Переворот в рамках закона

Мы уже отмечали еще одну характерную черту Хрущева. Он не знал чувства благодарности и очень не любил никому быть обязанным. В 1957 г., когда его положение висело на волоске, его спасали не только Жуков с Серовым, от которых он быстренько избавился. Никиту Сергеевича тогда крепко поддержали Кириченко, Козлов, Мухитдинов, Фурцева, Суслов, Брежнев, Игнатов, Шверник. Они были награждены, стали членами Президиума ЦК. Но Никита Сергеевич сам раскидал свою опору и умножал число своих противников!

На Мухитдинова был уже подготовлен указ о назначении заместителем председателя Совета министров. Но на XXII съезде на кулуарном совещании он воспротивился предложению Хрущева о выносе тела Сталина из мавзолея. Сказал, что это «не будет хорошо воспринято народом», а «у мусульман это большой грех – тревожить тело умершего». Решение все же приняли, и Мухитдинову поручили озвучить его на съезде. Он отказался. После этого его убрали из Президиума ЦК и назначили в правление Центросоюза – ничего не значащей организации, руководившей кооперативами.

О Екатерине Фурцевой, министре культуры, впоследствии были созданы легенды, как о твердолобой «дуре». Это ложь и клевета. Она была лучшим из всех министров культуры в Советском Союзе, «матерью родной» для режиссеров, актеров, художников, музыкантов. Фурцева сделала очень много. По ее инициативе был открыт целый ряд театров, музеев, учебных заведений, возводились памятники в честь исторических событий, стали проводиться международные конкурсы музыкантов, артистов балета, Московский кинофестиваль.

Истинная «вина» Фурцевой была в другом. В одном из публичных выступлений она заявила, что количество евреев-студентов должно быть таким же, как количество евреев-шахтеров. За это ей и отомстили легендами о «дуре». А мину под нее подвел Суслов. Донес Хрущеву, что министр культуры с секретарем ЦК Игнатовым обсуждают и критикуют его. Тот осерчал, обоих вывели из Президиума ЦК. Для Фурцевой это был тяжелый удар, который она считала незаслуженным. Сделала попытку самоубийства. Не исключено – имитацию, желая разжалобить Хрущева, воззвать к его совести. Но, когда Никите Сергеевичу доложили, он оскорбительно прокомментировал, что это «климакс».

Своим главным помощником Хрущев попытался сделать Алексея Кириченко. Это был его давний и вернейший клеврет. Работал под началом Никиты Сергеевича и до войны, и на фронте, и после войны. Но он был хорош только в качестве исполнителя, тупо и прямолинейно реализуя указания начальника – чем как раз и подходил для Хрущева. Как только Кириченко оказывался на самостоятельном участке работы, он совершал грубые ляпы и вдобавок проявлял крутые амбиции, откровенное хамство.

Никита Сергеевич решил поставить его «вторым секретарем». Официально такой должности не существовало, но подразумевалось, что «второй» – заместитель Первого. Заранее просматривает материалы для очередных заседаний, готовит повестку дня, проекты постановлений. А если Первый отсутствует, занимает кресло председателя. Но Кириченко сразу занесся, возомнил себя второй фигурой в партии и государстве. Силился просто командовать членами Президиума и перессорился со всеми. Не мог толком решить ни одного вопроса, но стал возмущать и Хрущева, без его ведома снимать и назначать ответственных работников.

Начал перечить даже самому Никите Сергеевичу. На охоте в Завидово они оба выстрелили в кабана, и Кириченко принялся спорить, что он лучший стрелок и убил кабана он. Егеря, достав пули, доложили: нет, поразил Хрущев. Кириченко накричал на них, называя подхалимами. Никита Сергеевич вскипел и уехал, не попрощавшись. А поскольку «вторым секретарем» были недовольны уже все члены Президиума, его быстро спровадили первым секретарем Ростовского обкома КПСС. Там Кириченко тоже допек местных руководителей, но они смекнули, что новый начальник «опальный», засыпали Москву жалобами. Его услали директором завода в Пензу, а вскоре отправили на пенсию.

Вместо него Хрущев сделал ставку на первого секретаря Ленинградского обкома КПСС Фрола Козлова. Он во всем поддерживал Никиту Сергеевича, за это получал щедрые субсидии на развитие своего города и имел возможность рапортовать успехами. Теперь Хрущев сделал его «вторым секретарем», оставлял вместо себя во время отлучек. Козлов, в отличие от Кириченко, был деловым, цепким, жестким. А Первый секретарь уезжал часто, оставляя ему фактическую власть над государством. В беседах с американцами Хрущев называл его своим преемником [238, 239]. Но Козлов давно страдал гипертонией, в апреле 1963 г. у него случился инсульт.

