Я был в Сомино на Прощеное воскресенье, перед началом Великого Поста. Тогда все было засыпано снегом. Сейчас снег растаял, и Соминка, превратившись в полноводную реку, затопила низкие берега.

Дома, вытаявшие из снежных сугробов, словно бы сделались выше, а над ними возносится прямо в небо церковь святых апостолов Петра и Павла, будто соединяя и разлившуюся Соминку, и подернутые зеленоватой дымкой раскрывшихся почек рощи, и все соминские дома.

И когда смотришь на церковь, на сияющие посреди вечернего неба кресты, как-то удивительно спокойно и радостно становится на душе…

Ночевать нас определили в дом к Николаю Христофоровичу.

Николай Христофорович не местный житель, но в Сомино у него два дома.

В одном живет сам, другой предназначен для детей, приезжающих отдыхать летом. До революции этот дом, сообщал нам Николай Христофорович, принадлежал купцу Жукову.

С прежним владельцем у Николая Христофоровича особые, почти мистические отношения.

— Погодите! — сказал он. — Я вам сейчас отца своего портрет покажу.

Ушел в дом и скоро вернулся с фотографией в тяжелой деревянной раме. На фотографии, положив на колени огромные, почерневшие от земли и работы руки, сидел крестьянин и смотрел прямо на нас.

— Раскулачили его… — вздохнул Николай Христофорович. — На лесозаготовках и погиб. Но вы на рамку внимание обратите… Я эту рамку на чердаке нашел… Наверное, самого Жукова в ней портрет был…

Видно было, что Жукова — хорошим он был хозяином! — Николай Христофорович уважает, отношение к нему теплое и даже более родственное, чем встречается между настоящими родственниками…

Поговорили об отце, о крестьянах-тружениках, которых объявили кулаками-мироедами, поговорили о купце Жукове, гонявшем свои баржи в Петербург и Вологду.

Показав нам все жуковское хозяйство, похвалив дом, который, хотя и простоял уже сто лет, но и еще столько же простоит, Николай Христофорович сокрушенно вздохнул, что не сможет из-за большой воды показать место, где чалились жуковские баржи…

Немного сбила Николая Христофоровича его супруга.

— Ты им расскажи, что Жуков и на церковь деньги жертвовал… — посоветовала она.

Николай Христофорович набычился, но потом подмигнул вдруг и сказал, что будет еще разбираться, чего это перетащили жуковское надгробье в церковную ограду.

— А разве этот Жуков в другом месте похоронен? — спросил я.

— Не знаю… — сказал Николай Христофорович. — Я поэтому и хочу посмотреть, как они там устроили с этим памятником.

Потом помолчал и добавил с затаенной обидой, что, дескать, сам уже лет двадцать там не был.

И понятно стало, что и о жуковском надгробье заговорил он неспроста.

— Что же так? — поинтересовались мы.

— Так получилось… — вздохнул Николай Христофорович и рассказал вдруг, что он сам помогал ломать у себя в селе церковь.

Не проговорился, а именно рассказал, как бы даже и специально. Рассказал и пытливо посмотрел на нас.

Я тоже смотрел на него и пытался понять, зачем затеял Николай Христофорович весь этот разговор про надгробье купца Жукова, про церковь, в которую он не ходит, про церковь, которую он ломал…

Вообще-то это все, конечно, очень русское: терзаться от душевных мук и, вместе с тем, все время как бы испытывать себя и других, выясняя, а есть ли вообще душа.

Вот и Николай Христофорович, такой хороший мужик, работящий, хозяйственный, умный, а все равно как будто заблудившийся. И сам понимает, что заблудился, но стыдно признаться в этом. И не признается никак, хотя и очень, очень хочется выйти на верный путь.

Хотя и болит, болит душа, ищет чего-то…

Впрочем, почему чего-то?

Точно знает Николай Христофорович, чего ищет, чего жаждет душа, но нет, придумывает разные отговорки, то про церковь разрушенную, то про памятник, чтобы только не перейти улицу, не войти в храм.

И жена Николая Христофоровича, как видно, тоже понимала это.

Нет, она не возражала, не перечила мужу, слушая и про надгробье, и про разрушенную церковь, но в глазах ее светилась надежда, что вот сейчас и решится все, совершится… И только улыбнулась печально, когда так ничем и закончился наш разговор.

Ну, а чем он еще мог закончиться?

Тут ведь такая твердость, такая русская упертость, такая жестоковыйность, что это сама церковь должна прийти в дом Николая Христофоровича, постоять у дверей, чтобы он вошел-таки в нее…

И, может быть, об этом и не стоило бы говорить, если бы духовная драма, которую переживает, по-видимому, сейчас крепкий, хороший человек Николай Христофорович, была лишь его, сугубо частным переживанием.

Увы…

Точно такую же драму переживают сейчас в своих душах тысячи, миллионы наших сограждан, уже понимающих, куда им нужно идти, и все равно не могущих переступить порог…