Советский ленинград 1924–1991

Утраты

В ГЛУБИНЕ ПАМЯТИ ОХВАЧЕННОГО бедой послереволюционного Петрограда хранилось предание, всплывшее на поверхность уже после смерти величайшего инквизитора всех времен и народов. Будто бы в первые недели революции Сталин появлялся на заседаниях и приемах в Смольном как-то неожиданно, из боковых и задних дверей. «Зачем вы это делаете?» – спросил его один из партийных товарищей. «Больше бояться будут», – будто бы ответил начинающий великий вождь и учитель всего человечества.

С этого времени городской фольклор как бы утрачивает способность отражать созидательное, творческое начало бытия. В нём всё более явственно звучит тема разрушения, гибели, смерти, утраты. Впервые мистические видения прошлого приобретали конкретное содержание, а самые невероятные предчувствия находили фантастические подтверждения.

Молва утверждала, что на вершине Нарвских триумфальных ворот поселился колдун. Временами он принимает образ Славы, управляющей шестёркой коней, которые «мчались со всем Петроградом в чёрную бездну». Говорили, что художнику Павлу Филонову однажды удалось его увидеть, и он изобразил колдуна на своем загадочном полотне «Нарвские ворота». Но понять сюжет этой необыкновенной картины люди до сих пор будто бы не могут.

Не сходили с уст обывателей многочисленные легенды о крысиных походах. Будто бы крысы в несметных количествах населяли амбары на берегу Невы, неподалеку от Александро-Невской лавры. Когда этим мерзким тварям хотелось пить, они текли к реке живым потоком и могли обглодать до костей лошадь, попадись она на дороге, «как муравьи очищают лягушку». Какая-то таинственная сила поднимала эти жуткие полчища. Они шли среди бела дня по мостовой. Останавливались трамваи, шарахались кони, цепенели прохожие, а крысы всё шли и шли. Они пересекали улицы, доходили до Невы и неожиданно исчезали. Как в землю проваливались. «Знак беды… знак беды…» – шептали горожане.

Тем не менее какая-то надежда в людях ещё теплилась. Родилось поверье: благополучие Петербурга – Петрограда – Ленинграда, его честь и достоинство оберегаются тремя всадниками, рыцарями сказочного города: Петром I, Николаем I и Александром III. Пока они стоят на страже царственного града, никакой катастрофы не произойдет. В 1937 году, когда памятник Александру III сняли с пьедестала и отправили за решётку Русского музея, знак беды в сознании ленинградцев обозначился так явственно, что в него поверили окончательно.

Но началось всё гораздо раньше. Мы уже говорили о памятниках монументальной скульптуры, утраченных в результате реализации ленинского плана монументальной пропаганды. В архитектуре первыми жертвами нового режима стали культовые сооружения.

В 1911 году на набережной Ново-Адмиралтейского канала, на деньги, собранные по всей России, был возведён храм Христа Спасителя, ставший памятником морякам, погибшим во время русско-японской войны. Мы уже о нём однажды упоминали. Это был «символ братской могилы для погибших без погребения героев-моряков». Храм строился по проекту архитектора М.М. Перетятковича в ретроспективном стиле и напоминал древнерусский белокаменный храм Покрова Богородицы на Нерли. На внутренних стенах храма были укреплены бронзовые доски с именами двенадцати тысяч погибших моряков – от рядовых до адмиралов. Над досками висели копии судовых икон и были начертаны названия кораблей.

В 1932 году храм Христа Спасителя, или, как его называли в народе, Спас-на-водах, был взорван. По одной из городских легенд, доски с именами погибших сбросили в Неву. По другой легенде, местные жители собирали разбросанные взрывом осколки мемориальных бронзовых плит и прятали их по домам. Сохранить удалось не все. Одну из досок, говорят, ещё долго можно было увидеть в магазине вблизи Большого дома. На ней разделывали мясные туши. Согласно той же легенде, камни разрушенного храма пошли на строительство Большого дома. Одна из мозаик, изображавшая лик Иисуса Христа, упала в Ново-Адмиралтейский канал. По сохранившимся преданиям, глаза Спасителя ещё долго глядели в небо со дна канала.

По воспоминаниям очевидцев, уничтожение храма городские власти превратили в праздник. Если верить легендам, на противоположном берегу Невы, на Васильевском острове, был сооружён специальный помост, откуда руководители Ленинграда наблюдали за гибелью «символа старого режима».

Трагическая очередь дошла и до кронштадтского Морского собора, построенного в 1913 году гражданским инженером В.А. Косяковым по образцу православного собора Святой Софии в Стамбуле. Его решили взорвать. И раз навсегда покончить с религиозным дурманом на мятежном острове. Под фундамент собора заложили несколько тонн взрывчатки, подожгли фитиль. Громадная масса собора медленно приподнялась над землёй, на мгновение застыла в воздухе, и на глазах изумленной толпы, как рассказывает легенда, медленно опустилась на прежнее место. Может быть, это была ошибка взрывников, может быть, вмешательство небесных сил. Однако собор больше не трогали.

Вскоре в стенах храма открыли клуб имени Максима Горького. В народе его сразу прозвали «Максимкой». Однако одновременно в Кронштадте родилась легенда о том, что клуб назван не по имени пролетарского писателя, а в честь негритёнка, прозванного моряками Максимкой, из одноименного морского рассказа Станюковича.

В конце 1990-х годов были предприняты две попытки установить на куполе собора крест. Обе они закончились неудачно. В первом случае прекратилось финансирование, и работы по изготовлению креста пришлось свернуть. Во втором случае крест размером семь на четыре метра и весом более двух с половиной тонн был изготовлен и даже позолочен. Однако при установке сорвался с троса и рухнул на землю. При падении крест развалился и восстановлению не подлежал. Верующие люди утверждают, что это Бог наказывает за то, что храм до сих пор не передан православной церкви. Как только в 2005 году начался процесс передачи, необъяснимые чудеса продолжились. Так, сами по себе начали проявляться лики святых на фасаде храма, некогда тщательно замазанные штукатуркой и закрашенные.

Трудную судьбу, согласно одной из довоенных ленинградских легенд, пережил и Троицкий собор в слободе старейшего Измайловского полка – творение гениального архитектора В.П. Стасова. Его якобы собирались перестроить и превратить в крематорий. Только война будто бы помешала исполнению этого безумного плана.

До января 1930 года перед Троицким собором стоял величественный Памятник Славы, возведенный в честь побед российского оружия во время русско-турецкой войны 1877–1878 годов. Памятник, созданный по проекту архитектора Д.И. Гримма, представлял собой колонну, сложенную из шести рядов пушечных стволов, отбитых в ту войну у турок. Вокруг колонны на отдельных гранитных пьедесталах стояли артиллерийские орудия, также захваченные у неприятеля. В один прекрасный день всего этого мемориального ансамбля вдруг не стало. Городская легенда связывает его исчезновение с подготовкой государственного визита наркома Ворошилова в дружественную Турцию. Как утверждает легенда, турки сочли оскорбительным существование в далеком Ленинграде столь выразительного напоминания о своём, ещё сравнительно недавнем в то время, поражении. И судьба Памятника Славы была решена. Он исчез в плавильных печах одного из металлургических заводов. Ныне памятник вновь занял свое историческое место. Он восстановлен в рамках подготовки празднования 300-летия Петербурга.

Угроза разрушения нависла и над мемориальным храмом-памятником Воскресения Христова, более известным в народе как Спас-на-крови. В 1930-х годах было принято решение снести его как «образец дурного вкуса в архитектуре». На его месте предполагалось возвести образец социалистической архитектуры – Дворец работников связи. Художественная общественность Ленинграда металась в отчаянии, пытаясь сохранить мемориальный храм. Спасти положение удалось одному архитектору, который неожиданно воскликнул: «Что же, теперь здесь будет Связь-на-крови!?»

Власти задумались. Собор оставили в покое. Правда, от своих идей переоборудования культовых сооружений во дворцы культуры не отказались. Дворец работников связи устроили из другой церкви – Реформатской, на Мойке.

Чудесным образом будто бы был спасён и облик Петропавловского собора. В те годы в болезненном сознании большевистских чиновников возник бредовый проект замены Ангела на шпиле собора скульптурой Сталина. И опять же спас случай. На одном из заседаний, всерьёз обсуждавших этот проект, академик Орбели будто бы, не скрывая сарказма, спросил: «Помилуйте, Петропавловский собор отражается, как в зеркале, в водах Невы. И что же, товарищ Сталин окажется вниз головой?».

Это был не первый выпад Орбели против произвола большевистских чиновников. Однажды его вызвали в обком партии и сурово выговорили за то, что в Эрмитаже слишком много сотрудников дворянского происхождения. Молчал Орбели не более секунды, а потом ответил: «Я плохо разбираюсь в этом, поскольку мой род ведется с IX века, когда на Руси дворянства ещё не было».

Среди царских и великокняжеских саркофагов Петропавловского собора находится мраморная гробница супруги сына Александра II Павла Александровича – Александры Георгиевны, урожденной принцессы Греческой, скончавшейся в 1891 году. Говорят, гробница вот уже более пятидесяти лет пуста. Будто бы в 1930-х годах греческое правительство обратилось к Сталину с просьбой передать останки принцессы для перезахоронения в Афинском пантеоне. Легенда утверждает, что Сталин согласился обменять прах Александры Георгиевны на один мощный экскаватор, столь необходимый для социалистической индустрии.

На Кадетской линии Васильевского острова, из рук Ангела, что стоит на куполе церкви Святой Екатерины, неистовые атеисты выбили крест. По одной из легенд, он закопан где-то на Васильевском острове. Может быть, в подземном ходе, который якобы вел к дому настоятеля на 1-й линии. С тех пор среди верующих считалось, что благоденствие и процветание города начнётся только тогда, когда крест вернётся к Ангелу.

В 1932 году была закрыта старинная Владимирская церковь, построенная ещё при Елизавете Петровне. Ее передали Публичной библиотеке для книгохранилища. Верующим церковь возвратили только в 1990 году. И все эти годы время от времени библиотечным служащим являлся призрак расстрелянного священника с запекшейся кровью на ризе. Призрак молча проходил сквозь «оцепеневших от ужаса людей в направлении осквернённого алтаря» и только затем полностью растворялся в воздухе.

Говоря об отношении советской власти к национальным реликвиям, следует ненадолго вернуться к легендам вокруг захоронения фельдмаршала Кутузова в Казанском соборе. Помните, мы говорили о вскрытии гробницы полководца для выяснения, погребено ли вместе с телом фельдмаршала его сердце? Для этого была создана специальная комиссия. Результатом её работы явился Акт, подтверждающий наличие свинцовой банки с заспиртованным сердцем полководца. Однако в контексте нашего повествования важно другое. Напутствуя комиссию для решения «важнейшего научного вопроса, где находится сердце Кутузова», руководитель ленинградских большевиков С.М. Киров будто бы добавил, что «заодно надо пошарить кругом, и если там окажутся ордена и регалии фельдмаршала, то их изъять».

На весь Бокситогорский район Петербургской губернии славился в своё время Петропавловский собор в деревне Сомино. О его колоколах ходили легенды. Любой человек мог подняться на колокольню и попробовать себя в качестве звонаря. Такой был местный обычай. Рассказывали, что многие приезжали в Сомино специально, чтобы похвастаться мастерством, поражая округу колокольными звонами. Слава одного такого звонаря до сих пор сохраняется в народной памяти. Он ухитрялся привязывать колокольчики к каждому пальцу обеих рук, веревку больших колоколов укреплял на локтях, а самым большим колоколом управлял с помощью специальных ножных педалей.

В 1930-х годах собор подвергся разграблению. В присутствии всех деревенских и окрестных жителей, специально согнанных к церкви, сбросили наземь главный колокол. К всеобщему ужасу, колокол упал прямо на паперть собора. Одна из ступеней просела и раскололась. С того времени в деревне Сомино появился мемориальный обычай, свято соблюдаемый до сих пор: при посещении Петропавловского собора никогда не наступать на эту пострадавшую ступень.

В 1854 году на Николаевском мосту, ближе к съезду на Васильевский остров, была установлена часовня Святителя Николая Чудотворца, построенная по проекту архитектора А.И. Штакеншнейдера. В советское время часовню превратили в кладовку для хранения мётел, лопат, ломов и другого инструмента мостового уборщика. В предвоенном Ленинграде жила легенда о посещении этой часовни самим святителем Николаем. Зашел как-то в светлый праздник Пасхи в свою кладовку старичок-уборщик метлу поставить, а в часовне всё прибрано, и на том месте, где недавно была икона святого Николая, – образ Богородицы, а перед ним на коленях молится «ветхий-ветхий батюшка». Присмотрелся уборщик и видит: «батюшка как-то светится, словно он из лучей весь соткан». «Святителю Отче Николае, – кинулся в ноги ему сторож, – моли Бога за нас, грешных!» Улыбнулся будто бы Чудотворец, благословил старика и исчез.

Николай Чудотворец чтился в народе и как целитель. Среди верующих была известна легенда о чудотворной иконе святого Николая в Покровской церкви. По преданию она была написана одним из священников, которого исцелил Николай Чудотворец, явившись ему во сне.

Ленинградцы шёпотом передавали легенды о Николае Чудотворце из уст в уста. И на что-то надеялись. Но очень скоро часовню снесли, будто бы в связи с предполагаемой установкой на этом месте памятника герою первой русской революции лейтенанту Шмидту.

В начале 1930-х годов собирались закрыть, а затем и снести церковь во имя Входа Господня в Иерусалим, более известную в народе как Знаменская, что стояла на углу Невского и Лиговского проспектов. Она была закончена строительством и освящена в 1804 году и с тех пор более ста лет служила архитектурной доминантой этого перекрестка. Возводилась церковь по проекту архитектора Ф.И. Демерцова. В 1932 году спас её от разрушения всемирно известный учёный, лауреат Нобелевской премии Иван Петрович Павлов. Ссориться с ним ленинградские власти не хотели. С именем знаменитого академика связаны две легенды, широко известные в городе. По одной из них, в этой церкви Павлов венчался, хотя хорошо известно, что венчание будущего великого физиолога происходило в Ростове.

