Глава 11

Объяснение необъяснимого

Теперь наверняка знаю, кем бы не хотел быть в этой суетной жизни – пресс-секретарем президента Ельцина. Вот уже два месяца, как тружусь в этом качестве, а никакого удовлетворения не испытываю. Мы с этой высокой должностью чужды друг другу. Она для меня – что жена голодного людоеда, взятая из соседнего племени. Я для нее – не пришей кобыле хвост. Все более очевидной становится новая и весьма печальная реальность моего придворно-бюрократического бытия – Коржаков жаждет заменить и вскорости заменит Ельцину всех и вся, и начнет именно с прессы. Он уже сейчас зачастую определяет, кто из журналистов достоин взять интервью у охраняемой им персоны, а кого к ней и на пушечный выстрел не следует подпускать. И шефа, похоже, такой порядок вещей вполне устраивает. Он как-то очень охотно уверовал, что именно Служба безопасности должна определять, что надлежит знать о нем стране и миру, а что должно быть покрыто завесой строжайшей тайны. В общем-то, причина нам всем понятна, но об этом никто не говорит вслух – этот странный альянс охранника и главы государства рожден корыстью одного и слабостями другого.

В идеале у пресс-секретаря президента должен быть свой технический аппарат. У меня он тоже есть. Правда, немногочисленный, в составе одной боевой единицы – я и отдаю указания, я же их и выполняю. И о какой же системной работе с прессой может идти речь? Любая, даже простейшая задача ставит в тупик. Если, к примеру, требуется обзвонить редакции и созвать журналистов на пресс-конференцию, трачу на это едва ли не два, а то и три дня, и все равно получается не так, как должно быть. А должно быть «не хуже, чем у Горбачева» – это сейчас главный критерий качества. Но ведь выше головы не прыгнешь! Пробовал говорить о своих проблемах с Ельциным – разговора не получилось. Он теперь выше таких «холопских» забот. Пришлось обратиться к Бурбулису, который в своем новом качестве – Государственный секретарь! – стал одной из центральных фигур президентской команды.

– Решим мы твои проблемы, не переживай! Ты, главное, собирай надежную журналистскую команду. Надо самому действовать, а не ждать, когда Борис Николаевич тебе на это укажет.

– Так ведь Коржаков…

– А что Коржаков? Он подбирает то, что плохо лежит. Не выпускай вожжи из рук, и тогда тебе никакой Коржаков не помеха.

…Через несколько дней Ельцин полетит с визитом в Алма-Ату, к Назарбаеву. Формально – на подписание Договора о дружбе и сотрудничестве между Казахстаном и Россией. Истинная цель никому не известна. Знаем одно – два лидера хотят встретиться подальше от Кремля и о чем-то договориться. Мне почему-то кажется, речь пойдет о будущем СССР. Это, конечно, лишь догадка, но она не беспочвенная. Многие люди из окружения Горбачева говорят, что дата подписания нового Союзного договора им уже намечена. Выходит, алмаатинская встреча состоится буквально накануне, и эти два события не могут быть не связаны между собой. Только вот почему-то у меня от шефа по поводу горбачевского договора никакой информации: готов он его подписывать или не готов? В прессе – что в нашей, что в иностранной – миллион догадок на сей счет. Журналисты меня уже одолели этим вопросом, а я молчу, как партизан на допросе. Напускаю загадочность. А что делать? Не разводить же руками: ребята, а я и сам не знаю…

Но далее такую неопределенность терпеть не могу – выводит из душевного равновесия. Так что, хочешь не хочешь, а надо зайти к шефу и, наконец, прояснить ситуацию.

– Борис Николаевич, хочу спросить насчет Союзного договора.

– Что вам не ясно?

– Если через несколько дней состоится его подписание, то нам, наверное, надо заранее подготовить какое-то заявление для прессы?

– Погодите с заявлением, – шеф задумчиво постукивает карандашом по столу. – Это Горбачев хочет поскорее подписать договор, а у нас по нему еще много вопросов. Главный – кто кому делегирует полномочия: Центр республикам или республики Центру? – Ельцин задумывается. – Об этом не надо никому говорить, но мы с Назарбаевым условились послезавтра у него в Алма-Ате этот вопрос меж собой обсудить. Надо выработать совместную позицию, с которой пойдем к Горбачеву.

Что ж, теперь мне, по крайней мере, понятна цель нашего вояжа в Алма-Ату. А то все гадал: чего это вдруг несемся в такую даль, если Назарбаев через несколько дней сам к нам приедет на подписание Союзного договора? Но ведь Горбачев не просто так определил дату. Наверняка получил предварительное согласие руководителей союзных республик. Тогда, выходит, они просто морочат ему голову. В глаза говорят: «Да, мы согласны!», а про себя думают: «Надо еще прикинуть – нам-то что с того?». Во всяком случае, у моего шефа, как я почувствовал, нет настроя на подписание. И у Назарбаева, по всей видимости, тоже нет. Иначе с чего бы они стали встречаться?