Никита Сергеевич не терял надежды, что он поправится. Временно его обязанности были поручены Брежневу. Он, напомним, после Ворошилова занял должность председателя президиума Верховного Совета СССР. Пост очень высокий, но малозначащий, ведь Верховный Совет проводил в жизнь решения ЦК. С июня 1963 г. Леониду Ильичу добавили и его прежнюю должность, секретаря ЦК. Брежнева и Шелепина Хрущев считал собственными выдвиженцами, был уверен в них.

Но именно они стали двумя центрами заговора. Точнее, избавиться от Никиты Сергеевича мечтали уже многие. А Брежнев и Шелепин начали практическую организацию. У бывшего председателя КГБ уже была своя группировка, вся сила КГБ, где начальствовал его ставленник Семичастный. К нему примыкали и идеологи партии: Суслов, Ильичев, Яковлев. У Брежнева тоже были свои ставленники. Его другом являлся первый заместитель председателя Совета министров и председатель ВСНХ Дмитрий Устинов – их свела космическая программа, строительство космодрома Байконур, после полета Гагарина оба получили золотые звезды Героя Социалистического Труда. Еще в Молдавии Брежнев приметил идеального исполнителя Константина Черненко. Поручив ему какое-нибудь дело, можно было не сомневаться: оно будет выполнено четко и в срок. При новых назначениях Брежнев всюду переводил его с собой, в Верховном Совете поставил заведовать Секретариатом.

Украину Хрущев считал своей «вотчиной», благоволил к ней. Подгорного, возглавлявшего украинскую компартию, держал в чести. Когда заболел Козлов, перевел в Москву, поставил секретарем ЦК, поручив курировать легкую промышленность. Но в Киеве Подгорный был «царем и богом», а легкую промышленность совершенно развалили, и новый секретарь оказался «крайним». Хрущев вовсю честил его: «Вот товарищ Подгорный. Мы его вытащили в Москву на большую должность, а он как был сахарным инженером, так им и остался». Тот обиделся и примкнул к Брежневу, которого тоже хорошо знал по Украине. Становилось ясно, что Козлов уже не поправится, Хрущеву намекнули, что для Брежнева нагрузка слишком большая – и Верховный Совет, и ЦК. В июле на почетную, но декоративную должность председателя президиума Верховного Совета был перемещен престарелый Микоян. А Брежнев стал фактически руководить Секретариатом ЦК. Сосредоточил в своих руках реальные рычаги управления партией.

Подготовку к перевороту облегчал сам Никита Сергеевич. В апреле 1964 г. страна отмечала его 70-летие. Поток самой пошлой лести далеко перехлестнул сталинский «культ». Хрущев повесил себе на грудь четвертую звезду Героя Социалистического Труда (у Сталина была одна). Никита Сергеевич совсем возгордился, вошел в роль международной политической фигуры. В 1964 г. из 9 месяцев он 135 дней провел за границей. Да и в СССР ему на месте не сиделось, он разъезжал с парадными визитами по республикам, областям. «Черную» работу он стал всецело оставлять помощникам, заседания Президиума ЦК и правительства проходили без него.

Но он замыслил очередные реформы в сельском хозяйстве. И не только в партии, но и во всем государстве. Ему вздумалось принять новую Конституцию. Малоизвестный факт – при этом подсуетился начальник отдела ЦК Андропов. Один из его «аристократов духа», Федор Бурлацкий, вспоминал, что должен был сопровождать Хрущева во время визита в Чехословакию и Андропов дал ему задание выбрать подходящий момент и забросить Никите Сергеевичу идею учредить в СССР пост президента. Бурлацкий выполнил это, и Хрущев заинтересовался. Титул президента звучал куда более «цивилизованно», чем Первого секретаря или председателя Совета министров, возносил его над другими руководителями, уравнивал с президентом США (Итоги, 28.01.2013).

Он поручил Бурлацкому собрать группу советников и написать проект конституции, выделил для них дачу Горького в Нагорном. Тут уж «аристократы духа» дали волю своим западническим симпатиям: кроме поста президента, их проект предусматривал двухпалатный парламент, конституционный суд, даже суд присяжных («народных заседателей»). Неизвестно, что из этого оставил бы Хрущев, но в ходе реформы он намечал кардинальные перестановки в высшем руководстве. Говорил, что надо «омолодить» его, выдвинуть более перспективных деятелей. То есть собственных подхалимов.