По другой занимательной легенде, Иван Петрович, будучи необыкновенно религиозным человеком, часто бывал в Знаменской церкви и даже читал на клиросе. Такая страстная религиозность учёного человека импонировала обывателю, и церковь в народе часто называли «Павловской». Эту легенду уже в наши дни попыталась опровергнуть невестка Ивана Петровича – жена его сына Всеволода. Она рассказала, как «однажды после кончины Ивана Петровича зашла в Знаменскую церковь и, к удивлению, увидела двойника Ивана Петровича, спускавшегося с большой церковной книгой с клироса. Сходство было поразительное, тем более что и седая борода этого человека была подстрижена точно так, как у Ивана Петровича. Отличие было лишь в том, что Иван Петрович после перелома ноги сильно хромал, а у этого двойника была ровная походка».

Так это или нет – сказать трудно. Но то, что Павлов был усердным прихожанином и даже почётным старостой Знаменской церкви, факт общеизвестный. Известно и то, что вскоре после его смерти храм был закрыт, а в 1940 году снесен. На его месте в 1950-х годах выстроен безликий наземный павильон станции метро «Площадь Восстания», на купол которой, говорят, до сих пор нет-нет, да и перекрестятся верующие старушки. А ещё верили, что призрак академика появляется возле станции метро «Площадь Восстания», где некогда стоял его приходской храм.

Умер Иван Петрович при обстоятельствах самых загадочных. Однажды почувствовал обыкновенное «недомогание гриппозного характера». Зная о своём организме больше, чем кто-либо, а «скроен» он был, по мнению современников, «более чем на сто лет», значения болезни не придал. Однако поддался уговорам родных и врача пригласил. Между тем, вскоре недомогание отступило, Павлов почувствовал себя хорошо, был необыкновенно взволнован и возбуждён. Ему вспрыснули морфий, он успокоился и уснул. А во сне умер. Сразу же родилась легенда о том, что умереть ему помогли. В преддверии 1937 года органам НКВД вовсе не нужен был человек, который оставался единственным, кто «открыто критиковал сталинские злодеяния».

После его смерти люди при встрече друг с другом говорили, что «умер последний свободный гражданин России». И передавали друг другу легенду о том, как умирал великий учёный. Он собрал всех своих учеников и стал диктовать ощущения человека при переходе из одного мира в другой. Последними его словами были: «Ну вот, коллеги, я и умер, – но тут же тихо продолжил, – но заметьте, щетина и ногти у меня продолжают расти». В этот момент, как утверждает легенда, в дверь постучали. Некий посетитель просил Павлова принять его. «Академик Павлов занят, – сказали ему, – он умирает».

Между прочим, лечил академика Павлова известный доктор Д.Д. Плетнёв, который впоследствии будет осужден и в 1941 году расстрелян за «неправильное» лечение Горького.

В 1938 году постановлением Ленсовета был передан профсоюзу работников жилищного хозяйства «для использования под физкультурную базу» Буддийский храм. К тому времени все художественные ценности храма были перевезены в Антирелигиозный музей, располагавшийся в Казанском соборе. По рассказам старожилов, позолоченная статуя Будды во время демонтажа была разбита, а её обломки, согласно местному преданию, «сбросили в один из прудов Елагина острова».

В 1927 году страну охватил острейший сельскохозяйственный кризис. Урожай товарного хлеба составил менее половины от урожая 1913 года. Начатая Сталиным насильственная коллективизация, а по сути, беспощадная война с крестьянством за хлеб привела к небывалому голоду в стране. В результате печально известных «чрезвычайных мер» по изъятию зерна миллионы крестьян умирали от голода в самых хлебных губерниях страны. Но даже в этих условиях продажа хлеба за границу не прекращалась. Однако в Москве понимали, что и этот канал валютных поступлений, в конце концов, может иссякнуть. Был найден ещё один источник получения валюты. Началась тщательно скрываемая от общественности продажа государством музейных ценностей – картин знаменитых художников, реквизированной церковной утвари, икон, антиквариата – за границу. Слухи об этом, трансформированные народным сознанием, превращались в фантастические легенды. Так, например, родилась «патриотическая легенда» о художниках и реставраторах, которые при подготовке картин к продаже за границу «подделывали и подменяли» их, оставляя подлинники в музейных запасниках.

Согласно одной из легенд, воспользовавшись тяжелейшим положением большевистской России, Америка предложила купить Исаакиевский собор. Предполагалось будто бы разобрать его в Ленинграде на отдельные части, погрузить на корабли, перевезти в Соединенные Штаты и там собрать вновь. За это американцы якобы готовы были заасфальтировать все ленинградские улицы, в большинстве своём в то время покрытые булыжником.

По другой, столь же фантастической легенде, сытые американцы предлагали голодным русским «сто новых паровозов» всего лишь за одну решётку Летнего сада.

Пока на государственном уровне пытались решить экономические проблемы за счёт художественных реликвий и раритетов, сами эти реликвии приходили в упадок, ветшали, а при случае становились добычей отчаявшихся людей. В конце 1920-х годов, согласно официальной версии, от случайно возникшего пожара сгорел Екатерингофский дворец, некогда принадлежавший супруге Петра I Екатерине Алексеевне. По рассказам же старожилов, дворец «был разобран самими жителями района на дрова».

Впрочем, строительные работы в конце двадцатых годов XX века постепенно набирают темп. Возводятся жилые городки для рабочих, дворцы культуры, общественные здания. На улице Воинова было построено несколько жилых домов для возвратившихся в Ленинград так называемых двадцатипятитысячников. Это были те 25 тысяч рабочих, в основном коммунистов и комсомольцев, которые по призыву партии направлялись в сельские районы страны для проведения коллективизации. Они достойно выполнили задание родины и заслуживали столь же достойного вознаграждения. Однако дома для них поражали горожан своим расположением. Они стояли перпендикулярно к улице, да ещё так, чтобы окна каждого из них были обращены в сторону Смольного. Родилась легенда о том, что так они стоят неслучайно, что беззаветно преданные партии большевики, прошедшие суровую школу раскулачивания и доказавшие верность делу Ленина – Сталина, должны быть всегда рядом со штабом революции, едва ли не в полной боевой готовности. На всякий случай.

Едва оправившись от Гражданской войны и разрухи, город начал приводить в порядок собственное хозяйство – ремонтировались улицы и набережные, разбивались цветники, красились фасады, открывались новые магазины. В 1927 году известный в старом Петербурге бывший магазин Гвардейского экономического общества, что располагался на Большой Конюшенной улице, приобрел новый, социалистический статус. Сначала он стал называться Домом ленинградской кооперации, а затем – Домом ленинградской торговли, известным в повседневном обиходе по аббревиатуре ДЛТ. Эта короткая и звучная лексическая конструкция, легко сходившая за некие неизвестные инициалы, породила странные ассоциации. Появилась легенда о том, что в середине 1920-х годов строгие ревнители русского языка в высоких партийных инстанциях вряд ли могли допустить такую лингвистическую небрежность. Что это за Дом ленинградской торговли (ДЛТ), когда по-русски было бы правильнее: Ленинградский дом торговли (ЛДТ). Но, как назло, в 1927 году Лев Давидович Троцкий был объявлен врагом партии и народа и изгнан из священных рядов большевистского сообщества. И если оставить для такого популярного универмага аббревиатуру ЛДТ, то не станет ли это невольным памятником опальному члену ЦК ВКП(б), да ещё в недавнем прошлом председателю Петросовета? Что скажут наверху? И тогда в непростых условиях идеологической борьбы якобы и пошли на известное искажение русского языка, поступившись общепринятой логикой и правилами письма.

Впрочем, фольклор считает, в Ленинграде всё-таки удалось установить своеобразный памятник опальному Троцкому Правда, это случилось только в 1955 году, через два года после смерти Сталина. Будто бы монументальную пятиметровую фигуру Троцкого водрузили на пьедестал перед кинотеатром «Гигант» под видом «всесоюзного старосты» Калинина. Тот же рост, та же осанка, та же козлиная бородка. Кто знает, может быть, Сталин именно в отношениях с Калининым позволял себе постоянно реанимировать и поддерживать острую ненависть к убитому им Троцкому. Известны легенды о том, как во время попоек он любил приобнять Калинина со словами: «Ах ты мой козёл… всесоюзный». И Калинин не обижался, а, приходя домой, останавливался перед зеркалом и тихо признавался себе: «А ведь прав товарищ Сталин. Вот что значит гениальность. Даже Владимир Ильич Ленин, уж на что проницательный, а не разглядел».

О Троцком в Петербурге сохранились и другие легенды. Как известно, подлинная фамилия Троцкого Бронштейн. Однажды он попал в тюрьму, где надзирателем был его однофамилец. Надзиратель Бронштейн был человеком исключительно жестоким и крайне грубым. Его все боялись и ненавидели. А среди заключенных было много товарищей по партии и революционной борьбе. Поэтому Лев Давидович будто бы и решил сменить фамилию. Чтобы ничто не связывало его с тем самым Бронштейном.

Но и новая фамилия не всегда соотносилась с её обладателем. Многие крестьяне даже в 1930-е годы ничего не знали о Троцком. Когда их арестовывали по обвинению в троцкизме, они с готовностью соглашались, и с гордостью называли себя «трактистами». То есть трактористами.

К концу 1920-х годов у ленинградцев появились надежда на улучшение жизни и даже некоторая уверенность в себе. Правда, в фольклоре того оптимистического времени всё-таки присутствует иногда едва уловимый, а зачастую довольно резкий и неистребимый привкус тревожного предчувствия.

Автор этой книги с детских лет хранит в памяти семейную легенду, слышанную некогда от родителей. Я родился поздно вечером, накануне очередной годовщины Октябрьской революции, 6 ноября 1935 года, в стенах Мариинской больницы на Литейном проспекте. Но отец сумел добраться до больничной палаты и поздравить маму только к вечеру 7 ноября. Все улицы близ Невского проспекта, по которому проходила праздничная демонстрация трудящихся, были перекрыты грузовиками и тщательно охранялись армейскими и милицейскими подразделениями, пройти мимо которых было просто невозможно. Так, под бдительной охраной вооружённого караула проходило «свободное и добровольное шествие трудящихся», покинуть которое по собственному желанию, кстати говоря, было так же трудно. Это можно было сделать, только пройдя мимо правительственных трибун на Дворцовой площади и прокричав положенные здравицы в честь великого кормчего и его партии.

В 1929 году на углу Петровской набережной и площади Революции началось строительство дома для политкаторжан. В 200 квартирах этого дома должны были жить бывшие политические каторжане и ссыльнопоселенцы, члены самых различных партий – от большевиков и меньшевиков до эсеров и бундовцев. Согласно одному из преданий, место для строительства выбирал любимец ленинградских большевиков Сергей Миронович Киров. Будто бы именно он предложил возвести дом рядом с площадью Революции. Выстроенное в конструктивистском стиле здание почти сразу же приобрело статус памятника советской архитектуры. Однако в то время оно всё же вызывало странное ощущение из-за серого казарменного цвета и узких, чуть ли не тюремных оконных проемов. В Ленинграде мрачно пошучивали: «Они привыкли при царе по тюрьмам сидеть, вот им и дом выстроили соответствующий».

В 1935 году Общество бывших политкаторжан ликвидировали. 132 семьи были выселены из Дома политкаторжан и подвергнуты репрессиям.

В феврале 1917 года среди прочих символов монархии восставшим народом было сожжено здание Окружного суда на Литейном проспекте, построенное ещё В.И. Баженовым. За несколько дней перед этим по городу распространился слух о том, что некая петербургская дама видела во сне Окружной суд, охваченный пламенем. Рядом с Окружным судом находилась Сергиевская церковь, возведённая в конце XVIII века в честь национального героя Древней Руси Сергия Радонежского. В начале 1930-х годов её постигла участь многих культовых сооружений: она была разрушена.

На месте этих двух зданий в 1931–1932 годах вдоль Литейного проспекта были выстроены два административных дома: № 4 – по проекту архитекторов А.И. Гегелло, А.А. Оля и Н.А. Троцкого – и № 6, спроектированный И.Ф. Безпаловым. Решённые в простых и монументальных формах, выходящие на три городские магистрали, они заняли ведущее положение в окружающей архитектурной среде и давно стали доминантами Литейного проспекта.

С 1932 года в обоих зданиях располагалось управление НКВД, зловещая деятельность которого оставила незаживающие раны в душах сотен тысяч выживших ленинградцев. «Большой дом», как его окрестили в народе, стал символом беззакония и террора, знаком беды, нависшей над городом. Одна из ленинградских легенд утверждает, что под землёй этот зловещий дом имеет столько же этажей, сколько и над землёй, а из его жутких подвалов, для удобства энкаведешников, была проложена в Неву сливная труба. По ней якобы стекала кровь казнённых и замученных. Все ленинградцы знали, почему цвет воды напротив Большого дома навсегда приобрел красноватокирпичный оттенок.

Репрессивная машина работала безотказно. Несмотря на строгую засекреченность всей деятельности этой зловещей организации, тайны Большого дома всё чаще и чаще прорывались наружу. Тщательно скрываемые, они доходили до ленинградцев в виде неопределенных слухов, рискованных догадок и опасных легенд. Рассказывали о больших книжных шкафах в кабинетах следователей, которые на самом деле внутри были пустыми и использовались во время допросов для изощрённых пыток, о подвальных застенках, где содержались заключенные, о душераздирающих криках пытаемых.

Сохранилась страшная легенда о водолазах, которые по просьбе вдовы искали на дне Невы тело её мужа – офицера, убитого в подвалах «Большого дома». Первый из них в буквальном смысле слова сошел с ума от увиденного. Когда в воду спустился другой водолаз, то сразу же «подал тревожный сигнал»: «У них тут митинг», – в ужасе кричал он в телефонную трубку. Оказалось, что к ногам убитых и потопленных был привязан груз. Сильным течением тела мертвецов подняло и «трепало так, что они размахивали руками, качали головами», и создавалась жуткая картина митинга мертвецов.