…Вчера Илюшин поручил подготовить список наших и зарубежных журналистов, которых возьмем в эту поездку, поэтому с утра забегаю в Кремль, в Верховный Совет СССР. Хочу встретиться со знакомыми парламентскими репортерами и поговорить насчет создания постоянного журналистского пула, который будет освещать деятельность президента России и сопровождать его во всех поездках, начиная с алмаатинской. Это, по большому счету, мой первый «блин» на пресс-секретарской кухне, и не хочется, чтобы он и впрямь оказался комом.

В коридорах 14-го корпуса (советское архитектурное убожество, сооруженное в древнем Кремле на месте снесенных древних монастырей XIV века) непривычно малолюдно. То ли тема сегодняшней повестки никого не интересует, то ли у депутатов напрочь пропала охота работать в увядающем советском парламенте. Даже в столовой, что расположена в подвальном помещении, почти все столики свободны. А такое уж совсем несвойственно этому учреждению кремлевского общепита.

В дальнем углу замечаю академика Федорова. Сидит эдаким отшельником, спиной к залу, и трапезничает в одиночестве.

– Святослав Николаевич, позволите в вашем обществе кофию испить? – академик согласно кивает, правда, молча и без особой охоты. – Не знаете, чего это здесь сегодня все так обезлюдело?

Федоров, не поднимая головы, неопределенно пожимает плечами. Наверное, я все-таки напрасно к нему подсел, не в настроении человек, а потому не сложится у нас разговор. Но ошибаюсь.

– Слышал, вы теперь у Ельцина работаете?

– Да. Уж скоро год как. Просто мы с вами давно не встречались.

– Вы же прекрасный журналист! И зачем вам это надо?

– Как зачем? Чтоб поучаствовать в демократических переменах…

– Вы это серьезно? – Федоров поднимает на меня удивленно-насмешливый взгляд, грустно вздыхает и вновь склоняется над лежащими на тарелке не по-советски душистыми сосисками с консервированным зеленым горошком. – Не туда устроились, батенька, адресочком ошиблись.

Слова уважаемого мною академика не так уж и далеки от истины, и от этого в душе рождается непокой, а мысль крутится вокруг злополучного вопроса: и впрямь, зачем мне все это надо?! И от того, что она, моя мысль, не может найти на него ответ, настроение портится вконец, причем на весь оставшийся день. А тут еще малоприятный сюрприз: возвращаюсь в Белый дом – и у себя на столе нахожу подготовленный Службой безопасности список журналистов, заявленных на предстоящий алмаатинский визит. Черт знает что такое! Теперь сижу и давлюсь гневом: с какой стати они лезут в то, что никак не относится к их компетенции?! Но хуже всего, что жаловаться бесполезно. Шеф не то что примет сторону Коржакова, а, скорее всего, даже не выслушает мою смиренную просьбу высочайше дозволить пресс-секретарю делать то, что тому положено делать.

Виктор Васильевич Илюшин, руководитель президентского секретариата и мой второй после Ельцина руководитель, крайне редко демонстрирует недовольство тем, что происходит в наших рядах. Его стиль – насмешливо-философское восприятие любой бюрократической дури. Тем более, если она, эта дурь, осуществляется с высочайшего дозволения.

– Павел Игоревич, а ты передай мне свои кандидатуры. Перечисли всех, кому уже предложил или пообещал эту поездку.

– Так ведь люди приедут в аэропорт, а их охрана в самолет не пустит. Это ж скандал!

– Ты все-таки дай мне списочек, а уж я буду как-то решать этот вопрос.

…Хвала Всевышнему! Оказывается, в нашей команде есть еще люди, способные что-то делать наперекор Саше Коржакову – все, кого я наметил, включены в список сопровождающей Ельцина журналистской команды. Правда, как дополнение. Охрана меж собой их так и называет – «вощановские». Вообще, чувствую, мое сопротивление не осталось без последствий – отношение со стороны бодигардов изменилось не в лучшую сторону. Шеф президентской охраны видимого недовольства не выказывает, зато рядовые сотрудники (те, что из новичков, поступивших на службу к Коржакову уже после президентских выборов) все оставшиеся до отъезда в Алма-Ату дни не упускают случая продемонстрировать мне свое нерасположение. То оказываюсь без места за столом переговоров с председателем Верховного Совета Украины, то меня «забывают» позвать на совещание по вопросу парламентских расследований, то номера моей машины не оказывается в разрешении на въезд в Архангельское, где шеф встречается с поддерживающими его депутатами. Я этим ребятам ничего дурного не сделал, но, видимо, ими движет некий инстинкт стаи – визгливые щенки завсегда лают на того, на кого тихо порыкивает их матерый вожак.