Это подтолкнуло заговорщиков. Петр Шелест позже писал, ссылаясь на Подгорного и Семичастного, что Брежнев предлагал физически устранить Хрущева, устроить автомобильную или авиационную катастрофу. Но начальник КГБ отказался, заявил, что правда о таких делах рано или поздно всплывает [122, с. 417]. Но Шелест, Семичастный и Подгорный впоследствии стали противниками Леонида Ильича, это вполне может быть клеветой.

А остановились в конце концов на сценарии законного отстранения от должности, вполне в рамках партийной демократии, на пленуме ЦК. Но для этого требовалось обработать большинство членов ЦК, причем втайне от Хрущева. С ними под разными предлогами встречались по одному, прощупывали. Если чувствовали в них единомышленников, говорили более определенно. Причем техническим помощником Брежнева в этих опросах стал… все тот же Андропов. Сам он в беседах не участвовал, но вел учет, расставляя в списках условные значки [147, с. 87]. К заговору присоединились республиканские руководители Игнатов, Шелест, Мжаванадзе, Кунаев, Рашидов, зондировали своих секретарей обкомов.

Сентябрь традиционно был временем отпусков советских начальников, и многие из них вдруг решили провести его на Кавказе, на курортах Ставропольского края. Он считался «вотчиной» Суслова, который в свое время был первым секретарем Ставропольского крайкома партии. Потом сделал секретарем крайкома свояка, Владимира Воронцова (они с Сусловым были женаты на родных сестрах). А нынешний первый секретарь, Федор Кулаков, состоял в заговоре. Он обеспечил прекрасные условия не только для отдыха, но и совещаний без лишних глаз и ушей. Мало ли – высокопоставленные гости выехали на охоту в заповедник. Здесь окончательно согласовали все детали.

Конечно, среди партийцев находились и желающие отличиться, донести Хрущеву. Но служба Семичастного перехватывала их сигналы. Некоторые предупреждения все же прошли через сына Хрущева Сергея, но они были слишком туманными. Встречи, разговоры… Хрущев понял лишь, что появились оппозиционные настроения. Не догадался, что его уже конкретно обкладывают. Поэтому он лишь пригрозил членам Президиума: «Что-то вы, друзья, против меня затеваете. Смотрите, в случае чего разбросаю, как щенят». Его дружно заверили в полной преданности, и он 29 сентября отправился в отпуск на Черное море, в Пицунд.

Здесь КГБ установил информационную блокаду, взял под контроль телефонную связь, и «лишние» связаться с ним уже не могли. К Хрущеву приехал Микоян, которому он поручил проверить слухи о встречах недовольных. Успокоил: все нормально. Никита Сергеевич купался, загорал, принял японскую делегацию. Готовился к пленуму ЦК по сельскому хозяйству с планом новых реформ. Очевидно, там же намечал кадровые перестановки. Он не знал, что заговорщики ждут того же самого Пленума. Но события разыгрались несколько раньше, чем они настраивались.

11 октября к Хрущеву прилетел сын Сергей. Еще раз подтвердил тревожные сигналы. Никита Сергеевич не придал им серьезного значения. Был уверен: на него никто не посмеет покуситься. Но на всякий случай решил еще разок показать, кто в доме хозяин. Позвонил члену Президиума ЦК Полянскому, наорал на него, что знает об интригах и, когда вернется, покажет всем «кузькину мать». Тот в панике сообщил Семичастному. Начальник КГБ забил тревогу, экстренно вызвал Брежнева, находившегося в Берлине, и Подгорного, поехавшего в Молдавию.

Пока они летели в столицу, Шелепин и Семичастный уже пустили в ход механизм заговора. Связались с министром обороны Малиновским, начали оповещение об экстренном созыве пленума ЦК. 12 октября состоялось заседание Президиума ЦК. Уточнило планы. Брежневу, Суслову, Подгорному, Косыгину было поручено связаться с Хрущевым по телефону и вызвать его в Москву.

Никита Сергеевич еще ни о чем не подозревал. Как раз 12 октября стартовал космический корабль «Восход» – впервые полетели не один, а 4 космонавта. К Хрущеву приехали телевизионщики, отсняли сеанс прямой связи с экипажем. А потом вдруг раздался звонок. Брежнев и Суслов сообщали, что возникли серьезные вопросы по сельскому хозяйству, необходимо присутствие Хрущева. Тот сперва отмахивался: неужели без него не могут решить? Насмехался: только уехал – и помощники остались беспомощными. Они настаивали, и Никита Сергеевич согласился прилететь.

