Книга: Любовь ушами. Анатомия и физиология освоения языков
Назад: Ich liebe dich. Классический роман-биография
Дальше: Немецкие родственники. 1989–1995

1977

Кабинет моего деда Александра Васильевича Моисеева в Усть-Каменогорске. На столе стоит фигура шахтёра – обнажённый торс, на поясе шахтёрский фонарь, на голове каска, в руке кайло. «Это подарок немецких рабочих». Гостиная. На стене картина маслом: пышный букет сирени на золотистом фоне. «Это подарок от человека, которому вскоре после войны дед помог получить удостоверение узника концлагеря» (могу представить, какое значение имели подобные документы в только что созданной ГДР). Лишь много лет спустя и постепенно сложится у меня картина: что же добывали те рабочие в горах Танненбергсталя, и почему дед никогда ничего об этом не рассказывал.

Всё это присказка, не сказка – для вас не сказка, дорогие читатели. А для меня это сказка о сказке в сказке: мамино сказочное детство, рассказанное ею самой; рассказы бабушки о том, чего не рассказывал дед; музейный буфет, картинки в овальных рамках, дубовый раздвижной стол, резные пружинные стулья, наволочка с цветами в стиле малых голландцев на подушке, а подушка на санках, а на санках папа везёт меня из садика, а дома ждёт ёлка, срубленная под Бобровкой, на родине деда, а на ёлке те самые немецкие игрушки, что были у мамы на ёлке, срубленной в Рудных горах тридцать лет назад…

1990–1995

Geschichte des Mittelalters

Като Ломб (я ещё расскажу о её замечательной книге и о системе изучения языков по её методу) сравнивает язык со зданием, а изучение его – со строительством. Мне не близко такое сравнение, и я позже объясню, почему. Но вот сравнение русского языка с православным храмом, «с его кокошниками и закомарами» мне очень нравится: это именно то, что нужно – образ языка.





Стремитесь найти образ языка, к знакомству с которым вы приступаете. Не придумать, не сконструировать – найти, воспринять этот образ. Какого цвета для вас этот язык? Представьте его визуально, тактильно, возможно, у него есть своя температура или модус движения. Всё это очень важно: как бы ни был сложен объект, он не представляет трудностей для вашего мозга в том случае, если он есть целое. Набор деталей конструктора невозможно запомнить. Каждый, кто учился на медицинском факультете, может подтвердить, как трудно механически выучить названия костей человеческого скелета.

Вот именно так мы приступаем к изучению – к выучиванию! – языка. Мы не видим целого, и механически пытаемся запомнить или, того хуже, понять части неизвестно чего. Раз «неизвестно чего», значит, и не возникает ни с чем ассоциаций – разве что со словами родного языка, но это ложный путь. Я понимаю, в жизни всякое бывает, но лучше не приступайте к тому языку, который для вас мёртв – для которого у вас нет образа. А так как вы не знаете, где упадёте, то стелите соломку повсюду: вслушивайтесь в звучащую вокруг иностранную речь, и пусть у вас накапливаются более или менее отчётливые, более или менее сложные образы этих языков: потом, если понадобится, будет на что опереться. Не люблю ассоциаций с техникой, но в противном случае вы уподобитесь механику, который ремонтирует сложную машину, не сделав даже попытки взглянуть на неё в целом и понять, для чего она служит и как примерно работает.

В общем, сначала возьмите в руки яблоко, а потом уже откусывайте от него по маленькому кусочку, с той стороны, которая больше понравится.

Вот как у меня впервые сложился образ немецкого языка.

Любимец всего факультета (студентов, не коллег) профессор Валентин Александрович Сметанин не просто любил изучать языки, не просто много их знал: именно они, а не история, и были его главной страстью. Валентин Александрович приходил на лекции с пустыми руками, никаких листочков. С пустыми руками он выходил из своей квартиры на Юго-Западе, с пустыми руками приезжал на трамвае в университет и без единой бумажки входил в аудиторию:

– А вот и я!

Так вошёл он и к нам, на установочную лекцию по истории Средних веков. Предыдущий преподаватель никак не мог закончить своё занятие: перемена началась, закончилась, и вот уже следующая пара… Валентин Александрович ждёт в коридоре. И вот, наконец, ему уступают место. О, как он рад встрече именно с нами, глаза навыкате, как будто их владелец смотрит не в себя, вбирая информацию, а от себя, её распространяя глазами-прожекторами, грудь вперёд, волосы зачёсаны назад, отчего при плотном телосложении усиливается впечатление общей стремительности облика, острый нос, голос, человека, которому нравится себя слушать, и нравится, когда слушают, и очень нравится, что слушателям нравится! Все даты наизусть, всех учёных – по имени-отчеству, причём сначала только имя-отчество, как будто речь о старом знакомом, и лишь потом фамилия: для тех, кто не узнал, скажем, Антонину Дмитриевну. Ролову. Тут же рассказ о том, как он познакомился с Антониной Дмитриевной Роловой: в Москве на банкете после конференции он пригласил её танцевать, и так, кружась в вальсе, они и разговорились о научных интересах друг друга. Она занималась Флоренцией, а он – поздней Византией…

– А может быть, ничего этого и не было. Может быть, я вам это рассказал, чтобы вы лучше запомнили Антонину Дмитриевну Ролову…







В общем, рожденным под знаком близнецов не нужны собеседники. Их и так двое.

Но любимой темой и главной страстью Валентина Александровича, как я уже сказал, были языки. К ним он сводил любой разговор при первой возможности. Приятно же поговорить о том, как поговорить. Однажды на лекции речь зашла о том, что к истории Средних веков отношение уже давно неоднозначное. «Вольтер, например, считал, что историю средних веков следует изучать только для того, чтобы потом презирать. А вот Шиллер говорил, dass Geschichte des Mittelalters…» И тут я впервые услышал необыкновенную вещь: как простой смертный (если к Валентину Александровичу применимо это выражение), во всяком случае, не учитель иностранного языка, с ходу начинает говорить на другом языке, как будто так и надо. Звук немецкой речи заворожил меня. Это было совсем не похоже на привычное неразборчивое бульканье английской каши. На меня, ни слова не понимавшего, произвели впечатление чёткость и артикулированность выговора, скульптурность звучания, прозрачность структуры и общая архитектоника конструкции. В целом что-то вроде каменной романской церкви, но в виде некоего сварного каркаса. Цветовая гамма – светло-коричневая.

Та цитата из Шиллера породила во мне образ – семечко, из которого позже пустит корни немецкий язык. Но это случится не сразу.

На старших курсах я узнал, что немецкий – один из главных языков мировой исторической науки вообще, византиноведения в частности, и исследований поздней Византии в особенности. Главная книга специалистов по палеологовскому времени (XIII–XV века) – это справочник «Prosopographisches Lexicon der Paleologenzeit», издающийся в Вене.

Пример полиглота профессора Сметанина, грохот шиллеровской цитаты, работа над дипломом, когда пришлось иметь дело с литературой на немецком языке, – всё это подталкивало к необходимости взяться за его изучение. Однако взяться за иностранный язык по собственному почину – это нечто небывалое! Такого не случалось ни со мной, ни с моими родными, которые, если уж учили тот же немецкий, то лишь в силу острой необходимости.

Однако сейчас на немецком, как видно, свет клином сошёлся. Потому что ведь, с другой стороны, были и

Назад: Ich liebe dich. Классический роман-биография
Дальше: Немецкие родственники. 1989–1995