Видимо, неслучайно появилась легенда о том, что жизнь большинства строителей этого одиозного дома трагически оборвалась в его пыточных камерах и расстрельных подвалах. Его хозяева, утверждает легенда, позаботились о том, чтобы тайны бесчисленных секретных застенков НКВД были унесены в могилу теми, кто их знал.

Одновременно в народе говорили, что сами обитатели «Большого дома» ещё задолго до начала войны позаботились о собственной безопасности. В башенках на крыше дома, предназначенных для соляриев, были установлены зенитные орудия для отражения возможного нападения со стороны Литейного проспекта.

В 1930 году ярославские каменщики выложили площадь у Нарвских ворот гранитной брусчаткой красно-бурого цвета. Почти сразу сложилась довольно устойчивая, кочующая по страницам исторической литературы легенда о том, что сделано это в память о пролитой 9 января 1905 года крови питерских рабочих. Однако никаких документальных свидетельств мемориального характера этого покрытия как будто нет. А если учесть, что кровавые события января 1905 года произошли за сто метров от площади, а в Петербурге вплоть до недавнего времени было достаточно много участков мостовых, выложенных красным диабазом, то, видимо, следует считать, что дорожное покрытие площади Стачек – не более чем дань героической легенде социалистического Ленинграда.

Сохранилась легенда о первом советском проекте защиты Ленинграда от наводнений. Будто бы по инициативе С.М. Кирова план строительства дамбы представили Сталину. «Мудрый вождь поинтересовался, часто ли бывают в Ленинграде крупные наводнения. „Один раз в сто лет? – искренне удивился великий инквизитор. – Ну, у нас ещё много времени“».

С любимым другом всех рабочих, инженеров и служащих связана верноподданническая легенда, будто ленинградский завод «Светлана» назван именем его единственной дочери. На самом деле, к огорчению современных сталинистов, это название завод носит с 1913 года, когда на одном из машиностроительных предприятий акционерного общества «Айваз» было организовано самостоятельное производство осветительных электрических ламп «Светлана». Это имя не более чем аббревиатура и расшифровывается как СВЕТовая ЛАмпа НАкаливания.

В конце Каменноостровского проспекта, в Лопухинском саду, в 1930 году был установлен памятник Феликсу Эдмундовичу Дзержинскому. Памятник был выполнен скульптором А.В. Крыжановской. Двухметровая фигура «бесстрашного рыцаря революции» в характерной полувоенной кожанке и сапогах стояла почти вся скрытая от оживлённого проспекта густыми кустами сирени. По преданию, городские власти будто бы специально «прикрыли „железного Феликса“, так как было известно, что Сталин его недолюбливал». Только после смерти «великого кормчего» кусты были вырублены.

О своеобразном, мягко выражаясь, специфическом, понимании новыми хозяевами страны исторических ценностей сохранились предания, более похожие на курьёзные анекдоты. Однажды одна из многочисленных мраморных досок с отметками уровня воды при наводнениях, что можно увидеть на фасадах многих петербургских домов, оказалась укреплённой над окнами второго этажа. На удивленные вопросы любопытных об истинном уровне подъёма воды дворник с удовольствием отвечал: «Так ведь доска историческая, памятная, а её мальчишки царапают постоянно».

Ещё более нелепо сложилась судьба памятника известному русскому путешественнику, исследователю Средней Азии Николаю Михайловичу Пржевальскому. Памятник, отлитый по модели скульптора И.Н. Шредера, был установлен в Александровском саду, перед главным входом в Адмиралтейство, в 1892 году. Кто мог тогда предполагать, что Пржевальский окажется так похож на лучшего друга всех скульпторов и путешественников Иосифа Виссарионовича Сталина? Но так распорядилась судьба. И родилась очередная легенда. Рассказывали, как однажды, путешествуя по просторам Средней Азии, Пржевальский неожиданно отклонился от маршрута, завернул ненадолго в Грузию, встретился там с некой красавицей Екатериной Георгиевной – будущей матерью Сталина, и осчастливил её, став, как утверждает эта фантастическая легенда, отцом ребенка. Легенду рассказывали шёпотом, оглядываясь по сторонам, понимая, что за её распространение можно оказаться далеко за пределами Ленинграда, если не вообще лишиться жизни. Только в последние годы об этом стало возможно говорить открыто. Неслучайно, за неимением в Петербурге других памятников их кумиру, к памятнику Пржевальскому иногда приносят цветы пожилые люди, которые всё ещё верят в светлое коммунистическое будущее и боготворят «вождя всего прогрессивного человечества».

Современные экскурсанты, которые вообще верят каждому слову экскурсовода, иногда задают неудобные вопросы: «А почему Сталин с верблюдом?» – «А это, – отвечают им, – символ долготерпения русского народа».

Сохранилась легенда о каком-то «придурковатом полковнике», который в 1950-х годах, проходя по Александровскому саду к месту своей службы в Главном штабе, у памятника Пржевальскому каждый раз переходил на строевой шаг и отдавал честь бронзовому монументу.

Среди узких романтических улиц Петроградской стороны есть одна из немногих, которым чудом удалось избежать переименования. Каким-то образом она сумела сохранить свое странное, словно взятое из детской сказки, название – Бармалеева. Мнения исследователей по поводу происхождения этого необычного топонима расходятся. Одни утверждают, что он восходит к широко распространённой в Англии фамилии Бромлей. Другие ссылаются на «Толковый словарь» Даля, где есть слово «бармолить», которое означает «невнятно бормотать», и вполне вероятно, что производное от него «бармалей» могло быть прозвищем неразборчиво бормотавшего человека. От него-де и пошло название улицы.

Однако в городе бытует легенда о том, что Бармалеевой улица названа по имени страшного разбойника-людоеда из сказки Корнея Чуковского. У этой легенды совершенно реальная биография с конкретными именами родителей и почти точной датой рождения. К.И. Чуковский рассказывал, что как-то в начале 20-х годов они с художником М.В. Добужинским, бродя по городу, оказались на улочке с этим смешным названием. Посыпались шуточные предположения и фантастические догадки. Вскоре сошлись на том, что улица носит имя африканского разбойника Бармалея. Тут же, на улице, Добужинский нарисовал портрет воображаемого разбойника, а у Чуковского родилась идея написать к рисункам художника стихи. Так появилась знаменитая сказка.

В 1925 году издательство «Радуга» выпустило её отдельной книжкой и, благодаря необыкновенной популярности как у детей, так и у взрослых, имя Бармалея стало известно всей стране. Ленинградцы не сомневались, что обращение Ванечки и Танечки к Крокодилу, проглотившему разбойника:

 

Если он и вправду сделался добрее,

Отпусти его, пожалуйста, назад!

Мы возьмём с собою Бармалея,

Увезём в далёкий Ленинград, —

 

имело конкретное продолжение, и бывший африканский людоед, подобревший и любвеобильный, ныне проживает в одном из домов Петроградской стороны, на тихой улице своего имени.

Чуковский, как уверяет он сам, детским писателем стал случайно. У него заболела дочь, и он, чтобы отвлечь её от болезни, стал сочинять сказки. Он был исключительно добрым и отзывчивым человеком. По утверждению современников, никогда не участвовал в травле своих товарищей по перу. Когда ему приносили на подпись какое-нибудь осуждающее письмо, он отказывался, уверяя, что подписывает только свои собственные произведения. За такую строптивость его не раз наказывали. Не всегда печатали даже его детские стихи. По одной из легенд, это будто было следствием того, что Сталин в образе усатого Тараканища увидел карикатуру на себя. Правда, другие легенды утверждают, что Сталин тут не при чем. Это, мол, переусердствовали ретивые редакторы. В эпоху тоталитарного оптимизма, за фарисейским фасадом которой душили в объятиях и зацеловывали до смерти, к героям детских сказок относились с особенной подозрительностью. Борьба за детские души была нешуточной.

В 1923 году советскому правительству удалось уговорить вернуться на родину известного писателя Алексея Николаевича Толстого, с 1918 года находившегося в эмиграции.

Жизнь Толстого в послереволюционном Петрограде складывалась непросто. Семья находилась на грани голода. Считали копейки. Если верить семейному фольклору Толстых, однажды Алексей Николаевич отдал последние пятьдесят копеек какой-то цыганке, которая предложила ему погадать. И та предсказала Толстому, что он скоро станет богатым и знаменитым. Вскоре Толстой эмигрировал, а в 1923 году советскому правительству удалось уговорить к тому времени уже знаменитого писателя вернуться. Считалось, что это было большой идеологической победой большевиков.

Толстой тут же был обласкан советским правительством. Он получил все мыслимые и немыслимые привилегии любимца власти, в том числе личный автомобиль. Вокруг его чёрного «форда», часто стоявшего у Дома книги на Невском проспекте, всегда собиралась толпа любопытных. Особый интерес вызывали буквы «АНТ», которыми украсил машину известный писатель. Толстому откровенно нравилось совпадение его инициалов с начальными буквами фамилии знаменитого авиаконструктора, чьи «АНТы» уже тогда соперничали с самолетами западных фирм.

Преисполненный чувством благодарности к советской власти, Толстой пишет роман «Хлеб», прославляющий деятельность Сталина в период Гражданской войны. Рассказывают, что, когда сын Толстого Дмитрий прочитал роман, он набросился на отца с кулаками: «Как ты посмел? Ты оскорбил нас всех! Для чего ты это сделал?» – «Для того, чтобы ты мог учиться в консерватории», – невозмутимо ответил отец.

Вслед за «Хлебом» появился «Пётр Первый», талантливое художественное произведение, которое оправдывало любые, даже самые жестокие средства, применявшиеся Петром I ради достижения поставленной им перед собой высокой цели. Сталину этот роман показался чрезвычайно актуальным. Ассоциации, связанные с личностью Петра, были весьма недвусмысленны. Отсюда и соответствующие оценки думающей части советского общества. Тот же Дмитрий скажет об отце: «Он продал душу дьяволу, и продал дорого». Наученная осторожности ленинградская интеллигенция осторожно окрестила Толстого «Красным графом».

Отношение Сталина к Алексею Толстому было двойственным. Чаще всего он его терпел. Видимо, был нужен. Когда ему говорили, что Алексей Толстой миллионер и надо бы прижать его налогами, он отвечал: «А у вас есть другой Толстой?». Сохранилась легенда о кремлёвском банкете, куда был приглашен и Толстой. Писатель не преминул произнести благодарственный тост в честь своего благодетеля. Говорил долго, «употребляя все больше высоких эпитетов и превосходных степеней». Сталин, как всегда, ходил вдоль стола. Наконец, видно, даже ему надоел поток восхвалений. Он остановился около Толстого, хлопнул его по плечу и, попыхивая трубкой, проговорил: «Хватит стараться, граф».

Однако это нимало не смущало самого Толстого. Его самоуверенность и апломб были безграничны. Деловые записки он неизменно подписывал: «Депутат Верховного Совета СССР» и был уверен в то, что его имя обладает неистребимой силой. Однажды Толстому высказали сомнение в том, что издание по фольклору, над которым работала в то время группа писателей, может быть вообще запрещено. «Подождите до осени, – сказал Толстой, – меня изберут академиком и тогда легче будет продвинуть это дело.» – «Но ведь могут и не избрать», – осторожно заметили Толстому. «Вы что – малохольный? – будто бы возмутился Толстой, – Это согласовано.»

С 1928 года «Красный граф» жил в Детском Селе. Живя в пригороде, писатель постоянно ездил к друзьям и знакомым в Ленинград на собственной машине. И, как назло, постоянно и надолго застревал перед опущенным шлагбаумом у железнодорожного переезда на станции «Шушары». Избалованный судьбой писатель нервничал, негодовал, протестовал, но ничего не мог поделать с такой фатальной задержкой. Однажды, как рассказывает предание, он решил раз и навсегда заклеймить и опозорить это злосчастное место. Говорят, именно тогда он работал над «Золотым ключиком» и именно здесь, у шушарского шлагбаума, придумал крысе из знаменитой сказки имя Шушара.

В 1937 году вернулся на родину и Александр Иванович Куприн. Его родословная по материнской линии уходит в глубокую древность, известно, что она урожденная княжна Кулунчакова из старинного татарского рода.

Впервые в Петербурге Куприн появился в 1901 году. Здесь он приобщился к регулярному стакану вина и в конце концов заразился этой неизлечимой всероссийской болезнью. После напряжённой работы за письменным столом он ежедневно шел в какой-нибудь ресторан или трактир: «Вену», «Палкин», «Капернаум». Особенно полюбился Куприну «Капернаум», который находился в Кузнечном переулке, в двух шагах от дома. Напомним, что в буквальном переводе с древнееврейского Капернаум означает «село утешения». Здесь Куприн отдыхал душой. Здесь находил героев своих будущих произведений. Так, в «Капернауме», где он числился «президентом капернаумской республики», Куприн познакомился с «переодетым японским шпионом штабс-капитаном Рыбниковым», ставшим героем одноименного рассказа. Описан в этом рассказе и сам «Капернаум» под названием «Слава Петрограда».

Среди постоянных или случайных посетителей «Капернаума» были найдены герои и других рассказов и повестей писателя. Он с ними легко сходился, выслушивал их хмельные исповеди, таскал за собой по городу, водил в другие трактиры, знакомил с литераторами.

Однако ежедневные «поиски утешения» в конце концов, привели к тому, что Куприн начал потихоньку спиваться. За ним потянулся шлейф скандальной славы. Имя писателя было у всех на устах. О Куприне рассказывали ядовитые анекдоты и сочиняли злые эпиграммы:

 

Ах, в «Вене» множество закусок и вина.

Вторая родина она для Куприна.

