новую привязанность в лице унылой пуританки Франсуазы де Ментенон. Которая и обнаружила, зачем посещала алхимическую лабораторию одна из придворных дам.

Выслушивая славословия, Мари-Мадлен думала только о том, что не увидит, как перекосится лицо ее столь любящего отца, когда он обнаружит, что его сердце бьется все реже, в глазах темнеет, а воздух больше не хочет поступать в легкие! Как жаль, что она не насладится этим зрелищем, не увидит, как его надменное, жирное, красное лицо станет сначала багровым, затем пурпурным, а потом и вовсе посинеет! Как у всех тех обреченных, которым она давала это средство… Чей замедляющийся пульс считала, не выпуская их холодеющих рук из своих изящных ладоней. Она даже не знает, когда это произойдет, потому что только одна бутылка вина из трех дюжин, посланных ею в родовое гнездо вчера в знак примирения и того, что она не сердится и все понимает, приправлена густым экстрактом наперстянки. Тучный и одышливый Антуан Дре д’Обре любит именно это вино. А для милой сестрицы она передала бочонок густого, как сироп, монастырского ликера, совершенно безвредного… будет чем помянуть их папочку! Три дюжины бутылок, переложенных соломой, со строгим наказом беречь – и не дай бог вознице разбить хоть одну! Три дюжины оплетенных бутылок, совершенно одинаковых на вид и вкус! И лишь в одной смерть, предназначенная только одному человеку. О, до братьев она тоже доберется… не все сразу! И она будет смаковать еще и это вино – горько-сладкий напиток мести и удовлетворения…

Да, не все сразу! Маркиза улыбнулась и обвела безмятежным взором присутствующих, затем скромно потупилась, как это и приличествовало той, что, не щадя себя, помогала бедным. Бедные, бедные ее братья! И несчастная ее сестрица! Нераскаявшиеся грешники! Заблудшие овечки! Ничего, она наставит их на путь истинный! Она найдет средство! А также способ дать знать, почему она их убивает! Для них, своих самых родных и любимых, она придумает что-то другое… совсем другое… нечто совершенно особенное!

Нечто особенно болезненное и мучительное – но она это найдет.

Она постарается!