Новая царская династия
Чудотворная икона
Михаил Федорович Романов торжественно венчался на царство 11 июля 1613 года в Успенском соборе Московского Кремля. Он стал первым царем из династии Романовых, правившей Россией три столетия.
Двадцать девятого апреля 1613 года новоизбранный царь Михаил Федорович Романов по пути из Костромы к стольному граду Москве стоял на долгом и покойном отдыхе в Троице-Сергиевой обители…
В ту пору святая лавра – детище великого подвижника земли Русской Сергия Радонежского – не совсем еще оправилась от долгой осады, от жестоких приступов буйных полчищ Сапеги и Лисовского. Но все же встретила она молодого царя по-праздничному светло.
Ярко сияли купола храмов обительских: Троицкого, где в серебряной раке покоились мощи святого Сергия, Успенского, Святодуховского и других древних святынь. Суетилась братия обительская, размещая многолюдный царский поезд. От Костромы следовали за царем и инокиней Марфой чины московского посольства: архиепископ Рязанский Феодорит, боярин Федор Иванович Шереметев, архимандриты, стольники, стряпчие, охранные ратные люди.
В ясное апрельское утро юный царь Михаил, отстояв церковную службу, вел тихую беседу с матерью-инокиней в просторной келье архимандрита. Царь, по словам старинного сказания, был «добр, тих, кроток, смирен и благоуветлив». Инокиня Марфа Ивановна, согбенная годами тяжкой горести, все же смотрела бодро и величаво. В особом киоте в горнице стояла икона Богоматери – Феодоровско-Костромская. То был список с древней костромской святыни, перед которой царь Михаил принял свое избрание.
– На душе что-то скорбно, – говорил юный царь. – Велико разорение на Руси. Грабежи, душегубство, крестного целованья никто не держит. Неподалеку – на Мытищах да на Клязьме – казаки разбойничают. Третьего дня в Дмитрове-посаде целое побоище было. А владыка Феодорит да Федор Шереметев все на Москву торопят! Как туда ехать, коли нестроение великое?
Федоровская икона Божьей Матери в Костроме
Художник И. Космаков
Шелестя черной иноческий мантией и гремя четками, твердо подошла старица Марфа к поникшему в унынии сыну.
– Не кручинься, чадо мое любимое. Все Господь устроит. Глянь сюда, вот кто тебе заступой будет. Не найти крепче заступника и покровителя.
Поднял голову царь Михаил. Выпрямившись во весь рост, мать указывала на икону, что сверкала окладом под огнем лампады.
– Вот Она, Царица Небесная! Вот Богоматерь Феодоровская. Знаешь ли, кем икона писана? Самим Лукой-евангелистом. Явлена она была князю Василию Костромскому в глухом лесу, на звериной ловле. Много чудес творила костромская святыня. Три века назад под Кострому басурмане подступили. Обнесли костромскую святыню по русским полкам, и чудо несказанное совершилось. Как начался бой, засиял лик Богоматери ярче солнца, жаркие палящие лучи грянули в самую гущу басурманской рати – пожгли, ослепили нехристей. И бежали враги от города… А еще чудо от нее было. Загорелся костромской собор. Сбежались костромичи спасать святыню. Глядят: вознеслась святая икона над пламенем и в воздухе незыблемо стоит. Возложи, сын мой, упование на заступницу. Перед нею ты царство принял, она и сохранит тебя.
Не успела кончить инокиня Марфа своей речи, как вбежал стольник и оповестил о приходе духовенства и бояр – хотят перед очами царя предстать.
Седобородый боярин Шереметев, пожилой, но крепкий князь Бахтеяров-Ростовский, величавый, бледноликий архиепископ Феодорит, мужественные троицкие иноки архимандрит Дионисий и келарь Авраамий спешно вошли в келью. Подав благословение, радостно молвил владыка:
– Радуйся, благоверный князь Михаил Федорович! Радуйся, старица благочестивая, живоносная ветвь царственного отпрыска! Добрые вести пришли из стольного града Москвы. От бояр, князя Федора Ивановича Мстиславского со товарищи гонец прибыл. Положили бояре и завтра на соборе постановят: бить челом тебе, государю, чтоб на Москву ехал. А про воровство уговорились атаманы и казаки меж собою через день станицы и таборы смотреть, воров ловить да карать. В том же бьют челом воеводы князья Трубецкой да Пожарский. Ныне воровских людей до буйства не допустят. Об одном молят все ради Христа – ехать бы тебе, государь, на Москву не опасаясь.