 

Пьяная капернаумская компания мешала работе. Надо было что-то делать. Выход нашла жена Куприна Мария Карловна. Для работы непутевого мужа она сняла комнату на Казанской улице, куда с утра ежедневно отправляла Александра Ивановича. Для всех друзей этот адрес был строго засекречен. Домой на Разъезжую Куприн приходил только по воскресеньям. Но и это счастливое время скоро закончилось. Капернаумские друзья нашли его, и снова втянули в пьяные загулы. Тогда Мария Карловна пошла на крайние меры. Она установила в квартире дверную цепочку. Возвращаясь домой после работы, Куприн, прежде чем войти в собственную квартиру, должен был просунуть в щель новую рукопись. Только убедившись в том, что этот отрывок действительно новый, супруга впускала мужа в квартиру.

В поисках реальных прототипов персонажей для своих произведений Куприн не ограничивался только питейными заведениями. Корней Иванович Чуковский рассказывал легенду о том, как Куприн задумал однажды рассказ из жизни героев уголовного мира. Для этого ему надо было почувствовать себя профессиональным грабителем. И что вы думаете? Однажды ночью он забрался в чужую квартиру, вытащил из комодов и сундуков вещи, уложил их в чемодан и, ни разу не обнаружив себя, собрался, было, уже уходить. Но в этот момент решимость покинула его, и он, как утверждает легенда, ушел ни с чем. Но впечатлений набрался. И грабителем себя почувствовал.

Не обошлось без вживания в роль и при работе над знаменитой повестью «Яма». Заведений подобного рода, где можно было согреться в непогоду и ненадолго утешиться в объятиях «Невских ласточек», или «Чухонских нимф», как называл питерских проституток Гоголь, вокруг Владимирской площади было предостаточно.

С 1907 года Куприн жил в Гатчине, где его величали не иначе как «Всероссийским жителем уездного города Гатчины». Отсюда началась его загадочная эмиграция. До сих пор биографы писателя не могут объяснить её подлинные причины. В 1919 году вместе с отступавшей из Петрограда Белой армией Юденича он ушел в Финляндию. Тогда же в Петрограде родилась легенда, что его увели с собой насильно, против его воли, хотя, как известно, бегство из революционной России в глазах творческой интеллигенции не считалось предосудительным. Так ли это на самом деле, сказать трудно. Сам писатель об этом говорил уклончиво: «Чтобы не потерять семью, пришлось отступить вместе с войсками генерала Юденича». Ну что ж, пришлось так пришлось.

С 1920 года Куприн жил преимущественно в Париже. Какой представлялась родина писателю перед его отъездом из Франции, мы можем только предполагать, но какой она оказалась по приезде его в Москву, знаем по сохранившемуся анекдоту. Куприн вернулся на родину. Поставил чемодан на платформу вокзала и восторженно всплеснул руками: «Как же ты изменилась, моя Россия!». Наклонился за чемоданом – а его и след простыл. Куприн снова всплеснул руками: «Узнаю тебя, моя Россия!».

Вернулся в Советский союз композитор Сергей Прокофьев, с 1918 года живший за границей. В Большом зале Консерватории живёт легенда о призраке композитора, который появляется в коротких штанишках. Известно, что Прокофьев очень переживал, когда в детстве родители заставляли его вплоть до четырнадцати лет надевать короткие штанишки, когда водили на концерты.

Но вернулись далеко не все. Так, например, тщетными оказались попытки большевиков вернуть в лоно советской власти Илью Ефимовича Репина, невольно ставшего иностранцем после предоставления в 1918 году независимости Финляндии и установления границы между двумя государствами. Дача художника оказалась на территории Финляндии. Согласно советским литературным источникам, Репин не возвращался на родину, «потому что был стар и немощен». Однако это не более чем легенда, придуманная в партийных кругах. На самом деле весь мир знал, что художник революцию не принял, а большевиков просто проклинал. В жизни Репин отличался принципиальностью, непримиримостью к любым проявлениям несправедливости. Рассказывают, как на одной художественной выставке к нему обратился «антисемитски настроенный господин»: «А что, господин Репин, вас, кажется, Ильей Ефимовичем зовут, уж не из евреев ли вы?» – «Из евреев я, из евреев, – ответил Репин, – неужели я хуже Антокольского и Левитана?»

Если верить фольклору, картины Репина обладают таинственной энергетикой, которая влияла на судьбы людей, так или иначе причастных к жизни художника. Так, киевский военный генерал-губернатор Михаил Драгомиров, которого Репин изобразил атаманом Иваном Серко на картине «Запорожцы пишут письмо турецкому султану», спился. Два сына Драгомирова покончили жизнь самоубийством, а дочь лишилась рассудка. Писатель Всеволод Гаршин, позировавший Репину для образа сына в картине «Иван Грозный убивает своего сына Ивана», сошёл с ума и бросился в пролёт лестничной клетки с пятого этажа. Сошёл с ума и сын Репина Юрий, которого отец первоначально изобразил на картине «Запорожцы пишут…». Правда, потом одумался и закрасил его, но, видимо, было уже поздно. Юрий выбросился из окна лечебницы. С его смертью прервался род Репиных по мужской линии.

Остался за границей малоизвестный и почти забытый в Петербурге архитектор Николай Львович Марков. Волею судьбы он оказался одним из крупнейших персидских зодчих. Мистическим образом этот факт его биографии совпал с одним из эпизодов истории рода Марковых по отцовской линии. Николай Львович родился в семье директора Тифлисской гимназии, один из предков которого, Марк Волошенин, или Марк Росс Толмач, согласно семейным легендам, был послом царя Ивана III при дворе персидского шаха. От его имени, видимо, пошла и фамилия рода.

В 1911 году Марков окончил петербургскую Академию художеств, а затем, в 1914 году, Восточную практическую академию в Санкт-Петербурге. Свой первый архитектурный опыт он приобрел, участвуя в строительстве Военно-автомобильной школы на территории Семёновского полка и в возведении доходного дома общества «Мазут» на Благовещенской площади. Более в Петербурге Марков ничего не строил. С началом Первой мировой войны его судьба резко изменилась.

Марков записался добровольцем и попал на Кавказский фронт. В 1917 году стал адъютантом командующего Кавказским кавалерийским корпусом, затем был переведён в Персию, где вступил в Персидскую Казачью дивизию, воевавшую против большевиков. С этих пор Персия стала его второй родиной. По окончании военной службы Марков принял деятельное участие в строительстве Тегерана. Строил церкви, министерские, учебные и общественные здания, частные дома. Был одним из ведущих строителей Тегерана. Всего в столице современного Ирана им построено несколько десятков зданий. В арсенале городского фольклора персидской столицы до сих пор как своеобразная дань уважения иранского народа петербургскому зодчему хранится фразеологическая конструкция «Аджори Маркови». В переводе с персидского языка это означает: «Кирпич Маркова». Так в Иране называют кирпич размером 20 х 20 см., который любил использовать при возведении своих построек зодчий. Напомним, что российский стандарт строительного кирпича равен 26,4 х 13,2 см.

Трагическим символом гибели петербургской культуры стала смерть Александра Блока в 1921 году. По отцовской линии корни Блоков уходят в Германию XVI столетия. Если верить семейным легендам, то в жилах Блоков течет кровь некоего фельдшера из Мекленбурга, который будто бы поступил на русскую службу и стал врачом при царе Алексее Михайловиче. Сам Блок искренне верил в эту «родословную версию».

Но даже если это не более чем легенда, то фамилия того мекленбургского фельдшера вполне реальна. Известно, что некий Иоганн Фридрих фон Блок изучал медицину в Ростокском и Берлинском университетах, поступил на русскую службу, в России женился на немке, прослыл искусным врачом и в 1785 году был назначен лейб-хирургом при наследнике престола Павле Петровиче. В 1796 году Иван Леонтьевич Блок, как он стал сам себя называть, за долгую и безупречную службу был возведен в российское дворянство.

Александр Блок родился в Петербурге, в доме деда А.Н. Бекетова, в так называемом «Ректорском флигеле» Университета. Он прожил яркую, как звезда, и короткую, как её падение, жизнь. Блок умер в 1921 году в возрасте сорока одного года. Если вычесть четыре года, прошедшие с трагического октября 1917-го, когда рухнули все традиционные основы, на которых покоилась жизнь, и в представлении большинства подлинных интеллигентов фактическая смерть уже не имела никакого значения, то получится как раз тридцать семь лет – возраст, в котором погиб Пушкин.

Поэма «Двенадцать», написанная в 1918 году, стала практически последним поэтическим опытом Блока. Фактически уже тогда началось медленное умирание поэта – сначала творческое, а затем и физическое. Мистическое предощущение смерти теперь уже никогда не покидало его. Вплоть до 1921 года все его стихотворения оставались неоконченными. За исключением одного. За несколько месяцев до смерти Блока попросили написать что-нибудь к 84-й годовщине со дня смерти Пушкина. 5 февраля 1921 года он пишет своё знаменитое стихотворение «Пушкинскому дому». Стихи похвалили. Блок искренне обрадовался похвале и будто бы ответил: «Я рад, что мне удалось. Ведь я давно не пишу стихов. Но чем дольше я живу, чем ближе к смерти, тем больше я люблю Пушкина. Мне кажется, иначе и быть не может. Только перед смертью можно до конца понять и оценить Пушкина». И после короткой паузы добавил: «Чтобы умереть с Пушкиным».

Смерть Блока окутана тайной, хотя это и произошло «при нотариусе и враче». Диагноз, установленный официально, не мог, по мнению многих, привести к летальному исходу. По одной из легенд, он скончался от передозировки кокаина.

Хорошо известно, что Блок добровольно пошел на службу советской власти. Многие истинные петербуржцы, особенно после появления одиозной поэмы «Двенадцать», демонстративно отвернулись от поэта. В мае 1921 года Блок выступал в Москве с чтением своих стихов. Рассказывают, как на одном из вечеров поэт Михаил Струве выкрикнул из зала: «Ваши стихи мертвы! Да и вы сами мертвец», на что Блок, если верить воспоминаниям очевидцев, несколько раз мрачно повторил: «Правда. Правда…». Над поэмой откровенно издевались, обвиняя её автора во всех смертных грехах. Конец поэмы был иронически переиначен. Принципиальный для Блока образ Христа был заменён на образ расхристанного полупьяного матроса:

 

В белом венчике из роз

Впереди идет матрос.

 

По городу ходила острота язвительной и непримиримой Зинаиды Гиппиус: «Говорят, к Блоку подселили красноармейцев. Хорошо бы – двенадцать».

В 1925 году умер Сергей Есенин. По официальной версии, он ушёл из жизни добровольно, в номере гостиницы «Англетер», в ночь на 28 декабря. В доказательство этой версии было обнародовано его стихотворение «До свиданья, друг мой, до свиданья», будто бы написанное им накануне в том же номере. Однако уже тогда это утверждение вызывало большие сомнения. В самоубийство не верили. Родилась другая, народная версия неожиданной смерти молодого, находившегося в расцвете творческих сил поэта. Известно, что Есенин крайне раздражал сильных мира сего. И это давало основание подозревать, что искали только повод, чтобы с ним расправиться. Есенин, утверждает легенда, был арестован сразу по приезде в Ленинград из Москвы 24 декабря. В Большом доме он был допрошен с пристрастием и там же, в одном из кабинетов, от побоев будто бы и скончался. Ночью 27 декабря тело поэта привезли в «Англетер» и «повесили», сымитировав самоубийство. Сделано это было так грубо и цинично, что исполнителям даже не пришло в голову придать событиям хотя бы некоторую достоверность. Так, например, фамилия Есенин не внесена в списки проживавших в те дни в гостинице.

По городу ходили странные рассказы о писателе Данииле Хармсе, парадоксальный и абсурдный характер творчества которого вызывал неподдельное восхищение в литературных кругах. Его жизнь была сродни жизни героев его чудесных произведений. Однажды в Госиздате, на шестом этаже Дома книги, он, не сказав никому ни слова, с каменным лицом человека, знающего, что делает, вышел в окно редакции и по узкому наружному карнизу вошел в другое окно. О его чудачествах знал весь город. Например, он «изводил управдома тем, что каждый день по-новому писал на дверях свою фамилию – то Хармс, то Чармс, то Гаармс, то ещё как-нибудь иначе». На самом деле это был псевдоним. Его происхождение фольклор связывает с именем школьной учительницы немецкого языка госпожи Хармсен, которую мальчик Даня Ювачёв, а это была настоящая фамилия Хармса, ненавидел и которой, в конце концов, решил таким образом отомстить.

Смерть Хармса окружена легендами. Однажды он вышел из дому – как будто в соседнюю лавку за спичками. И не вернулся. Следы его затерялись в бесконечных переходах Большого дома. Во время одного из допросов следователь спросил Хармса: «Нет ли у вас каких-нибудь желаний, которые я мог бы исполнить?» – «Я хочу каждую ночь спать в новой камере», – будто бы ответил Хармс. Так якобы он и умер, потому что надзиратели забыли, где он находится. По другой легенде, его объявили сумасшедшим, и он умер в тюремной психиатрической больнице. На самом деле Хармс скончался в Новосибирской тюрьме, куда в 1942 году в спешном порядке вывезли из Ленинграда всех арестованных.

Драматически сложилась после революции судьба другого поэта, с коротким запоминающимся псевдонимом Пяст. Подлинная фамилия Владимира Алексеевича Пяста – Пестовский. Появление псевдонима связано с семейной легендой, согласно которой он является потомком старинного польского королевского рода Пястов, правивших в Польше с X по XIV век. Может, оно и так. Однако, по другим версиям, польской крови в жилах Пяста нет. По отцу он будто бы был прибалтийским немцем, а по матери – грузином.

Революцию Пяст не принял и не скрывал этого. Может быть, поэтому его несколько раз арестовывали и отправляли в ссылку. Сохранилось предание о том, как только что вернувшегося из ссылки и бедствовавшего поэта встретил Маршак. Он предложил ему написать детское стихотворение для издательства «Радуга». Пяст отказался, ссылаясь на то, что никогда детские стихи не писал. Тогда Маршак выхлопотал для него в издательстве аванс под будущую книгу, а потом написал её за него сам. Книга вышла под названием «Лев Петрович» и с именем Владимира Пяста на обложке. Как утверждают литературоведы и знатоки творчества Маршака, это было не что иное, как самый первый вариант маршаковского стихотворения «Вот какой рассеянный».