В рабочем графике, который сегодня передали из Секретариата, значится: 16 августа 1991 года – отлет в Алма-Ату, 18 августа – возвращение. В общей сложности неполных два дня. Что ж, выдержать можно. И не такое выдерживали. Тем более, что главный вопрос, по которому шеф будет договариваться с Назарбаевым (с чем пойти к Горбачеву и что от него потребовать), сугубо конфиденциального свойства и не подлежит огласке. А это значит, что никакой особой работы у меня как у пресс-секретаря в этой поездке не предвидится. И это очень даже неплохо. По крайней мере, полюбуюсь красотами Медео. А еще отведаю настоящий бешбармак. И непременно навещу живущего в Алма-Ате однокашника по институту. Почитай, лет двадцать не виделись.

Вечером, накануне отъезда, на связь из Будапешта выходит мой неугомонный друг Ряшенцев:

– Завтра летите в Алма-Ату?

– Летим.

– Не боитесь?

– Чего?

– Сегодня ко мне из Москвы приехал старый товарищ. Он из этих… ну, ты меня понимаешь.

– Из кагэбэшников, что ли?

– Ну, что у тебя за язык такой?!

Я уже не раз подмечал у него немотивированную тягу к конспирации. В письмах ко мне, которые время от времени доставляют из московского офиса его «Российского дома», все непременно как-нибудь зашифровано: правительство – это «ансамбль», премьер Силаев – «перец», авиадвигатели – «самовары», противогазы – «грелки». Голова раскалывается от угадывания его намеков и полунамеков. Видно, не доиграл парень в секретность у себя на Лубянке – ушел в бизнес, а тяга к чекистской романтике осталась.

– Неделю назад на «поляне» в Теплом стане встречались «крючок» и «композитор»…

«Поляна» – это конспиративный объект КГБ, в чекистских кругах именуемый АВС. «Крючок» – председатель КГБ СССР Крючков, а «композитор» – первый секретарь Московского горкома КПСС Прокофьев. Догадаться нетрудно. Но хочется поприкалываться:

– Постой, постой, «композитор» – это у тебя Мусоргский или Алябьев?

– Нет, блин, Шуберт! – возникает короткая пауза, вызванная необходимостью подавить всплеск раздражения. – Так вот, они обсуждали, как надавить на твоего «папу», чтоб тот не препятствовал госпитализации «дедушки». Ты меня понимаешь?

Если кто-то и прослушивает наш разговор, то ему свои мозги напрягать не придется. Даже начинающий «слухач» догадается: «папа» – Ельцин, «дедушка» – Горбачев, а «госпитализация» – смещение с должности. Только что в этом нового и неожиданного?

– Если ты помнишь, со мной на эту тему чуть ли не год назад вел разговор человек от Янаева. И я тогда доложил об этом шефу…

– Тогда они только говорили, теперь будут действовать. Знаешь, как все может случиться? «Папа» улетит в Алма-Ату, а вернуться ему не позволят до тех пор, пока не согласится сотрудничать.

– Не думаю, что такое возможно.

– Думаю, не думаю, а ты все-таки ему доложи об этом. Информация очень надежная. Человек, который у меня гостит, он с «поляны».

С августовским путчем связано немало мифов. Одни из них (разоблачительные) рождены противниками Ельцина, другие (героические) – его соратниками. В каждом присутствуют своя правда и своя неправда. И каждый старается представить август 1991 года, как столкновение непримиримых идеологий. То есть тем, чего на самом деле не было и в помине. Демократы того времени отличались от ретроградов лишь флагами да призывами. Во всем остальном – это люди одной крови.

В чем состоит врожденный порок СССР? В отсутствии механизмов естественной ротации управленческих кадров. Поэтому время от времени возникала необходимость каким-то образом расчистить бюрократическую поляну. Сталин решал эту проблему легко и незатейливо: старые кадры объявлялись врагами народа и на их место сажались новые. И так повторялось много раз. Но после Хрущева все изменилось. И не потому, что коммунисты стали гуманнее. Сам того не ведая, Никита Сергеевич ослабил репрессивность советского государства, а потому уже не мог обновлять правящую элиту сталинскими методами. Пришедший ему на смену Брежнев не нашел лучшего решения этой проблемы, чем «бережное отношение к кадрам». Разумеется, к своим. Несчастье Союза в том, что Леонид Ильич слишком долго правил, почти двадцать лет. В результате власть обветшала до безобразия, а в очереди на сановные кабинеты скопилось сразу несколько поколений управленцев. Возник острейший бюрократический кризис. Внутренние противоречия во власти, которые существовали всегда, обострились и достигли своего апогея в период «кремлевского мора», когда верховные правители сменялись чуть ли не ежегодно.