Просветлело царское лицо. Благоговейно взглянул он на Богоматерь и молвил людям московского посольства:
– Обряжайте поезд. Завтра же на Москву едем.
Избрание на престол Михаила Федоровича Романова
Художник Г.И. Угрюмов
Тридцатого апреля встретили царя посланники собора бояре Воротынский, Морозов, окольничий Мезецкий, дьяк Иванов. Застали они юного государя в середине пути от Троицкой обители к Москве – в селе Братовщине. Передали они царю челобитье бояр, воевод, всего народа… И 2 мая царь Михаил Федорович был уже в Москве.
Царь свято чтил Феодоровскую икону Божьей Матери, украсил ее драгоценным окладом, даровал костромскому собору великие льготы.
Канун Рождества
Хотя старая Москва и не знала кровожадных уличных дуэлей, какие затевали в Европе знатные господа, но жизнь от этого не становилась более чинной. Охранение порядка среди крикливой толпы, заполнявшей московские торговые площади, было нелегким делом, и рядовые старосты и объезжие головы, пытаясь унять особо горластых и задиристых, получали в ответ лишь еще пущую брань и угрозу побоища. Благочиние нельзя было водворить даже среди безместных попов, собиравшихся в ожидании найма для богослужения у храма Василия Блаженного и на Крестце – на Спасском (Фроловском) мосту. Озорную московскую толпу не мог унять даже стрелецкий караул Кремля.
Боярин князь Федор Иванович Мстиславский только что прикорнул, укрывшись шубой в теплых дворцовых сенях на широкой лавке, как его тронул за плечо постельничий Сулешев.
– Эй, князь! – тихонько окликнул он его. – Вставай-ка, государь тебя кличет!
Мстиславский, охая, поднялся с лавки, накинул свою золототканую шубу и пошел, оправляясь на ходу, в глубь хором. Палату за палатой проходил он, неслышно ступая по мягким кизылбашским коврам и думая, зачем бы это мог позвать его царь.
Но вот и царская опочивальня. При свете гаснущей лампады видна обитая сукном низенькая дверка с округлым верхом. Белыми полосками протянулись поперек нее луженые прорезные петли. Князь приостановился, расправил длинную седую бороду и чуть взялся за скобку, как из глубины покоя его спросил тихий голос:
– Ты ли это, князь Федор Иванович?
– Приказал звать меня, великий государь? – отворяя дверь, сказал Мстиславский и, низко склонившись, чуть не касаясь пола длинными рукавами шубы, остановился на пороге.
Царь Михаил Федорович лежал, облокотясь на приголовок, на укрытой мехом скамье, в углу между печью и продольной стеной. Чуть приметным движением руки подозвал к себе боярина и тихо молвил:
– Печаловался нам владыка-патриарх, много-де скоморохов, песельников, гусельников, домрачеев и глумцов всяких пришло в Москву на праздник. Станется, они и о великих днях будут блазнить людей своими бесовскими позорами. А люди – что!.. Недаром святой Ефрем Сирин поучает: «Господь через пророки и апостолы зовет нас, а враг рода человеческого зовет гусльми и песньми неприязненными и свирельными. Бог вещает: «Приидите ко Мне вси» – и никто не двинется. А дьявол заречет: «Собор» – и охотных людей великое множество. Заповедай пост и бдение – все ужаснутся и убегут. А скажи: пирове ли, вечеря ли, песни приязны – то все готовы будут и потекут, аки крылаты…..»
По мере того как говорил государь, тихий взор его разгорался, голос становился громче, тонкая белая рука взволнованно дергала соболью оторочку атласного покрывала.