Но и это ничего в судьбе Пяста не изменило. Он буквально бедствовал. Походил на бродягу или бомжа, как сказали бы сегодня. Выдавали за анекдот историю, как однажды с панибратскими интонациями в голосе его остановил профессиональный нищий: «Товарищ, я тоже из тюрьмы и тоже из Могилёва».

Последний раз Пяста сослали в Вологодскую губернию. Там он и умер, будто бы от рака. Впрочем, сохранилась одна непроверенная легенда о том, что гордый потомок польских шляхтичей Владимир Пяст покончил жизнь самоубийством, застрелившись из пистолета.

В послереволюционном Петрограде Пяст нашел пристанище в ДИСКе, Доме искусств, о котором мы уже знаем. Его соседом был неисправимый романтик советской литературы Александр Грин. Биография Грина полна мистических тайн и фантастических загадок. В значительной степени это связано с тем, что до революции он состоял членом партии эсеров и преследовался за антиправительственную агитацию. Его подлинная фамилия Гриневский. Отцом Грина был ссыльный поляк, потомственный дворянин, участник польского восстания 1863 года. Впервые в Петербург Грин приехал в 1905 году, нелегально, хотя охранка о нём хорошо знала и тщательно следила за его передвижениями. В их отчетах он числится под кличкой «Невский». В 1906 году его арестовали и сослали в Тобольскую губернию. Оттуда Грин сбежал и вернулся в Петербург. Но в 1910 году был вновь арестован, и на этот раз смог вернуться в столицу только через два года.

В Петербурге Грина познакомили с Куприным, благодаря которому он вошел в литературные и издательские круги столицы. Виктор Шкловский вспоминает, что высокий, изможденный голодом, мрачный и тихий Грин был похож на «каторжника в середине срока». В Петербурге он начал активно писать и печататься. Здесь же родились и первые легенды о Грине. Так, по одной из них, он был сослан на каторгу в Сибирь не за свою революционную деятельность, а за то, что убил жену.

Другие легенды связаны с творчеством этого необыкновенного писателя. Заманчивый и великолепный фантастический мир, созданный им в повестях и рассказах, взбудоражил общественное мнение. Вскоре оно разделилось. Одни признавали его необычный творческий дар, другие говорили, что Грин никакой не писатель, а просто обыкновенный уголовник. Будто бы однажды ему удалось украсть сундук, набитый старинными английскими рукописями. Хорошо зная иностранные языки, он постепенно извлекал тексты из таинственного сундука, переводил их и выдавал за собственные произведения.

Как бы то ни было, но все единодушно признавали, что все его рассказы и повести глубоко петербургские. Его лучшие произведения: «Алые паруса», «Крысолов», «Корабли в Лиссе» и другие могли быть написаны только в этом городе. И действительно, в волшебных городах с загадочными названиями Лисе и Зурбаган, созданных его творческим воображением, легко улавливается неповторимый аромат петербургской атмосферы, запах гранитных набережных Невы и близкое дыхание Финского залива. Неслучайно в Петербурге живёт весенняя примета. Юные выпускницы петербургских школ, беззаветно веруя в свое близкое счастливое будущее, связывают свои надежды с гриновскими алыми парусами, которые им удается увидеть в своих утренних грёзах, и свято верят в романтическую легенду, будто прообразом прекрасной Ассоль стала жена Александра Степановича Грина Нина Николаевна.

В 1930 году трагически оборвалась жизнь Владимира Маяковского. Принято считать, что Маяковский – московский поэт. Это действительно так. С Москвой он связан гораздо теснее, чем с городом на Неве. В Петербурге он жил мало. Однако есть два обстоятельства, которые дают все основания считать Маяковского петербургским поэтом. Во-первых, романтический образ революции, который он на протяжении многих лет создавал в своих стихотворениях и поэмах, неразрывно связан с Петербургом, а затем с Петроградом и Ленинградом. И, во-вторых, личная жизнь Маяковского драматическим образом переплетена с его петербургскими друзьями, Лилей и Осипом Бриками. Их странное и непонятое многими современниками существование втроём наложило неизгладимый отпечаток на всю жизнь поэта, а по некоторым свидетельствам, стало одной из причин его самоубийства. Страстно влюблённому Маяковскому приходилось выслушивать от любимой женщины откровенные проповеди свободной любви и признания в том, что с Маяковским ей хорошо, но любит она только своего законного мужа. При этом Осип Брик мог стоять тут же, у дверей спальни, откуда только что вышли Лиля и Маяковский, и снисходительно выслушивать откровения своей супруги.

В богемной среде мода на «брак втроем» была довольно распространена ещё с начала XX века. Её страстными апологетами были Дмитрий Мережковский и Зинаида Гиппиус, Вячеслав Иванов и многие другие. Они утверждали, что «брак вдвоём» – ветхозаветный общественный институт, и он давно уже отменен Новым Заветом. Правда, не обходилось без курьёзов. В предреволюционном Петербурге жила ныне никому не известная писательница Надежда Санжарь, знаменитая не столько благодаря своему творчеству, сколько тем, что досаждала известным людям просьбами родить от них «солнечного мальчика». Это называлось «ходить за зародышем». Кого только она не посещала – и Александра Блока, и Леонида Андреева, и Валерия Брюсова. «Вела переговоры» и с Вячеславом Ивановым. Правда, закончились они тем, что жена Иванова запустила в неё керосиновой лампой и выгнала из дома.

После революции религиозная система взглядов на брак была заменена революционной теорией «стакана воды», согласно которой, удовлетворение страсти приравнивалось к утолению жажды. Активным проповедником новых половых отношений была Александра Коллонтай. С тех пор в фольклоре сохранилась даже поговорка: «По примеру Коллонтай ты жене свободу дай!». Так что к бытовому поведению Маяковского общество относилось снисходительно и терпимо.

Брики жили рядом с Надеждинской улицей, как тогда называлась улица Маяковского, где поэт жил с 1915 по 1918 год. Осип Брик считался теоретиком литературы, часто выступал с лекциями и докладами по стихосложению. Однажды на дверях их дома кто-то написал: «Здесь живёт не исследователь стиха, а следователь ЧК». Среди творческой интеллигенции в то время ходила эпиграмма, авторство которой приписывали Есенину:

 

Вы думаете, что Ося Брик

Исследователь русского стиха?

А на самом деле он шпик

И следователь ЧК.

 

Насколько осведомлены были современники, стало ясно только позднее, когда в архивах ЧК обнаружились удостоверения сотрудников этой организации. Среди них числились и друзья Маяковского. Удостоверение Лили Брик имело номер 15073, Осипа – 25541. Впрочем, это было время, когда вся страна усилиями органов опутывалась сетью тайной полиции, можно только гадать, был ли вовлечен в эту смертельно опасную пляску жизни и смерти сам Маяковский.

Остается добавить, что до конца своих дней Лиля Юрьевна Брик не снимала золотое кольцо, подаренное ей Маяковским в 1920-х годах. На кольце были выгравированы её инициалы: ЛЮБ. Следовавшие друг за другом, они составляли бесконечно повторяющееся одно-единственное слово «ЛЮБЛЮБЛЮБЛЮБ…».

Арестовали Осипа Мандельштама, человека исключительно гордого и самолюбивого, непредсказуемый и неуживчивый характер которого многих раздражал. Литературные посредственности не могли простить ему талант, данный Богом, и творческую независимость. «Голову забросив, шествует Иосиф», – говорили о нем завистники. А он верил в свою избранность и, по свидетельству современников, даже «чечевичную кашу ел так, будто вкушал божественный нектар».

По преданиям, из-за сложного характера поэта произошёл и первый его арест. Однажды писатель С.П. Бородин, будучи у Мандельштамов, устроил скандал и ударил жену поэта. Мандельштам тут же обратился в товарищеский суд писателей, председателем которого был Алексей Толстой. Суд решил примирить своих коллег и постановил, что «виноваты обе стороны». Однако это решительно не понравилось Мандельштаму, и он ударил Толстого по щеке, заявив при этом, что он «наказал палача, выдавшего ордер на избиение его жены». Толстой взорвался и начал кричать, что «закроет перед Мандельштамом все издательства, не даст ему печататься и вышлет его из Москвы». В то время Мандельштамы жили то в Петрограде, то в Москве. Слова Толстого не были пустой угрозой, просто эмоциональным всплеском. Он тут же отправился жаловаться Горькому И Горький, если верить фольклору, поддержал Толстого: «Мы ему покажем, как бить русских писателей», – будто бы сказал он. Это якобы и послужило причиной первого ареста Мандельштама. На этот раз всё обошлось ссылкой. К такому «гуманному» роду репрессий против интеллигенции все уже давно привыкли.

Место ссылки – Воронеж – Мандельштам выбрал сам. Тогда это было ещё можно. В Воронеже поэт в очередной раз попытался примириться с действительностью. Первый раз это было, когда его по командировке Союза писателей направили на строительство Беломоро-Балтийского канала. По возвращении он написал стихи, которых потом стыдился. Стыдился по двум причинам. Во-первых, потому что написал не то, что думал, а во-вторых, вспомнил, как сам издевался над писателем М.А. Зенкевичем, прилюдно назвав его «Зенкевичем-Канальским», за то, что тот посетил строительство канала и «написал похвальный стишок преобразователям природы». Теперь наступила его очередь заверить Сталина в собственной благонамеренности. Мандельштам пишет верноподданное стихотворение, которое заканчивается патетической строфой:

 

И промелькнет пламенных лет стая,

Прошелестит спелой грозой – Ленин,

Но на земле, что избежит тленья,

Будет будить разум и жизнь – Сталин.

 

Существует литературная легенда, что вместо слова «будить», у Мандельштама было первоначально слово «губить», которое переворачивало весь смысл стихотворения:

 

Будет губить разум и жизнь – Сталин.

 

К сожалению, это только легенда. Трудно сказать, как отнёсся сам Сталин к этому стихотворению. Скорее всего, так же, как к «Песне о Сталине» Дунаевского, которую композитор сделал такой, что её никто не мог петь. Как у Дунаевского мелодия, слова манделыитамовского произведения были так же труднопроизносимы, а сами стихи – трудночитаемы. Доказать свою лояльность поэту так и не удалось. А вскоре сами собой пришли другие стихи, за которые поэту пришлось жестоко поплатиться:

 

Мы живём, под собою не чуя страны,

Наши речи за десять шагов не слышны.

Только слышно кремлёвского горца,

Душегуба и мужикоборца.

 

Как утверждает Н.Я. Мандельштам, стихи о Сталине слышали всего около 20 человек, те, кто бывал в доме Мандельштамов и у кого бывал он. Но даже среди этих немногих близких людей оказался предатель, а может быть, не один. Стихи сразу стали известны Ягоде, а от него Сталину. «Изолировать, но сохранить», – коротко изрёк вождь и тем самым решил судьбу поэта. На эзоповом языке советских инквизиторов это означало лагерь и каторгу. Как, например, «десять лет без права переписки» на том же большевистском языке означало расстрел.

Подлинные обстоятельства смерти Мандельштама неизвестны. По официальным данным, он умер от паралича сердца 27 декабря 1938 года в одном из пересыльных лагерей Дальнего Востока. Сохранилось большое количество легенд о последних днях поэта. По одной из них, Мандельштама видели в партии заключённых, отправлявшихся на Колыму. Но на пути туда он будто бы умер, и тело его было брошено в океан. По другой легенде, его расстреляли при попытке к бегству; по третьей, забили насмерть уголовники за то, что он украл кусок хлеба; по четвёртой, он повесился, «испугавшись письма Жданова, которое каким-то образом дошло до лагерей». Ещё по одной легенде, Мандельштам вообще не был отправлен на каторгу. Он так и остался жить в Воронеже, пока туда не пришли немцы. Они-то будто бы и расстреляли поэта. Кому было удобно свалить вину за гибель поэта на немцев, остается только догадываться.

Существуют легенды и другого рода. Они отрицают насильственную смерть поэта. Согласно этим легендам, он или отбывал новый срок в режимном лагере за уголовное преступление, или «жил с новой женой на севере».

Любопытна легенда о том, как Мандельштам во время длительных пересылок, у костров, наизусть читал уголовникам Петрарку. Надо сказать, что вообще сквозь все лагерные легенды о Мандельштаме красной нитью проходит один знаменательный сюжет. Все они рассказывают о нем, как о «семидесятилетием безумном старике с котелком для каши, когда-то писавшем стихи, и потому прозванном „Поэтом“». В год трагической гибели поэту Мандельштаму было всего 47 лет.

Арестовали одного из крупнейших русских философов Павла Флоренского. К обыкновенной жизни он уже не вернулся. По одной легенде, он похоронен в общей яме в районе поселка Токсово, по другой, – зарыт на Левашовской пустоши, по третьей, – задавлен бревном на лесоповале, по четвёртой – утонул на пароходе во время перевозки зеков. Есть, впрочем, и легенды о том, что Флоренский был жив ещё после войны, и будто бы работал в одной из больниц на Севере. Кто-то видел даже его могилу с крестом, на котором написано имя философа.

В 1928 году пришли за Дмитрием Сергеевичем Лихачёвым. Этому предшествовало мистическое происшествие, о котором он сам впоследствии не раз рассказывал. В доме неожиданно пробили часы, долгое время до того молчавшие. Отец не любил часового боя и отключил их ещё до рождения сына. «Меня охватил леденящий страх, – рассказывает Лихачев, – На следующее утро за мной пришли следователи в форме». По воспоминаниям академика, его заперли в камере дома предварительного заключения на Шпалерной улице. Номер камеры был 273. И вновь это повергло его в ужас. Это был градус космического холода. А ещё он вспомнил сон, который долго преследовал его в детстве. На него наезжал паровоз. Он просыпался, затем опять засыпал, и страшный сон снова повторялся.