Пришедший к власти Горбачев, в общем-то, взялся за разрешение кризиса бюрократических кадров почти по-сталински – провозгласил перестройку, вслед за чем появились «не понимающие ее целей и задач» и «не способные работать в новых условиях». Но все это происходило на фоне еще большего ослабления репрессивности государства – в КГБ и МВД прошли масштабные чистки, что на несколько лет фактически парализовало их работу. А тут еще советская интеллигенция, от научной до творческой, заголосила о рыночных новациях, которые якобы непременно приведут страну к всеобщему благоденствию. Вот тут-то молодые и неплохо образованные управленцы смекнули: рынок – это собственность, а собственность – это собственник. Одно подкрепило другое, и возник иллюзорный эффект борьбы нового со старым. Но при этом все боролись за одно и то же – за власть. Только ретрограды боролись за нее по старинке – ради самой власти. Новаторы – ради собственности. В этом и было отличие.

Но это так, лирическое отступление…

Будущие члены ГКЧП в полном составе собирались на АВС всего один раз, буквально накануне путча. До того все обсуждалось в узком кругу. О чем на этих встречах шла речь? Как восстановить управление страной и спасти ее от развала, который с каждым днем становился все неизбежнее. Общее мнение: у трагедии есть два творца – Горбачев со своей нерешительностью и Ельцин со своими непомерными амбициями. Но открывать сразу два фронта – обрекать дело на неудачу. Споры велись вокруг вопроса – кого из этих двоих надо принудить к сотрудничеству, а кого политически нейтрализовать.

Встреча Крючкова и Прокофьева, о которой говорил Ряшенцев, состоялась 8 августа, то есть за десять дней до путча. Позже мне довелось ознакомиться с записью их разговора. В нем много такого, что не представляет исторического интереса. Но кое-что, как мне кажется, проливает свет на события августа 91-го.

Крючков: Надо давить на Горбачева. Он должен примкнуть. Мы должны заставить его использовать президентские полномочия во благо, а не во вред стране.

Прокофьев: Горбачев потерял авторитет. Его народ не поддержит и, если мы сделаем ставку на него, люди пойдут за Ельциным. Поэтому договариваться, думаю, надо с ним, а не с Горбачевым.

Крючков: Что ж, пожалуй. Только не договариваться, а принудить к сотрудничеству! Ельцин – трус. Амбициозный, но трус. Вот на это и надо делать ставку.

Прокофьев: Ельцин враждебно относится к Горбачеву – вот на что надо делать ставку. Но я не представляю, кто с ним захочет говорить и кому он не решится перечить.

Крючков: С ним должен поговорить Язов! Ельцин не дурак и понимает, что за спиной у маршала армия. Только встреча эта должна состояться не на Краснопресненской и не в Минобороны.

Прокофьев: Сюда, к вам, он тоже не поедет.

Крючков: Они должны встретиться в аэропорту, когда Ельцин прилетит из Алма-Аты.

Прокофьев: Он разве туда летит?

Крючков: Летит.

Прокофьев: Вы уверены?

Крючков: Мне на днях Назарбаев об этом сказал. Он сам его пригласил.

Прокофьев: А Ельцин в курсе, что Язов будет его встречать?

Крючков: Ему Назарбаев скажет в последний момент.

Основываясь на этом диалоге, каждый волен делать свои выводы и строить свои догадки. Я же ничего не утверждаю. У меня, например, нет уверенности, что Крючков в этой истории не исказил роль Назарбаева. Ему нужны были аргументы, чтобы привлечь Прокофьева на свою сторону и склонить к перемене позиции с «Договариваться с Ельциным» на «Принудить Ельцина». Упоминание имени казахского президента – один из таких аргументов, и в той политической ситуации весьма весомый. Для меня несомненно лишь одно – после возвращения из Алма-Аты Ельцина ждал непростой разговор с бывшими соратниками по Политбюро. Правда, никто не предполагал, что разговаривать придется, стоя по разные стороны стихийно воздвигнутых баррикад. Члены ГКЧП ошиблись в главном – в амбициозности Ельцина не распознали его всесокрушающую жажду самовластия.

…Подъезжаю к КПП правительственного терминала Внуково-2 и замечаю стоящую возле него группу журналистов из моего многострадального списка:

– В чем дело, ребята? Почему вы еще здесь?

– Не пускают! Говорят, нас нет в каком-то списке.

– Что за ерунда? Подождите, сейчас выясню.

В дежурке, кроме милиционера, сотрудник из службы Коржакова. Из новеньких. Но, видно, уже осведомлен о симпатиях и антипатиях своего командира. Смотрит с ухмылкой, явно провоцируя на скандал.

– Почему этих людей не пропускают?

– Потому что их нет в списке.

Достаю из портфеля утвержденный Илюшиным список сопровождающих Ельцина журналистов: а это что? Охранник непонимающе пожимает плечами:

– Это какой-то другой список. У меня тот, где указано, кому разрешен допуск на территорию аэропорта. Их имен в нем нет.