– И по тому челобитью святейшего отца и богомольца нашего патриарха, – продолжал государь, – указываем мы тебе, князь Федор: взять сколько надо стрельцов и идти на заезжий двор в Зарядье. Там, сказывают, собираются те потешники еженощно. И, сыскав их, велеть идти с Москвы куда похотят. А будет кто из них ослушен, тех бросить в яму и держать накрепко за сторожей до указу. Ступай! – отпустил боярина государь.
Тот еще ниже склонился, касаясь пола правой рукой, и повернулся, чтобы выйти, но его остановил голос царя:
– А в выход тайный идти со мною намест тебя Матвею Годунову.
– Твоя воля и милость, а я вечный холоп твой, великий государь, – ударив челом, сказал князь в ответ на последнее царское повеление и вышел из покоя.
Снова шел он по знакомым переходам и покоям дворца, направляясь в сени.
Спустившись в подсенье, он передал очередным жильцам о царском наказе Годунову, велел позвать пятерых стрельцов, а сам пока что опять пошел в сени и прилег на лавку. Но не спалось князю: обида и жалость наполняли его душу. Вспомнилось ему, как ото всех терпели скоморохи. Часто били их батожьем по приказу, кого хочешь, от воеводы до подьячего. А бывало и то: зазовет их к себе целую ватагу какой ни на есть боярин, заставит потешать себя, играть песни. А будут они уходить, не только ничего не даст, а отнимет и то, что они собрали, ходя по миру, да еще и поколотит. И вот этих-то людей, и без того обиженных и убогих, князю Мстиславскому надо ловить со стрельцами и гнать из города, словно разбойников или татей.
Боярин.
Художник К.Е. Маковский
Утомленный этими думами, боярин наконец задремал, а потом и заснул крепко. Его разбудил густой звук колокола, шаги и суетня, поднявшаяся во дворце. Палаты были теперь освещены, в подсенье и сенях собирались бояре, окольничьи, стольники. Все в золотых шубах – государь скоро должен был идти в церковь…
В тревоге, что опоздал с исполнением царской воли, князь, еле оправившись, всполоснул лицо и руки ледяной водой из кувшина и вышел на двор.
У ворот князя встретили дожидавшиеся стрельцы. Он передал им царскую волю, и скоро вереница людей в долгополых кафтанах и белых шапках, лязгая перекинутыми за плечи бердышами, двинулась через Кремль. Князь за воротами государева двора сел в крытые медвежьей шкурой сани и поехал сзади.
Вот миновали боярские дворы, прогремели тяжелыми затворами Фроловские ворота. Переехали кремлевский мост с поповским Крестцом, и открылась широкая площадь.
Здесь народ двигался и толпился кучками, словно была не ночь, а день базарный. Больше всего тут было нищих и убогих, спешивших на церковные паперти и на путь государева милостивого хода.
Близ моста на площади, у малой деревянной часовенки, собирался народ. В открытые двери виднелись сотни тонких жертвенных свечей, горевших перед иконами. Синий дым кадильный волнами вырывался на волю и плавал в морозном воздухе. Часовня уже давно была полна и не вмещала богомольцев, а люди все подходили и подходили.
Проезжая следом за стрельцами, князь Федор Иванович Мстиславский все это видел, и все смутнее и смутнее становилось у него на душе.
Стрельцы впереди князя шли тихо и так добрались до Зарядья. Прохожий, спешивший к заутрене, указал им двор заезжий. Подошли и ударили в ворота. Долго никто не отзывался, только где-то в глуби псы заливались лаем. Под конец, когда уже от грохота всполошилась вся улица, засов отодвинула какая-то старуха. Осветив фонарем ратных людей и боярина в большом наряде, она с перепугу заголосила. Стрельцы оттолкнули ее с дороги и, взяв фонарь, пошли в большую избу-поземку. Там было чадно от лучины, по лавкам валялась какая-то рухлядишка-одежонка, на стене, зацепленные тесьмой за гвозди, висели гусли, домры. На столе и подоконниках лежали дудки да сопели. Тут же были две-три хари (маски).
– А где же твои стояльцы? – указывая на эту скоморошью снасть, спросил боярин старуху.
– Не ведаю ничего, кормилец, – отвечала та, запинаясь со страху на каждом слове.
