Попечитель Московского университета

«Чем внимательнее всмотримся мы в умственное движение русское и в отношение к нему Москвы, тем более убедимся мы, что именно в ней постоянно совершается серьезный размен мысли, что в ней созидаются, так сказать, формы общественных направлений. Конечно, и великий художник, и великий мыслитель могут возникнуть и воспитаться в каком угодно углу русской земли; но составиться, созреть, сделаться всеобщим достоянием мысль общественная может только здесь. Русский, чтобы сдуматься, столковаться с русскими, обращается к Москве».

Алексей Хомяков

Во многом благодаря своему попечителю Михаилу Никитичу Муравьеву Московский университет с начала XIX века встал в один ряд с крупнейшими европейскими учебными заведениями.

Мальчик Миша вместе со своим отцом в 1768 году переехал из Оренбурга в Москву и был отдан в университетскую гимназию. Потом он года три проучился в Московском университете, откуда ушел, вступив на военную службу в Измайловский полк. Служба в гвардии оставляла много свободного времени, и он дружеским попойкам с однополчанами предпочитал слушать математику у Эйлера, физику у Крафта, читать книги на русском, латинском, греческом, французском, итальянском, немецком и английском языках. С детских лет Муравьев увлекся поэзией и уже в одиннадцать лет переводил на русский язык французские стихи. В четырнадцать лет начал сочинять свои. Муравьева в современных научных трудах называют родоначальником русского сентиментализма в поэзии. Его стихи хвалили современники и ближайшие потомки, но ныне вряд ли кто-нибудь, кроме въедливых литературоведов, откроет его книги.

Михаил Никитич Муравьев (1757–1807)

Прославился среди современников Муравьев и тем, что несколько лет был воспитателем будущего императора Александра I и его брата Константина. Особые услуги он оказал Н.М. Карамзину, выхлопотав ему в 1803 году звание придворного историографа, что позволило писателю оставить журнальную деятельность в «Вестнике Европы» и всецело отдаться «Истории государства Российского».

Но более всего славен Муравьев своими трудами на благо Московского учебного округа. Городские учебные заведения и в первую очередь университет приобрели в нем просвещенного и деятельного начальника, притом с обширными связями при дворе.

«Из любви к месту образования принял он в нежное попечение свое университет Московский, – вспоминал Н.Ф. Кошанский, – и щедроты монаршие полились на него рекою. Вдруг явились в нем новые полезные заведения, профессора чужих стран распространили различные отрасли наук и искусств изящных. Каждый профессор, каждый питомец чувствовал благотворное действие нежных его попечений, ибо он знал цену истинных питомцев просвещения и сам был любимцем муз и граций».

«Муравьев как человек государственный, как попечитель, – говорил в своей речи в Обществе любителей российской словесности поэт К.Н. Батюшков, – принимал живейшее участие в успехах университета, которому в молодости был обязан своим образованием… Ученость обширную, утвержденную на прочном основании, на знании языков древних, редкое искусство писать он умел соединить с искреннею кротостью, со снисходительностью, великому уму и добрейшему сердцу свойственною. Казалось, в его виде посетил землю один из гениев, из сих светильников философии, которые некогда рождались под счастливым небом Аттики для разлития практической и умозрительной мудрости, для утешения и назидания человечества красноречивым словом и красноречивейшим примером».

Муравьев умело добывал дополнительные денежные средства для расширения научной деятельности университета, способствовал созданию при нем ученых обществ, содействовал появлению устава 1804 года, по которому Московский университет получил множество привилегий.

Почему этот вельможа столь рьяно занимался насаждением просвещения в России? Да потому, что был влюблен в него и был одним из самых образованных людей своего времени. Карамзин в предисловии к посмертному изданию сочинений Муравьева так характеризовал его: «Говорить ли о редких знаниях покойного? Все главные произведения разума человеческого, древние и новые языки, науки исторические, умозрительные и естественные были ему известны. В последние годы жизни, пользуясь справедливою доверенностью монарха, им обожаемого, будучи обременен делами по государственной службе, он не оставлял без внимания ни одной хорошей книги, выходившей в свет на каком-нибудь языке европейском».

Перед экзаменом

Конечно, как и всех грешных людей, Муравьева иногда охватывала лень. Но он бичевал себя за эту слабость и с честью выходил победителем над усталостью от жизни: «Мне легка уже кажется самая скука, сие бремя человечества, в сравнении трудного и малейшего внимания, которое должно употребить на чтение, на чувствование читаемого. И после сего я еще сплю спокойно и терплю бытие мое!»

Смысл своей жизни благодетель Московского университета и московских гимназий не раз высказывал в своих записках:

«Есть в свете прекрасное. Если ты его не видишь, это оттого, что ты порочен».