– А то, что у них есть допуск в самолет, это не имеет значения?

– Допуск в самолет меня не касается. У меня приказ: проследить за допуском на территорию аэропорта.

– Отлично. Пойду решать этот вопрос. Но если не успею, и самолет улетит без них, тогда уж, брат, извини, он, этот вопрос, тебя так коснется, что мало не покажется. Обещаю.

Такой поворот его, похоже, не устраивает, а потому идет на попятную: хорошо, пропускаем, но под вашу личную ответственность. Вот уж чем мне легко расплачиваться за услуги, так это личной ответственностью. Я тут, похоже, вообще ни за что не отвечаю. Так что с меня не убудет.

Кортеж Ельцина еще не подъехал, но журналистов уже досматривают и сажают в самолет сопровождения. Хочу убедиться, что и тут не возникла проблема у людей из моего списка. И как в воду гляжу – для троих (двое наших и один американец) не находится свободного места. Все занято. Начинаю выяснять, и оказывается, что охрана взяла на борт трех якобы фотокоров, никому не известных и непонятно на кого работающих. То ли бодигарды польстились на банальный гешефт, то ли посодействовали кому-то из друзей-приятелей. Со скандалом изгоняю «нелегалов» и восстанавливаю справедливость. Молодой охранник (тоже из новеньких) шипит в спину: «Много на себя берешь! Не пожалеть бы!». Поворачиваюсь, но тот делает вид, что ничего такого не говорил. Интересные наступили времена!

…Ельцин приезжает минут за пятнадцать до вылета. По прижившейся у демократов старосоветской традиции чинопочитания его провожает в двухдневную командировку едва ли не все руководство Российской Федерации. Стою и ломаю голову: сообщить то, о чем вчера поведал мне Ряшенцев, или не стоит? Вдруг это обычная лубянская байка? Деморализованные и потерявшие жизненную устойчивость чекисты (не все, но многие), желая продемонстрировать свою лояльность и полезность, едва ли не каждодневно и под большим секретом сообщают нечто подобное обитателям сановных кабинетов Белого дома. Ну, а те, ясное дело, сразу бегут в приемную Ельцина или прямиком к нему в кабинет. И каждый уверяет: информация получена из весьма и весьма надежного источника! Он уж, поди, устал от таких сообщений про заговоры и перевороты. Мое, кстати, будет выглядеть ничуть не лучше. Того же поля ягода – кто-то что-то шепнул бизнесмену-эмигранту Ряшенцеву. Несерьезно. Может, лучше рассказать обо всем не Ельцину, а Бурбулису? Наверное, так будет правильнее.

Ельцин, стоя посреди зала, о чем-то говорит с Силаевым, Бурбулисом и Полтораниным. Топчусь в двух шагах от них, жду подходящего в момента, чтоб отозвать в сторонку Геннадия Эдуардовича. И вдруг… Встречаемся с Ельциным взглядами, и тот, кивнув на меня, насмешливо произносит:

– А Павел у нас опять чем-то недоволен.

Такое часто бывает – долго обдумываешь, сомневаешься, взвешиваешь варианты, а решение приходит неожиданно и вопреки здравому смыслу:

– Борис Николаевич, я всем доволен. Просто мне надо вам кое-что сообщить.

– Чта-а?!

– Буквально два слова.

Ельцин делает пару шагов в сторону и жестом показывает, чтоб я подошел. В этой ситуации ни к чему пересказывать все, о чем поведал мне Ряшенцев. Нужно не рассусоливать, а сообщить лишь самое главное, причем телеграфным стилем:

– Информация с Лубянки. В Кремле против вас что-то затевается. Когда будем в Алма-Ате, они предъявят какой-то ультиматум. Если вы его не примете, наш самолет Москва не примет.

На лице не дрогнул ни один мускул. Взгляд спокоен, даже насмешлив. Будто я не про кремлевскую реальность сообщил, а, перечитав фантастических романов, принес донельзя нелепую весть о заговорщиках с далекой Кассиопеи.

– Это все?

– В общих чертах – да.

– Хорошо. В самолете поговорим. Я позову.

В самолете не поговорили. Шеф меня к себе в салон не позвал. И вообще никого не позвал. Уединился с Коржаковым.

…Алма-Ата встречает удушливым бензиново-асфальтовым жаром аэродрома и висящим в воздухе монотонным стрекотом неугомонных цикад. Назарбаев обнимает Ельцина как самого разлюбезного друга. Не может быть и тени сомнения, что он счастлив видеть его у себя в гостях. Короткий ритуал встречи, президенты садятся в лимузин и в сопровождении почетного эскорта мотоциклистов отбывают в неизвестном нам направлении. Надо полагать, в личную резиденцию Нурсултана Абишевича. С Ельциным только Коржаков и Суханов. Остальным дан отбой до утра. Что ж, отбой, так отбой.