– Как не ведаешь? – сдвигая седые брови, загремел князь Федор Иванович. – Сама про скоморохов держишь пристань, а не ведаешь, куда подевались?! Гей, люди!
Кулачный бой.
Художник М.И. Песков
Хозяйка повалилась на колени.
– Постой, батюшка, не гневайся, милостивец-государь боярин! Все скажу тебе по правде.
– Ну!
– Приходил, вишь, вечор к нам с Крестца поп Прокофий, и рядились с ним захожие люди, мои стояльцы, чтобы ему на ночь служить про них утреню в часовне у ворот Фроловских… Вот туда, станется, и ушли все, кормилец.
– А много ли их у тебя пристало?
– Да, правду молвить, не считала. Много, пожалуй, человек до ста. Во обеих избах ночевали.
– Ну, добро! – молвил, выслушав старуху, боярин и велел своим людям идти назад, на площадь к часовне.
А сам думал: «Вот оно как! Утреню попу заказали. Станется, их я и видел у часовни».
Пропустив вперед стрельцов, князь замешкался в избе. Старуха, хозяйка скоморошьего притона, остолбенела, когда он вынул из глубокой зепи (кармана) своей золотной шубы горсть серебра и высыпал ей в руки.
Опять пошли рядами по темным улицам стрельцы и в тишине звякали бердышами. Еще издали ярко засветилась во мраке на конце
площади приворотная часовня. Темная толпа по-прежнему стояла перед нею. Видно было, как склонялись головы в молитве, и еле слышно доносилось стройное пение…
Подъехав, князь спустился из саней. К нему подошел стрелецкий пятидесятник и спросил, указывая на толпу богомольцев:
– Всех, что ли, брать будем али по разбору?
А в сермяжной толпе чистые голоса в это время истово и стройно пели рождественскую радостную песнь: «Христос раждается, славите. Христос с небес, срящите. Христос на земли, возноситеся…..»
И вознеслась мысль князя от земного ввысь, к небу. Туда, где сияли бесчисленные звезды. Страх царского гнева и опалы отодвинулся куда-то и не томил больше душу.
– Не можно людей брать с молитвы, – твердо сказал он стрельцу. – Ступайте!
Пятидесятник отступил и скоро увел своих людей, а князь, сняв шапку, замешался в толпе богомольцев. Все кругом оглядывали его наряд и дивились.
Склонился боярин перед празднично сияющей часовней, где в латаной крашенинной ризе служил крестцовый поп Прокофий; и молился жарко, со слезами, стоя рядом с нищими и потешниками-скоморохами.
Благовещенский собор
Не смолкая, из этой темной толпы неслись к высокому небу торжественные и радостные песнопения. И казалось, там, в бездонной вышине, внимали им ясные звезды и, словно ангелы, смотрели на людей кроткими очами…
Так простоял князь всю утреню на морозе перед часовней. Когда в конце службы раздалась песнь великого славословия: «Слава в вышних Богу, и на земли мир», – он опустился коленями прямо на утоптанный снег.
Возвращаясь во дворец, Мстиславский у соборов настиг милостивый ход государя. Бесстрашно подошел он к царю и упал на колени.
– Положи гнев свой на ослушного холопа, великий государь, – сказал он, касаясь челом земли.
Темное облако на мгновение затуманило взор царя, а шедший рядом Матвей Годунов стал радостен и светел.
– Скажи, в какой вине винишься ты, князь Федор? – кротко спросил Михаил Федорович, приподнимая за плечо Мстиславского с земли.
– Твоей воле, великий государь, ослушен. Как ты указал, не взял скоморохов. А застал я их, государь, на молитве заутренней у часовни и с ними славил рождавшегося Бога.
Облако сбежало с очей царя, и взор его снова засиял радостью и светом.
– Воистину в том нет твоей вины, – сказал он князю. – Благо и тем потешникам, что горазды не в одних забавах, а умеют славить истинного Бога. Ужо я умолю за них владыку-патриарха…
Могучий звук колокола с Ивановской колокольни прервал слова государя. Начался благовест к обедне. Михаил Федорович, опершись на руку Мстиславского, пошел во дворец. Матвей Годунов следовал сзади, и лик боярина был темен.