«Как должно стараться сбирать в средоточие самого себя все то, что составляет наши преимущества!»

«Надобно стараться существовать как можно лучше и иметь дерзновение быть самим собою».

Властитель дум

Мало найдется читателей, кто ныне для увлекательного времяпровождения станет читать сборники статей философа, публициста и поэта Алексея Степановича Хомякова. Ему посвящают научные конференции, его именем бравируют некоторые историки и политики, но из моды он давно вышел. Впрочем, его творчество и раньше было известно лишь немногим. Хотя имя оставалось на слуху всегда.

Мечты Хомякова можно сейчас назвать утопическими. Он верил в великое предназначение славян, считал, что Западная Европа «идет по пути к краху» и лишь «славянин, труженик и разночинец, призывается к плодотворному подвигу и великому служению». С тех пор прошло сто пятьдесят лет, и не только болгары или чехи, но даже ближайшие соседи русских, украинцы, мечтают о союзе не с другими славянами, а с романскими и германскими народами.

Хомяков верил, что настанут в России времена, «чтобы не было нищеты у бедных и не было роскоши у богатых». Он отводил религии огромную роль в будущей общественной жизни России. Но и эти пророчества далеки от реальной жизни XXI века.

Алексей Степанович Хомяков (1804–1860)

Да, наивные мечтания славянофилов не имеют ничего общего с реальной нынешней жизнью. Но их бескорыстная, часто по-детски наивная, страдальческая любовь к своей Отчизне – это то, чего нам так теперь не хватает. Не хватает и таких людей, каким был основатель московского кружка славянофилов А.С. Хомяков.

Он родился в богатой дворянской семье. Получил домашнее образование и сдал экзамен на степень кандидата математических наук в Московском университете. Свободно говорил и писал, кроме родного, на французском, английском и немецком языках. Знал латинский и греческий языки, санскрит. Если только перечислить людей, с которыми он дружил, то среди них окажется почти весь цвет русского просвещения 1820-1850-х годов: А.С. Пушкин, М.Ю. Лермонтов, Н.В. Гоголь, М.П. Погодин, В.А. Жуковский, В.Ф. Одоевский, Я.П. Полонский, Л.Н. Толстой, Аксаковы, Веневитиновы, Киреевские, Самарины…

Забубенная головушка

Дом Хомяковых (он был женат на сестре поэта Николая Языкова) на Собачьей площадке возле Арбата стал центром русской мысли, а сам хозяин – большой говорун, любитель парадоксов, отчаянный и артистичный спорщик – притягивал к себе как магнит всех, кто желал просвещения России. В знаменитой «говорильне» – комнате на антресолях – в кругу друзей звучал его звонкий голос, в котором чувствовалась боль за простой народ России и надежда на его хотя бы будущее счастье. Хомяков, одетый в косоворотку и поддевку, заражал гостей своей верой, и при этом никогда не давал повода почувствовать своего превосходства над спорившими с ним.

«В высшей степени сангвиник, он был не только сам полон жизни, но и обладал способностью оживлять то общество, в котором бывал, как бы апатично оно ни было, – вспоминал К.П. Ободовский. – Можно сказать, что он вносил тепло и свет повсюду, где ни появлялся. Тотчас по его приходе все, точно по мановению палочки волшебника, приходило в движение. Начинались оживленные разговоры, переходящие в горячие диспуты, причем Хомяков был душой всеобщего движения. Сам он говорил очень хорошо, но в особенности увлекательной становилась речь его, когда разговор переходил на тему о славянах и славянском движении. Тогда черные глаза его сверкали, и сам он, трактуя о любимом предмете, походил на апостола во время проповеди».

Среднего роста, черноволосый, немного сутуловатый, Хомяков не только по Москве, но и по Лондону ходил в зипуне, мурмолке и в бороде. С той лишь разницей, что лондонцев не шокировал его русский простонародный вид, тогда как московский генерал-губернатор требовал от него сбрить бороду и одеваться по-дворянски.

Хомяков соблюдал все церковные обряды и посты, долго по ночам молился. Но он не был аскетом, с ним всегда было весело. Он любил балы, был знатоком в еде и вине. Его занимали не только словесные споры, но и всякое состязание – охота, скачки, бильярд, шахматы, фехтование. Он всегда брал первые призы по стрельбе в цель.

После смерти Хомякова М.П. Погодин сказал: «Пустота, им оставленная, никогда для нас уже не наполнится». Эти слова, увы, можно повторить и в наши дни. Основатель московского кружка славянофилов глубоко верил в светлое будущее России, и его вера была основана не только на нескончаемом познании мира, но и на сострадании к своему народу. Он мог ошибаться в спорах и в полемических статьях, но не мог не любить своего истерзанного Отечества.