– Поеду-ка я в гости к старинному другу! Почитай, лет двадцать не виделись.

Моего коллегу, пресс-секретаря казахского президента, такое решение, похоже, очень даже устраивает – не надо тратить вечер на выказывание знаков внимания московскому гостю. Но есть проблема – прямо из аэропорта нас отвезут в загородную резиденцию, где мы и будем спать-почивать.

– До города я вас довезу. А как вы от своего друга назад вернетесь? Такси туда не поедет, да и охрана ночью его на территорию не пропустит.

– Что ж, значит, не судьба!

Утопающая в зелени резиденция – царство горной прохлады. Говорят, здесь жили все коммунистические правители Казахстана, от Брежнева до Кунаева. И вот в эдаком оазисе беззаботного кайфа нам предстоит провести ночь и весь завтрашний день. Хорошо, если они будут такими же беззаботными, как этот вечер: шефа нет, и делай, что хочешь! Но появляется озабоченный Лев Суханов, и надежды на безмятежное времяпрепровождение исчезают, как мираж в бескрайней казахской степи.

– Лев Евгеньевич, а шеф-то где?

– Ужинает с Назарбаевым.

– Он ночевать тоже здесь будет?

– Неподалеку, – Суханов не настроен говорить на отвлеченные темы и, по всему видно, преисполнен бюрократической отвагой. – А вот тебе сегодня ночевать не придется. Есть поручение шефа – к утру подготовить речь, которую он завтра произнесет после подписания договора на торжественном ужине. Минут на пять-десять, не больше, но чтоб в конце непременно несколько фраз на казахском.

– С казахским у меня, знаете ли, как-то не очень – читаю и перевожу со словарем.

Суханов шутку не воспринимает:

– Так узнай у кого-нибудь из местных. В общем, разместишься – и за работу. Машинистка Бориса Николаевича в твоем распоряжении.

Комнату, которую мне выделили для работы, пришлось уступить охранникам – им не хватило мест в спальнях. Работаю в холле, сидя на диване. Передо мной журнальный столик с вазой фруктов и кое-какими напитками. В общем, расхолаживающая обстановка. За свою недолгую бюрократическую жизнь я написал для шефа немало речей, но ни одна из них не давалась с таким трудом. Видимо, здесь не располагающая к таким занятиям обстановка. Просидел едва ли не всю ночь.

Утром мучаюсь от бессонницы. С удовольствием бы выпил чего-нибудь расслабляющего и завалился спать. Хорошо лишь одно – шеф моей писаниной остался доволен. Особенно ему понравились несколько фраз на казахском, которые он без труда заучил наизусть (все-таки отличная у мужика память!) и несколько раз произнес их при мне, дабы не ошибиться в произношении. Чудак Суханов сказал ему, что я неплохо владею казахским: мол, недаром Павел в Ташкенте учился.

Большая часть дня проходит в безделье – шеф опять уединился с Назарбаевым и ведет разговоры с глазу на глаз. Договор о дружбе и сотрудничестве между Казахстаном и Россией подписывается уже под занавес дня. Процедура занимает не более получаса. После нее – торжественный прием. Казахский язык Ельцина производит фурор. Хозяева радуются как дети. В остальном ужин как ужин. С возлияниями, в какой-то момент перешедшими грань желательного.

…Ощущение наступившего воскресенья – утренняя прохлада и всеобщее похмелье. С кем ни заговоришь, от всех исходит аромат ночного застолья. К счастью, на утро не намечено никаких официальных мероприятий. День начинается с любования игрой двух президентов в теннис. Наш демонстрирует характерную ему агрессивную манеру игры, но получается не слишком правдоподобно. Соперник не особо старается выглядеть на площадке бойцом и стучит по мячу скорее в угоду гостю. Члены делегации (казахская сторона делает это убедительней и, я бы сказал, самозабвенней) страстно сопереживают и возгласами поддерживают своих кумиров. К счастью, матч длится недолго.

Дальше – опять ничего серьезного. Едем в Талгарский район, в совхоз имени Панфилова, смотреть соревнования конников. Но начинаются они не со скачек, а с национального ритуала одаривания дорогого гостя – Ельцину преподносят молодого и чертовски породистого жеребца. Потрясающе красив! Глаз не оторвать! С ужасом ожидаем, что шеф захочет его оседлать и прогарцевать перед трибунами. Видимо, и Назарбаев этого опасается, а потому распоряжается приступить к спортивной части программы. Ельцин, выбрав понравившегося ему всадника, демонстрирует характерную ему агрессивную манеру спортивного боления. Получается не ахти.