Лихачёв был отправлен на перевоспитание, на Соловки. Там ему чудом удалось выжить. Согласно спущенному сверху плану, его в числе тридцати человек должны были расстрелять. Но он спрятался за поленницей дров и остался жив. С тех пор он не подписал ни одного письма с осуждением кого бы то ни было. Дело дошло до курьёза. После долгих уговоров ему пришлось выступить на похоронах Андрея Дмитриевича Сахарова.

Кроме него, не нашлось ни одного академика, который не подписал ни одного письма против Сахарова.

Тревожили вещие сны и семью Анциферовых. Незадолго до ареста Николая Павловича его жена проснулась в холодном поту. «Ты знаешь, мне приснилось, что тебя арестовали». Через несколько дней за ним пришли. В камере на Шпалерке ему самому приснилось, что его освободили. Он рассказал об этом сокамерникам, и был осмеян: «Отсюда не выходят». В это время вошел караульный: «Анциферов! На выход, с вещами!». И случилось чудо. Его под караулом повезли в Царское Село проститься с умирающей женой.

Николай Павлович Анциферов, по свидетельству друзей, был «сияющим человеком». Он буквально лучился от счастья и радовался по любому поводу. При всяком удобном случае говорил: «Я счастливый человек». После ареста долго бедствовал в поисках работы, но не терял ни присутствия духа, ни оптимизма. Однажды пришел с синяком под глазом, начал оправдываться: «Смешная история. Прихожу в одну школу, а навстречу мне идет очень симпатичный человек. Думаю, если такие милые люди здесь работают, может, и меня возьмут?.. И ударился о зеркало».

С пресловутым Большим домом связано имя литератора и переводчика Татьяны Григорьевны Гнедич. В то время она занималась переводом поэмы Байрона «Дон-Жуан», но её общественная жизнь отличалась такой полнотой и насыщенностью, что времени на любимого Байрона просто не оставалось. Не раз она признавалась друзьям, что мечтает об одиночестве, чтобы спокойно заняться переводом «Дон-Жуана». И вдруг её арестовывают. Из Большого дома её отправили в «Кресты» и целых полтора года содержали в одиночной камере. Затем неожиданно к ней подсадили какую-то даму. К немалому удивлению тюремного начальства, Гнедич устроила скандал. Пришлось вызвать начальника. «В чём дело, Татьяна Григорьевна?», – сурово поинтересовался человек в пагонах. «Зачем вы подсадили ко мне эту женщину?» – «Но ведь никто не выдерживает одиночной камеры более полутора лет.» – «Нам с Байроном никто не нужен», – будто бы резко закончила разговор Гнедич.

В арсенале петербургского городского фольклора хранятся бесценные свидетельства жизни и трагических судеб не только литераторов, но и других деятелей русской культуры той предвоенной поры.

Летом 1924 года в Ленинграде при самых таинственных обстоятельствах погибла талантливая молодая балерина, восходящая звезда, с которой многие связывали будущее всего ленинградского балета, Лидия Иванова. Она была дочерью петербургского инженера и домохозяйки. В Мариинском театре её партнером был знаменитый впоследствии Баланчин, в то время носивший фамилию Баланчивадзе. Её высоко ценил Шостакович, Михаил Кузмин писал, что имя Ивановой было дорого всем, кто интересовался будущим русского искусства, а Анна Андреевна Ахматова долгие годы хранила её фотографию и отзывалась о ней, как «о самом большом чуде петербургского балета».

Трагедия случилась в самом устье Фонтанки. Лодка, на которой она каталась со своими спутниками, столкнулась с пароходом «Чайка». Некоторые пытались объяснить её гибель интригами и происками влиятельной в то время балерины Ольги Спесивцевой, которая будто бы видела в Ивановой серьёзную соперницу. Ходили разговоры о том, что организатором замысла Спесивцевой был её гражданский муж Борис Каплун, хотя на самом деле ни Каплуна, ни Спесивцевой в то время в Петрограде вообще уже не было. Спесивцева уехала за границу, а Каплун был переведен в Москву. Да и в близких отношениях они уже не состояли. Другие утверждали, что в гибели девушки виновны люди из окружения самого хозяина Ленинграда Григория Зиновьева. Будто бы директор театра лично предложил танцовщице покататься по Неве на катере. При этом загадочно добавил, что будут «солидные люди из Губкома и ЧеКа». Иванова согласилась, хотя в театральных кругах хорошо знали, что в семье она воспитывалась в строгих «патриархальных правилах» и не могла так просто откликнуться на авантюрное приглашение. Но предложение выглядело приказом, которому девушка не могла не подчиниться.

Была, впрочем, и ещё одна легенда. Она утверждает, что в гибели Ивановой замешан начальник ленинградской ЧК Иван Бакаев. Будто бы он добивался благосклонности молодой балерины, но, получив решительный отказ, поклялся жестоко отомстить ей. Будто бы по его распоряжению и была организована авария, в результате которой Иванова погибла. Косвенно это подтверждает ещё одна легенда, весьма популярная в то время. Как известно, тело Ивановой так и не было найдено. Но легенда утверждает, что это не так. Будто бы некий водолаз отыскал труп несчастной, и оно оказалось с простреленной головой.

На следующий день газеты сообщили о гибели балерины. Тут же родились новые легенды. Согласно одной из них, Иванова была изнасилована, а затем утоплена. По другой легенде, к смерти Ивановой приложила руку «секретная полиция». Дело в том, что Иванова в составе дягилевского «Молодого балета» должна была выехать на гастроли в Европу. Через много лет Баланчин уверял, что «Лида знала какой-то большой секрет и её не хотели выпускать на Запад».

Во все эти легенды искренне поверил безутешный отец погибшей. Целых три года он требовал проведения хоть какого-нибудь расследования, но каждый раз, как утверждает фольклор, дело прекращалось по звонку «всемогущего Зиновьева». Наконец в 1927 году отчаявшийся отец обратился к только что прибывшему в Ленинград на постоянную работу С.М. Кирову. Тот будто бы вник в суть дела и направил его прямо к заместителю председателя ГПУ Генриху Ягоде. Ягода пообещал разобраться, но через несколько дней, приехав в очередной раз в Ленинград, будто бы сказал одному из высокопоставленных начальников: «Уберите это дело – иначе мы вас уберем, как полено с дороги».

Остается добавить, что незадолго до смерти в частной жизни Лидии Ивановой, или Лиды, Лидочки, как её называли в театральных кругах, произошло два события, которые затем были истолкованы как пророческие. Во-первых, незадолго до гибели она сделала запись в дневнике: «Мне хотелось бы иногда быть одним из тех звуков, которые создавал Чайковский: чтобы, прозвучав мягко и грустно, раствориться в вечерней мгле». И, во-вторых, всем запомнился один из самых успешных её номеров – «Вальс-твист» в постановке Баланчина, в котором по сюжету танцовщицу «преследовала и в конце концов настигала Смерть».

Напоследок в этом сюжете обратим внимание читателей на одно важное обстоятельство. Дело о смерти балерины Лидии Ивановой кажется поразительно похожим на дела о гибели в Ленинграде в тех же 1920-х годах Сергея Есенина и жены Фёдора Сологуба, поэтессы Анастасии Чеботаревской, о которых мы уже рассказывали на страницах этой книги.

В 1931 году за границей неожиданно умерла Анна Павлова. Если верить официальной историографии, легендарная балерина Мариинского театра происходила из бедной семьи и была дочерью рядового солдата и обыкновенной прачки. Сама о себе она говорила более чем скупо, а об отце вообще никогда не упоминала. Не любила она и своего якобы родового отчества «Матвеевна». Будто бы сама настаивала на варианте «Павловна», произведя его из собственной фамилии. Видимо, и впрямь клеймо незаконнорождённой преследовало её всю жизнь. Из её раннего детства известно не много, разве что дворовое прозвище «Швабра» и легенда о том, что подлинным отцом девочки был видный еврейский банковский, промышленный и общественный деятель, московский меценат Лазарь Поляков. Так это или нет, с полной уверенностью сказать невозможно, но многие до сих пор считают, что «заслуги Лазаря Полякова перед русским балетом неоценимы».

Впервые Анна Павлова появилась на петербургской сцене в 1899 году в балете «Спящая красавица». Она исполняла маленькую, почти незаметную роль Зюльны. Однако уже тогда была отмечена публикой. Хотя и довольно странным образом. Если верить одной петербургской легенде, на том первом её спектакле присутствовала известная в театральном мире графиня Бенкендорф. Будто бы именно тогда эта «старая ведьма», как называли престарелую графиню в балетном закулисье, напророчила будущую судьбу юной танцовщицы. «Эта от нас упорхнет, – вещала она в антракте, – у неё крылья будут лебединые. А любовь свою она найдет через тюрьму. И судьба знаки станет ей подавать. Даже перед смертью знак будет». И действительно, все три пророчества «старой ведьмы», в конце концов, сбудутся.

Между тем роль Одетты в «Лебедином озере», о чём долго мечтала юная Анна, ей так и не удалось станцевать. Зато Михаил Фокин, застав однажды Анну вконец разобиженной и расстроенной, за одну ночь сочинил для неё хореографический этюд «Умирающий лебедь» на музыку Камиля Сен-Санса. Очень скоро этот номер прославит Анну Павлову на весь мир. Как и предсказывала графиня Бенкендорф, на крыльях сен-сансовского лебедя Анна «упорхнёт» из России. В 1909 году по приглашению Сергея Дягилева она станет участвовать в парижских «Русских сезонах». С 1910 года Анна Павлова гастролирует во многих странах мира с собственной труппой. Так исполнилось первое предсказание старой графини.

За границей Анна неожиданно узнала, что влюблённый в неё барон Виктор Дандре, её давний, ещё петербургский поклонник, от предложения руки и сердца которого она в своё время отказалась, арестован в России. Его обвинили в крупной растрате казённых денег. Анна тут же бросила все свои дела, возвратилась в Петербург и неожиданно явилась к Дандре в тюрьму. Там, как и предсказывала петербургская ведунья, она вдруг поняла, что без Дандре жить не сможет. Анна внесла огромный залог и избавила своего возлюбленного от тюрьмы. Затем они тайно покинули Россию и, едва оказавшись за границей, так же тайно обвенчались. Так сбылось второе предсказание театральной пророчицы.

И, наконец, третье, самое странное пророчество о неких таинственных знаках, которые судьба станет подавать в конце жизни ставшей уже всемирно знаменитой балерине. Если верить преданиям, Анна Павлова «всю жизнь не любила красные розы». Она с откровенной неохотой принимала их от поклонников, осторожно обходила букеты ярких роз в цветочных магазинах, пугливо остерегалась цветущих кустов роз в садах и парках.

Об этом хорошо знали её друзья. Одна из её русских подруг во Франции даже высадила в своем саду специально для Анны роскошный куст белых роз. Однажды, находясь в гостях у подруги, благодарная Анна залюбовалась прекрасными белоснежными бутонами и не заметила, как приблизилась к ним на опасно близкое расстояние. Вдруг она вскрикнула от боли. В палец вонзился шип. Ничтожная капля алой крови так поразила балерину, что она тут же вспомнила старое пророчество. «Это знак судьбы, о котором говорила графиня, – воскликнула она. – Мы теперь с этой розой одной крови». Через несколько дней подруга Анны, прогуливаясь по саду, пришла в ужас, обнаружив, что «куст белых роз покрылся белыми наростами». В тот же день ей сообщили, что во время гастролей в Гааге умерла великая русская балерина Анна Павлова.

На самом деле скончалась она не от укола шипа розы. Во время переезда балетной труппы из одного города в другой Анна Павлова простудилась и заболела тяжелым воспалением лёгких. Сохранилась легенда о том, что, умирая, она попросила принести ей костюм лебедя. Если это так, то остаётся только удивляться тому, как правы были современники, называя великую балерину «Вечно живым умирающим лебедем».

Об упомянутом нами Сергее Павловиче Дягилеве следует сказать особо. Он покинул Россию до революции. Однако наверняка вернулся бы на родину, не случись октябрь 1917 года. Вот почему сюжет об этом выдающемся театральном и художественном деятеле, издателе и антрепренере, так много сделавшем для прославления России за рубежом, мы включили в главу «Утраты». Дягилев происходил из старинного рода мелкопоместных дворян. Однако сами Дягилевы на основании семейных легенд считали себя незаконными отпрысками императора Петра I. По воспоминаниям современников, Сергей Павлович действительно чем-то походил на основателя Петербурга. Да и среди друзей его часто называли Петром Первым. Он был человеком тщеславным, амбициозным и самолюбивым. Однажды на вопрос французского журналиста: «Не являетесь ли вы потомком Петра I?», кокетливо ответил: «Нет сил опровергать». Впрочем, очень может быть, что это могло относиться к другим личным качествам Сергея Павловича. Во всяком случае, известно, что, наряду с «Петром Первым», его называли и «Наполеоном». Ко всему прочему он был чрезвычайно суеверен. Никогда не позволял ни себе, ни друзьям класть шляпу на кровать, так как это будто бы «сулит несчастье», боялся заразиться какой-либо болезнью и категорически отказывался путешествовать на пароходах, потому что когда-то гадалка «предсказала ему смерть на воде».

Деятельность Дягилева охватывала практически все жанры русского искусства. Он был одним из создателей и главным редактором журнала «Мир искусств», организатором знаменитых художественных выставок, пропагандистом русской культуры за рубежом. «Русские сезоны» петербургского балета в Париже по справедливости назывались «Русскими балетами Сергея Дягилева». Имена артистов балета М.М. Фокина, В.Ф. Нижинского, О.А. Спесивцевой, Иды Рубинштейн, Тамары Карсавиной, Анны Павловой, художников А.Н. Бенуа, Л.С. Бакста, М.В. Добужинского, композитора И.Ф. Стравинского и многих других неразрывно связаны с именем выдающегося организатора Сергея Павловича Дягилева. Одним из шутливых прозвищ Дягилева было «Карабас Барабас русского балета». Дягилеву и в самом деле удалось вывезти за границу и удержать под своим началом всё самое лучшее и талантливое, чем располагал русский художественный и артистический мир.