И, наконец, вот она, кузница советских конькобежных рекордов – высокогорное плато Медео! Здесь можно стоять и часами любоваться то катком, то величественным урочищем стремительной Алмаатинки. Шеф демонстрирует интерес и к тому, и к другому, но как-то вяло, без присущего ему азарта. Наверное, слегка притомился и уже живет ожиданием завершающего визит мероприятия – отдыха в долине у горной речки.

В общем-то, отдых как отдых. Так испокон советского века расслаблялись на природе все партийные бонзы – обильная еда, море выпивки, угодливая челядь и, конечно же, услаждающие слух и глаз популярные артисты. Здесь все то же самое, только с национальным колоритом – казахские юрты в тени ветвистых деревьев, чем-то похожих на наши осины, бурный ручей с чистейшей, как слеза, горной водой, музыканты, самозабвенно исполняющие песни на слова Нурсултана Абишевича, и столы со всевозможными казахскими яствами, главное из которых – лежащие на огромных блюдах вареные лошадиные головы. Из наднациональных атрибутов застолья – обилие выпивки на любой вкус.

Ельцин, под присмотром Александра Васильевича, трапезничает в по-байски роскошном шатре хозяина. Суханов, явно недовольный тем, что его разлучили с шефом, отправляется в юрту к ближайшим помощникам Назарбаева. Я же отдаю предпочтение обществу охранников российского и казахского президентов, тем более что на это мероприятие Коржаков взял старых служак, с которыми у меня взаимная симпатия. Их компания кажется мне веселее сановной. Если в нашей юрте произносятся немногословные тосты за боевое братство и рассказываются веселые байки из жизни телохранителей, то в той – долгие и заунывные здравицы в честь президентов, осчастлививших народ своим избранием на этот высокий государственный пост.

Где-то спустя час после начала пикника у Ельцина рождается куражливое желание окунуться в ледяную воду. Понятное дело, Назарбаев, а следом и все остальные, принимаются отговаривать. Чудаки! Не понимают, что для него сейчас важнее важного – продемонстрировать удаль. Чем больше голосов простонет: «Не надо!», тем решительней и несговорчивей он будет настроен. Раздевшись до трусов, шеф лезет в речку. Коржаков, движимый чувством долга, самоотверженно страхует охраняемое тело от падения на камни в бурном потоке. Следом за президентом России, в воду лезут преисполненные верноподданническими чувствами сопровождающие его лица. Правда, не все. Те, что измучены циститом и простатитом, сопереживают на берегу.

Купание в ледяной воде дает новый импульс застолью. Сидим в шатре, поедаем лошадиную голову (вкусно, но лошадку все-таки жалко) и слушаем доносящиеся с поляны старинные казахские мелодии, удивительно гармонирующие с величием окружающего мира. Вдруг у музыкантов случается какая-то заминка, а после нее все идет вразрез музыкальному ладу. Многоопытный охранник Юра Одинец радостно хлопает ладонью по столу:

– Наш подключился!

Ельцин, по-казахски поджав ноги (насколько такое возможно при его габаритах), сидит на ковре, расстеленном возле назарбаевского шатра, и покачивающейся горой возвышается над музыкантами. В руках у него домбра, отобранная у пожилого и, по всей видимости, почитаемого в этих краях акына. Шеф размашисто бьет смычком по струнам, домбра истошно визжит, но он получает от этого несказанное удовольствие. Аж глаза зажмурил, демонстрируя вдохновенное восприятие музыкальной культуры братского казахского народа. Единственное, что ему не нравится – коллеги по ансамблю перестали играть. Сидят и смотрят растерянно то на него, то на Назарбаева.

– Э-э, а вы что не играете? Давайте вместе!

Назарбаев подходит к Суханову:

– Что будем делать?

– Надо закругляться. Через полтора часа у нас вылет.

– Никакого вылета! Сейчас отведем его в юрту и пусть поспит пару часов. Полетите позже. Я распоряжусь. В порту журналистов полно, а он в таком состоянии.

Повторюсь: с августовским путчем связано немало мифов. Один из них – гэкачеписты якобы хотели посадить самолет Ельцина на военном аэродроме в Кубинке и, по приземлении, арестовать его вместе со всей командой. У этого мифа есть и «подмиф»: узнав об этом, Ельцин приказал экипажу посадить самолет на аэродром в Чкаловске, тем самым избежал ареста и спас нарождающуюся российскую демократию. На самом деле, все было без какого бы то ни было трагизма – самолет благополучно сел во Внуково, и Ельцин (он, кстати, весь полет проспал и физически не мог отдавать никакие приказы) благополучно отбыл на дачу в Архангельское.

Так почему же не случилось того, о чем Крючков говорил Прокофьеву 8 августа на спецобъекте АВС? Почему маршал Язов не встретил Ельцина и не провел с ним «жесткую» беседу? Не следует искать великое там, где его нет. Все это случилось бы, если б из-за гульбы на речке самолет не опоздал с прибытием почти на пять часов.

Когда страну «отпутчило» и когда я уже ушел от Ельцина на вольные хлеба, в Вене, в гостях у общих знакомых, повстречал одного из теперь уже бывших руководителей правительственного терминала Внуково-2. Разговорились, вспомнили былое, прониклись друг к другу доверием. Тогда он и рассказал мне, что в тот вечер, 18 августа, Язов приезжал в аэропорт и дожидался Ельцина более часа. Уехал лишь после того, как узнал, что прибытие спецборта откладывается на неопределенное время из-за нездоровья российского президента. О чем говорить с «нездоровым» Ельциным?

Вот ведь как оно иной раз бывает – одна-две лишних рюмки, и развитие политической ситуации в огромной стране пошло по иной траектории. Кто знает, может, это был тот самый случай, когда Борис Николаевич перепил не в силу непреодолимого влечения, а намеренно поддался пагубному пристрастию?

В Москву прилетаем далеко за полночь. Домой приезжаю где-то в начале третьего. Еще не знаю, не ведаю, что на сон мне отпущено не более трех часов. В начале седьмого из приемной звонит дежурный секретарь и передает распоряжение Бурбулиса: срочно, и как можно скорее, явиться в Белый дом.

– Что-то случилось?

– В стране государственный переворот. Горбачев смещен. На подходе к Москве танковые колонны.

Всю дорогу до Белого дома пытаюсь найти ответы на мучающие меня вопросы, коих немало. По тому, как при отлете в Алма-Ату шеф отреагировал на мое сообщение, могу предположить, что оно для него не было неожиданностью. Тогда что же получается – он и без меня знал о готовящемся перевороте? Выходит, знал. А коли так, почему напился до бесчувствия? Невозможно поверить, что зная обо всем (пусть не в деталях, а в общих чертах), он по слабости душевной не смог удержаться от обильных возлияний. Ведь надо же было принимать какие-то решения, делать какие-то упреждающие шаги. Да, этот человек склонен к питию, но с мозгами-то у него пока все в порядке! Тогда почему же?

А может, все это было намеренно – и пьянка у ручья, и купание, и игра на домбре, и задержка с отлетом? Но ради чего?!

Ищу объяснение необъяснимого.

Раннее утро, а в Белом доме полно народу. Ощущение всеобщей депутатской мобилизации. И только в крыле, где размещается аппарат премьера Силаева, царит ничем не нарушаемая безмятежная тишина, будто ничего и не произошло. Для себя отмечаю оперативность Коржакова – на подступах к кабинету Ельцина выставлена вооруженная охрана. Но самого шефа на месте нет, он пока еще на даче в Архангельском. Всеми командует Бурбулис, принявший на себя роль координатора сопротивления заговорщикам. Подхожу с вопросом: какие будут распоряжения?

– Я еду к шефу. Ты со мной.

– Может, я лучше здесь, вместе со всеми? Сейчас сюда наверняка нагрянут полчища журналистов, так что мне и здесь работы хватит.

– Нет, ты со мной. У шефа для тебя могут быть особые поручения. Надо готовить какие-то заявления для прессы, обращения к армии, к народу, всякие коммюнике… ну, в общем, ты знаешь, о чем я говорю. С журналистами будешь общаться после того, как Борис Николаевич обозначит свою позицию.

Что ж, это вполне разумно.

…В общих чертах мы с шефом обо всем договорились, все распоряжения от него получены. Надо возвращаться в Белый дом. У меня есть два варианта выбраться из Архангельского – на машине Геннадия Бурбулиса или на машине Сергея Шахрая.

– Поезжай с Сергеем. Его машину не знают, поэтому меньше шансов, что задержат.

Ельцин поддерживает:

– Поезжайте с Сергеем Михайловичем. К моему приезду надо подготовить обращение к народу. Такое, понимаешь, чтоб… Воззвание!

Несколько лет назад в одном из интервью Руслан Имранович Хасбулатов рассказал, как он, получив информацию о путче, первым примчался к Ельцину и, застав его растерянным и готовым к капитуляции, уговаривал взять себя в руки. И якобы уговорил. Мне трудно сказать, кто первым, а кто последним появился на дачу в Архангельском. Когда мы с Бурбулисом туда приехали, у шефа уже были какие-то люди (лица в памяти не сохранились, потому как некогда было разглядывать). Но это и не имеет особого значения. Важно другое – в то утро я не видел растерянного и потерявшего самообладание Ельцина. Он не был застигнут врасплох, и уж тем более не готовился капитулировать.

Возможно, я не прав, но не могу отделаться от ощущения, что август 91-го – величайшая мистификация нашего времени. И с нее, с этой мистификации, в России начались реальные потери и иллюзорные обретения, на которые потрачено было без малого десять лет.