Первое выступление русских оперных и балетных трупп, организованное Дягилевым в Париже, состоялось в 1907 году. Почти сразу это событие, буквально поразившее Европу, стали называть «Великим посольством», по аналогии со знаменитой поездкой русского посольства во главе с Петром I в Европу в конце XVII века. Как и тогда, Европа открывала для себя великую Россию. Дягилеву каждый раз при организации гастролей приходилось договариваться с Дирекцией императорских театров в Москве и Петербурге. В 1911 году Дягилев решил создать собственную постоянную труппу. Помог случай. Вацлав Нижинский решил станцевать в «Жизели» в короткой рубашке и трико без обязательных в то время обычных бархатных штанов до колен. Вызывающий наряд танцора буквально шокировал публику и вызвал скандал, в результате которого Нижинский был вынужден уйти из театра. Его просто уволили. С тех пор он стал танцевать только у Дягилева.

А в Петербурге одна за другой рождались легенды. Согласно одной из них, этот скандал спровоцировал сам Дягилев, предварительно договорившись с Нижинским. Согласно другой, Нижинского изгнали из театра по настоянию царской семьи, которая таким образом выразила своё неудовольствие любовной связью танцовщика с Дягилевым.

Дягилев был великим импресарио и хорошо понимал это. Однажды король Испании спросил его: «А что вы делаете в труппе? Ведь вы не дирижируете, не танцуете, не играете на фортепьяно». И Дягилев, ни чуточки не смутившись, ответил: «Ваше величество, я – как вы. Я не делаю ничего, и в то же время я незаменим».

Между тем жизнь артистов в советской России продолжала оставаться тревожной и непредсказуемой. Пострадала и первая в России женщина-конферансье актриса М.С. Марадудина. Существует легенда, будто бы однажды, прямо с эстрады она обронила неосторожную фразу: «Советов у нас много, а посоветоваться не с кем». И сгинула в страшных застенках НКВД.

Неусыпная деятельность Большого дома коснулась и судьбы известного авиаконструктора А.Н. Туполева. В фольклоре знаменитых «Крестов», куда он был направлен после ареста, до сих пор сохраняется предание о том, что, благодаря Туполеву, нестерпимо пахнувшие параши в камерах были заменены на более цивилизованные так называемые «толчки». Так здесь называют унитазы, которые будто бы были закуплены на деньги, выделенные Туполевым из своих сталинских премий.

В 1938 году трагически погиб знаменитый летчик-испытатель Валерий Павлович Чкалов. Практически вся его биография связана с Ленинградом. За свою короткую жизнь Чкалов испытал более семидесяти типов самолетов. Считался лучшим летчиком-испытателем в стране. Но в официальных военных кругах слыл идеологически неблагонадежным. Чкалов был изобретателем почти всех современных фигур высшего пилотажа. Но в то время его «фокусы в небе» выглядели непростительным хулиганством и возмущали военное руководство. Иначе как «Воздушным хулиганом» ни среди друзей, ни в начальственных кругах его не называли. Многие его полеты заканчивались административным взысканием, а некоторые и арестом. Чкалов был трижды арестован, а за свой легендарный пролет на истребителе под Троицким мостом отсидел шестнадцать суток на знаменитой ленинградской гауптвахте – ордонансгаузе, что на Садовой улице. Там до сих пор старожилы любят показывать камеру, где в 1927 году якобы отбывал наказание знаменитый летчик.

До сих пор в Петербурге живёт легенда о том, как это произошло. Будто бы Чкалов, проходя однажды по Троицкому мосту, остановился на его середине, перегнулся через перила и стал внимательно смотреть вниз. Мосты в то время считались секретными объектами, и к Чкалову тут же подбежал милиционер. «Нельзя свешиваться и рассматривать мост», – строго сказал он. «А под мостом пролететь можно?» – задорно спросил его Чкалов.

«Не знаю, – растерявшись от неожиданного вопроса, ответил милиционер, и добавил: – Пароходы ходят.» – «Значит, разрешаешь?» – весело выпалил Чкалов. Так, если верить легенде, и родилась озорная мысль пролететь под мостом на «фоккере».

Между тем профессиональное мастерство и необыкновенный характер летчика высоко ценил Сталин. Однажды он даже предложил Чкалову высокий государственный пост руководителя самого НКВД. Чкалов отказался. Да и трудно сегодня сказать, всерьёз ли «вождь всех народов» рассматривал кандидатуру обыкновенного испытателя на столь ответственный пост. Однако если верить фольклору, предложение Сталина сыграло самую зловещую роль в жизни испытателя. В 1938 году во время испытания одного из новейших типов самолета Валерий Чкалов погиб. Говорят, авария была устроена по личному приказанию Берии, руководившего в то время тем самым зловещим ведомством. Впрочем, в народе живёт легенда о том, что аварию самолета подстроил другой руководитель НКВД – предшественник Берии на этом посту Н.И. Ежов. Будто бы за неделю до катастрофы он узнал, что у Чкалова завязался роман с его женой. И Ежов, зная, что у самолёта, готовящегося к испытаниям, межведомственной комиссией «было обнаружено 48 неисправностей», тем не менее приказал поднять его в воздух.

Есть легенда, которая утверждает, что существовал ещё один сценарий смерти летчика, автором которого был сам Сталин. Правда, произойти это должно было на следующий день после удачного испытания самолета. Согласно легенде, Сталин пригласил Чкалова на охоту. Там он и «должен был погибнуть от так называемого обратного выстрела». Для этого было все подготовлено, вплоть до специальной пули.

Впрочем, по утверждению фольклора, если бы Чкалов не погиб в авиакатастрофе и не был бы убит на «царской охоте», он бы сгинул в ГУЛАГе. По одной из легенд, когда Туполева арестовали, из него выбили показания, что он продал чертежи своего самолёта немецкому авиаконструктору Мессершмитту. А переправил их на Запад будто бы в крыле самолета Чкалов во время своего знаменитого перелета через Северный полюс в Америку. Так это, или нет – сказать невозможно, но есть легенда о том, как однажды на одном из воздушных парадов Туполев, увидев в воздухе самолет «Мессершмитт-109», воскликнул: «Наконец-то я увидел свой самолёт!».

Если верить фольклору, то по личному приказу Сталина был отравлен крупнейший ученый-психиатр В.М. Бехтерев, который в 1927 году, незадолго до своей кончины, неосмотрительно поставил вождю всех народов «поспешный диагноз» – паранойя.

В 1939 году, накануне своего семидесятилетия, неожиданно, «от желудочного отравления» умерла преданная жена и верный товарищ Ленина Надежда Константиновна Крупская. Если верить фольклору, и она умерла не сама, а была отравлена. Будто бы Сталин преподнес ей на день рождения торт, пропитанный ядом. Этому легко верилось. Крупская была человеком неудобным. Она много знала, а иногда даже неосмотрительно позволяла себе не соглашаться с самим Сталиным. Однажды, как рассказывает легенда, он не выдержал: «Если вы будете себя неправильно вести, – подчеркивая каждое слова тяжелым грузинским акцентом, проговорил вождь всех народов, – мы подберём другую жену Владимиру Ильичу».

Как правило, мы говорим только об известных именах, внезапную смерть или исчезновение которых скрыть от общественности было невозможно. Что же говорить о тысячах и тысячах безвестных обывателей, судьбы которых были искалечены по самым, казалось бы, незначительным причинам. В этих условиях некоторые профессии становились просто опасными. Среди них следует особо отметить издательских, редакционных и типографских работников, судьбы которых порой зависели от случайных ошибок и мелких промашек, не имевших никакого отношения к сознательной антисоветской деятельности. Вот только несколько примеров, сохранившихся в народной памяти. В 1936 году в газете «Юный пролетарий» обнаружена грубейшая опечатка: в кроссворде вместо «Пустота в дереве» напечатано «Пустота в деревне». Некая районная типография отпечатала тираж официальных повесток о вызове допризывников в военкомат, и вместо слов «указанные лица» по чьей-то оплошности в них было написано «укаканные лица». В ленинградской газете «Спартак» в отчете о соревнованиях в предложении «Мелкий тоскливый дождь сеял над зеркальным прудом стадиона» вместо слова «дождь» напечатано «вождь». В плане семинара по работам Ленина по недосмотру редактора при сокращении была допущена «грубейшая ошибка». Вместо «Ленин. Материализм и эмпириокритицизм» было напечатано: «Ленин. Мат. и эмп.». В передовой статье журнала «Звезда» была фраза: «Удар, нанесённый немцам и под Ленинградом, является радостным событием». При наборе литера «и» близко подскочила к слову «немцам», отчего фраза приобрела обратный смысл: «Удар, нанесенный немцами», якобы стал «радостным событием». Понятно, что всё это, как утверждали неусыпные представители органов НКВД, делалось намеренно и «с определенным смыслом – грубо извратить смысл в контрреволюционном духе». Надо ли уточнять, как сложилась дальнейшая судьба «виновников» подобных опечаток?

Д.С. Лихачёв вспоминает анекдотическую историю о недалеком и малообразованном цензоре, если не сказать, просто безграмотном дураке, который после переименования Петрограда в Ленинград не пропустил научную книгу «Петрография» о происхождении и составе горных пород, предложив автору переименовать её в «Ленинографию».

Времена сталинского террора породили в петербургском фольклоре любопытный феномен. Появился безымянный, собирательный, обобщённый образ человека, преследуемого только за то, что он принадлежал другому времени. В замечательной книге «Очерки коммунального быта» И. Утехин пересказывает легенду о неком архитекторе, который, боясь стать жертвой советской власти, тайно проживал на чердаке дома, не только владельцем, но и архитектором и строителем которого он был ещё совсем недавно.

Большевики делали всё возможное и невозможное, чтобы отвлечь народ от религии. Мировоззрение, складывавшееся веками, было перевернуто с ног на голову и извращено. Однако не всё удавалось. Когда Казанский собор превратили в Музей истории религии и атеизма, на его фронтоне повесили лозунг «Религия – опиум для народа». На открытии присутствовал Горький. Согласно одной легенде, он спросил у случайно оказавшегося рядом красноармейца, знает ли он, что такое опиум. «Знаю, – уверенно ответил тот, – это лекарство». Это из жизни простого народа. А вот легенда из жизни интеллигенции. В 1920-х годах, когда религия была под запретом, на Пасху интеллигенты выходили на улицу и, встречаясь друг с другом, обменивались восклицаниями: «Крестовский остров!» – «Васильевский остров!». На тайном языке того времени это означало: «Христос воскрес!» – «Воистину воскрес!».

Среди верующих ленинградцев долгое время бытовала страшная легенда о заживо погребенных на Смоленском кладбище сорока священнослужителях Ленинградской епархии. В 1920-х годах их якобы привезли сюда, выгрузили на краю вырытой ямы и велели «отречься от веры или ложиться живыми в могилу». Три дня после этого, рассказывает легенда, шевелилась земля над могилою заживо погребенных и в ветвях кладбищенских деревьев слышался скорбный плач по погибшим. Затем люди будто бы видели, как упал на то место божественный луч и всё замерло. Этот участок Смоленского кладбища до сих пор привлекает внимание необычным убранством. Здесь можно увидеть зажжённые свечи, бумажные цветы, ленточки, записки и «нарисованные от руки плакаты». И трава здесь с тех пор, говорят в народе, «особенно высока и густа».

Расстреливали священников и на заброшенном в ту пору Никольском кладбище Александро-Невской лавры. У расстрельной стены, на месте казни служителей культа, ленинградцы неоднократно видели призрачную фигуру монаха в чёрном, бесследно исчезающую при попытке приблизиться к ней. Сохранилась легенда об одном доценте Педагогического института, который «считал подобные свидетельства байками». Однажды он заключил пари, что проведет ночь на Никольском кладбище у легендарной стены. На следующее утро его обнаружили мёртвым и совершенно седым, причём без всяких следов насилия.

Считается, что массовый террор в Ленинграде начался после убийства С.М. Кирова 1 декабря 1934 года. Однако это не совсем так. Если не считать годы революции и Гражданской войны, когда действовали законы военного времени, бессудные расстрелы в Ленинграде начались в конце 1920-х годов. Первыми жертвами беззакония стали все, на кого падало хоть малейшее подозрение в связях с уголовным миром. Чтобы «очистить город от бандитов», были созданы «тройки» из сотрудников НКВД, которые ездили по городу на машинах. Если натыкались на подозрительные группы людей, или слышали крик о помощи, задерживали подозреваемых, оформляли протокол, брали подписи свидетелей, а «бандитов» тут же в ближайшем дворе ставили к стенке и расстреливали на глазах у людей. Трупы грузили на машину и уезжали. Это был первый шаг на пути к террору в мирное время.

Затем наступила очередь гомосексуалистов. В марте 1934 года вышел Указ, по сути, объявивший всех «голубых» преступниками. В Москве и в Ленинграде были проведены облавы и массовое уничтожение молодых людей, подозреваемых в нетрадиционной половой ориентации. Так что к 1 декабря 1934 года кое-какой опыт проведения массового террора против населения был уже накоплен.

Согласно фольклорной традиции, криминальная история из политической жизни Ленинграда 1930-х годов началась после того, как Киров перевёл жену инструктора обкома Леонида Николаева Мильду Драуле в свой административный аппарат. Пронесся слух об их связи. Николаев тут же учинил скандал и был вскоре арестован. Но через некоторое время его выпустили. Есть предание, что в это время Николаев встречался со Сталиным и что тот якобы сказал ему в личной беседе: «Вы ведёте себя правильно. Вы должны вести себя как мужчина. То, что Киров большой человек, – ничего не значит. Вы имеете право на месть, и мы поймем вас как мужчину».

После этого Николаев будто бы получил свободный доступ в Смольный. 1 декабря 1934 года он разрядил в Кирова свой пистолет, сказав при этом: «Так будет с каждым, кто захочет спать с моей женой». Так это было или иначе, но истинным виновником смерти любимца города ленинградцы считали вовсе не Николаева. Неслучайно в городе, озираясь по сторонам и понижая голос до невразумительного шепота, из уст в уста передавали частушку:

 

Ах, огурчики

Да помидорчики.

Сталин Кирова убил

В коридорчике.

 

Обратите внимание на поразительную осведомленность питерского фольклора. Киров действительно был убит не в огромном – на всю длину здания – коридоре Смольного, как это утверждает официальная версия, а в его боковом ответвлении – тупиковом коридорчике.

Николаев тут же был арестован. И, по малодостоверному преданию, во время одного из допросов был застрелен лично Сталиным.

В последнее время появилась ещё одна версия убийства Кирова. Похожа она, скорее, на легенду. Согласно этой версии, 1 декабря Киров не должен был быть в Смольном. Он и в самом деле остался дома и готовился к докладу, с которым должен был выступить вечером в Таврическом дворце. Однако днём ему будто бы позвонила Мильда Драуле, и они договорились немедленно встретиться в смольнинском кабинете Кирова. Об этом каким-то неведомым образом узнал Николаев. Он срочно бросился в Смольный, ворвался в кабинет первого секретаря и застал-таки любовников в самый неподходящий момент. Киров и его жена лежали на столе. Николаев выстрелил почти в упор. Эту версию, если верить её авторам, подтверждает и вычисленная в процессе следствия траектория полета пули, которая никак не могла быть таковой, будь этот роковой выстрел произведен в идущего Кирова в коридоре Смольного.

В заключение скажем, что любимец партии и народа, «Наш Мироныч», как называли Кирова в Ленинграде, в конечном счёте, был обыкновенным порождением необыкновенного времени. Говорят, когда на Кавказе узнали об убийстве Кирова, то изменили своё отношение к Сталину. Любовь к нему стала ещё большей, так много зла натворил в тех краях «мальчик из Уржума», как любили ласково и нежно называть Кирова в советских школьных учебниках, по названию повести о нём Антонины Голубевой.

По утверждению фольклора, со смертью Кирова в Ленинграде окончательно «прервалась связь времен». Исчезла одна из главных исторических традиций, связывавшая город с прошлым. Прекратились полуденные выстрелы со стен Петропавловской крепости. По одной из версий, имеющей, скорее всего, официальный характер, это совпало с началом работы радиостанции «Маяк» с её сигналами точного времени. Вроде бы выстрел из пушки оказался просто ненужным. По мнению же ленинградцев, «Маяк» тут вовсе ни при чём. Просто Сталин никогда не любил Ленинград, постоянно напоминавший о своем революционном прошлом, и только Кирову, имевшему «большой авторитет в ЦК», удавалось защищать «Петропавловский ритуал», от которого, вероятно, каждый раз вздрагивал Иосиф Виссарионович. Традиция полуденного выстрела возобновилась только после смерти Сталина, в 1957 году.

Между тем террор приобрел столь массовый характер, что скрывать его от населения становилось всё труднее. И только патологически извращённые умы подручных «любимого отца всех народов» смогли найти выход из этого «трудного» положения. Согласно преданию, крытые грузовики с обречёнными на смерть, которых не расстреляли в одном из трёх отсеков Большого дома, отправлялись на Левашовскую пустошь, где проводились массовые расстрелы. Там они уходили под землю в секретный бункер и больше оттуда никогда не возвращались. Ни машины. Ни водители. Ни охрана. Всё исчезало в преисподней. Напротив огороженной глухим забором территории Левашовской пустоши находится военный аэродром. Однажды, как рассказывает местная легенда, какой-то летчик решил заглянуть за забор, наивно пытаясь понять, что же там происходит. В тот же день он исчез, и больше о его судьбе ничего не известно.

Масштабы террора несколько сократились с началом Великой Отечественной войны, вновь он начал набирать обороты после её окончания и продолжался вплоть до кончины Сталина. В 1949 году в Москве гастролировали два театральных коллектива: Ленинградский театр комедии и Белорусский театр драмы. Как-то Сталину захотелось посмотреть что-нибудь революционное, и он выбрал спектакль белорусского театра. Из-за случайной ошибки аппарата Сталин попал на пьесу Луиджи Пиранделло, сыгранный ленинградской труппой. Взбешённый вождь, согласно преданию, покинул театр со словами: «Это про революцию?!». Наутро постановщика спектакля, главного режиссера Театра комедии Николая Павловича Акимова сняли с должности, которую он вновь занял только через два года после смерти «лучшего друга режиссёров и артистов».

Чуть ли не накануне своей кончины, в разгар борьбы с космополитизмом, по неисповедимым законам параноидальной психики вождь якобы распорядился издать еврейский молитвенник на иврите. Подготовку издания должны были осуществить в Ленинграде. Согласно преданию, собрали группу ученых еврейского происхождения и предложили людям, не понимавшим ни слова на иврите, подготовить к печати молитвенник 1913 года. Приказ есть приказ. Молитвенник отдали в типографию, и только когда тираж был готов, и его разослали для чтения в синагоги, выяснилось, что «сборник начинается молитвой за здравие царя-самодержца Николая II». Тираж немедленно изъяли и уничтожили, а всех, кто имел к нему отношение, репрессировали.

По воспоминаниям Лихачёва, кресло главного редактора в Академии наук в то время называли «Гильотиной». Его владельцы один за другим арестовывались и больше уже в этот мир никогда не возвращались.

Для детей репрессированных родителей НКВД создал специальные приёмники-распределители, куда ребят свозили перед отправкой в интернаты. Был такой распределитель и в Ленинграде, на улице Академика Павлова. Дети от страха тихо плакали в подушки. Однако, согласно преданию, поскольку плакало одновременно много детей, «в воздухе стояло какое-то напряжение – шум, как у моря».

К несомненным утратам, понесённым Россией после революции, надо отнести расформированные в 1918 году привилегированные, отборные гвардейские части. Изгнанные из общественной жизни, подвергнутые репрессиям и преследуемые гвардейцы, на протяжении трёх столетий русской истории составлявшие цвет и славу русской армии, вынуждены были уходить в Белое движение, эмигрировать за границу, скрываться за выдуманными фамилиями и биографиями. Долгие годы советской власти мы узнавали о гвардейских полках не по учебникам истории, а по легендам и преданиям, сохранявшимся в совокупной памяти народа. Даже вынужденное, для поднятия боевого духа солдат и офицеров, введение в 1942 году в Красной армии гвардейских званий для отдельных частей и соединений советских Вооруженных сил, отличившихся в боях с фашистами, ничего не изменило. Отсчёт их истории велся не от гвардейских полков, впервые основанных Петром I, а от первых частей Красной армии, созданной в 1918 году. Однако, несмотря ни на что, фольклор старой Гвардии в народе продолжал жить, передавался из уст в уста и вдохновлял на подвиги новых гвардейцев.

В дореволюционной России гвардейцы являлись носителями вековых традиций рыцарской доблести, возвышенного благородства, мужского товарищества и преданной братской дружбы. Никто не мог посягнуть на честь и достоинство подлинного гвардейца. Однажды на параде наследник престола, будущий император Александр III, при всех грубо обругал гвардейского поручика. Оскорблённый поручик послал наследнику письмо, в котором написал, что «так как наследника престола вызвать на дуэль он не может, то либо он готов принять письменное извинение, либо ему придется покончить жизнь самоубийством». Наследник не извинился, и поручик застрелился. Хоронила его вся гвардия. За гробом пешком через весь Петербург шёл и наследник престола. Так поступить заставил его царствующий император Александр II. Такими были представления о чести и репутации гвардии.

Первые гвардейские полки – Преображенский и Семёновский – были сформированы Петром в 1690-х годах из так называемых «потешных команд», состоявших из парней, набранных в подмосковных селах Преображенском и Семёновском. Оба полка прославились в Северной войне. Согласно легендам, за мужество, проявленное во время битвы под Нарвой, солдатам обоих полков велели носить красные чулки. В память о том, что они отражали атаки врага, «стоя по колено в крови». А в память о боевых заслугах в битве при Гангуте, где преображенцы находились в составе гребного флота, перед их казармами на берегу Зимней канавки установили судно «Потешный», по преданию, принадлежавшее Петру I.

Сохранилась легенда о том, что в 1917 году несколько офицеров Семёновского полка привезли с фронтов Первой мировой войны в Петроград спасённое ими знамя полка, которое решили спрятать в подвалах полкового Введенского собора. Надеялись, что «окаянные дни» пройдут и они смогут извлечь полковую реликвию. Однако в 1933 году собор был снесен. О судьбе полкового знамени ничего не известно.

Память о своем основателе сохранялась и в Преображенском полку: шерстяная тесьма, которой обшивали края перевязи полковых барабанщиков, была жёлтого цвета. По преданию, именно такая перевязь была на барабане юного Петра во времена, когда он числился барабанщиком «потешного полка». Жёлтая тесьма применялась и на петлицах нижних чинов, на унтер-офицерских лычках, на мундирах полковых музыкантов. Всё это называлось «Памятью царского барабана».

Дочь Петра I императрица Елизавета Петровна считала преображенцев чуть ли не своими детьми. Однажды, в день поминовения святых Захария и Елизаветы, она пришла в слободу Преображенского полка. По такому поводу было устроено пышное застолье. «Есть ли среди вас именинники, носящие имя Захар?» – обратилась императрица к присутствовавшим. И преображенцы дружно ответили: «Матушка, мы все сегодня именинники, ибо наша благодетельница делит с нами нашу трапезу». Елизавета Петровна рассмеялась: «Так вы, выходит, все Захары!». С тех пор всех преображенцев стали называть «Захарами».

При Екатерине II был учрежден Казачий полк. В мирное время он нёс службу в Зимнем дворце. А во время войн, верой и правдой служа «царю и Отечеству», участвовал во всех боевых походах и сражениях. Особенно полк прославился в боях с наполеоновской армией. Во Франции до сих пор из уст в уста передают легенду о том, как воины атамана Платова вошли в Париж в 1814 году. Во время форсирования Сены, опасаясь, что может попортиться их форменная одежда, которой они собирались поразить парижанок, казаки разделись донага. В таком виде они предстали перед изумленной толпой горожан, собравшихся встречать русских воинов на набережной. Во Франции живёт и другая легенда, связанная с русскими казаками. Будто бы благодаря им в Париже появилось название небольших ресторанчиков «Бистро». Якобы казаки, забегая в парижские уличные кафе, торопливо выкрикивали: «Быстро, быстро!». В конце концов русское «Быстро» трансформировалось во французское «Бистро». Если верить фольклору, даже мода на большие окладистые бороды, распространившаяся во Франции после 1814 года, также появилась благодаря русским казакам.

До сих пор казаки хранят легенду о генерале Матвее Ивановиче Платове, войсковом атамане, под общим командованием которого воевали все казачьи части России, в том числе и петербургские. Будто бы Платов дал клятву «отдать любимую дочь Марию тому казаку, который принесет голову маленького Бони». Так среди казаков называли Наполеона Бонапарта. Правда, ни пленить, ни убить Бонапарта так и не удалось, но легенда об этом обещании грела преданные сердца казаков на протяжении целого столетия. Портрет генерала Платова украшает Военную галерею Зимнего дворца.

Героически сражались с Наполеоном солдаты прославленного Павловского полка. В битве под Фридландом они проявили чудеса мужества и отваги, и Наполеон, с уважением относившийся к военной доблести противника, приказал собрать на поле боя простреленные каски русских солдат и передал их Александру I. Их оказалось более пятисот. Вслед за этим последовал указ императора: «В лейб-гвардии Павловском полку шапки оставить в том виде, в каком полк сошёл с места сражения, хотя бы некоторые из них были повреждены». С тех пор в полку соблюдалась традиция: новобранец, проявивший в бою воинскую удаль, получал такую простреленную каску с именем героя-однополчанина. Однажды полковые каски решили поменять на киверы. Как-то раз, объезжая войска, Александр поинтересовался у солдат, удобен ли новый головной убор. «Удобен-то удобен, – в один голос ответили павловцы, – но в старых неприятель нас знал и боялся, а к новым ещё придется его приучать». И старые каски были возвращены в полк.

Гвардейские полки славились своими командирами. Их пример вдохновлял на подвиги солдат, а сами они становились персонажами городского фольклора. О многих из них мы уже рассказывали. Вот ещё два примера. Шефом Павловского полка был граф А.И. Остерман-Толстой. В сражении под Кульмом он был тяжело ранен. Когда солдаты подбежали к своему командиру и стали снимать его с коня, он сказал: «Вот как заплатил я за право командовать Гвардией. Я доволен». Прямо на поле боя медики ампутировали ему руку. По иронии судьбы, кроме него, ещё два генерала потеряли на войне по одной руке: И.Н. Скобелев и Д.Г. Бибиков. Все трое были азартными игроками в бильярд. Позже Остерман-Толстой шутил, что «руки ему не жаль, потому что он был одним из лучших бильярдистов, и уступал только тем двоим».

Во время войны 1812 года будущий командир всей гвардейской пехоты России Карл Иванович Бистром командовал Егерским полком. Это его полк первым начал историческое Бородинское сражение. Эстляндский дворянин, происходивший из старинной остзейской фамилии, он считал себя настолько русским, что, как рассказывает старинное предание, мог в сердцах сказать самому императору о ком-нибудь исконно русском: «Ваше величество, он просто ужасный немец, очень плохой человек». Да и солдаты называли Бистрома на русский лад Быстровым.

Повторимся ещё раз. Расформирование в 1918 году гвардейских полков нельзя не считать серьёзной утратой, понесённой Россией в результате большевистского переворота. Это подтверждает и тот факт, что уже в сентябре 1941 года, в самые тяжелые дни войны, когда было необходимо поднять боевой дух советского народа в борьбе с фашистской Германией, первым четырем стрелковым дивизиям Красной армии были присвоены почетные звания «гвардейских». В дальнейшем такие звания присваивались армиям, корпусам, дивизиям, полкам, бригадам, соединениям и кораблям Военно-морского флота. А в настоящее время обсуждается вопрос о возрождении исторических Преображенского и Семёновского полков.