Заподозрил ли он неладное? Может быть. Но сделать он уже не мог ничего. Правительственную дачу в Пицунде охраняли люди Семичастного. Малиновский привел в войска в боевую готовность. Море у Пицунды блокировали корабли, как было объявлено, «для охраны Первого секретаря в связи с осложнением обстановки в Турции». Также были приняты меры, чтобы самолет вместо Москвы не развернулся в другую сторону. Но Хрущев, даже если начал догадываться, не предпринял попыток что-то изменить. Он хотел попасть именно в Москву, в Кремль. Потому что прекрасно помнил об участи Берии, который туда так и не попал.

13 октября Никита Сергеевич прилетел с Микояном в столицу. Встречало его не все руководство, как обычно, а лишь два человека – Семичастный и Георгадзе. Привезли прямо на заседание Президиума, и на Хрущева высыпали, что о нем думают. Тон задавал Суслов – взвешенно, опытно. Он говорил не о ситуации в стране, не о политике партии и правительства. Все это как будто критике не подвергалось (ведь принималось на съездах и пленумах). Свел обвинения к персональным недостаткам Хрущева, его грубости, «мании величия», пренебрежении мнениями других руководителей. Вразрез с этой линией выступил только Шелепин – о развале экономики, Карибском кризисе.

Заседание продолжилось и на следующий день. Защищать Хрущева пытался только его старый покровитель Микоян, предлагал «дать возможность исправить ошибки». Полянский первым произнес: «Уйти вам со всех постов в отставку». Этого ждали, загомонили: «удовлетворить просьбу», хотя Никита Сергеевич еще ни о чем не просил. Постановили созвать Пленум ЦК, рекомендовать освободить Хрущева от должностей «в связи с преклонным возрастом и ухудшением состояния здоровья», а также разделить посты Первого секретаря ЦК и председателя Совета министров.

На самом-то деле созывать ничего не требовалось, члены ЦК уже сидели в Екатерининском зале Кремля и ждали, как и когда закончится заседание Президиума. Но оставалось еще решить, кого рекомендовать на освободившиеся посты. На председателя Совета министров однозначно шел Косыгин. Был первым заместителем – и выдвигался председателем. А насчет Первого секретаря разыграли заранее подготовленный реверанс. Брежнев предложил Подгорного, а тот отказался в пользу самого Брежнева. Почему же во главе партии оказался именно он? Никакого особенного преимущества у него не было, в коммунистическом руководстве Суслов считался куда более авторитетным лицом.

Но против Хрущева объединились различные группировки в кремлевской верхушке. Были «старики» – Суслов, Пономарев. Были «молодые» – Шелепин, Семичастный. Были деятели патриотических взглядов, сторонники возврата к сталинскому курсу, хотя бы частичному – Воронов, Мазуров. Были «флюгеры», выбиравшие, к кому выгодно примкнуть, – Полянский, Шверник. Кандидатура Брежнева выглядела «нейтральной». Да и человеком он был взвешенным, доброжелательным. Не хамил, не устраивал солдафонских разносов. Он меньше всех подходил на роль диктатора (в отличие от Шелепина). Поэтому его фигура устраивала всех.

Весь состав Президиума появился в зале, где ждали делегаты пленума. Хрущеву пришлось сидеть на сцене, закрыв голову руками. С речью выступил опять Суслов. Огласил обвинения в «волюнтаризме» и «субъективизме», нарушении норм партийного руководства. После его доклада из зала выкрикнули заранее подготовленные предложения: «Прений не открывать!» За снятие Хрущева проголосовали единогласно, утвердили Брежнева и Косыгина. Завершили заседание лозунгом: «Да здравствует наша могучая ленинская партия».

Советских граждан известили о смене власти лишь через день, и для них даже о «волюнтаризме» не упоминалось. Лишь официальная формулировка «в связи с преклонным возрастом и ухудшением состояния здоровья». Хотя народ у нас был смышленый, да и слухи очень быстро распространялись. Но о Хрущеве никто не сожалел.

Впрочем, и Никите Сергеевичу было грех жаловаться. Он первым из советских лидеров ушел со своего поста живым. Всего, что натворил, ему не вспомнили. Не поливали грязью, не осуждали. Даже из партии не выгнали, как он поступал с Молотовым, Кагановичем, Маленковым. Дали элитную дачу-особняк, 500 руб. пенсии, оставили спецобеспечение, спецлечение. Только предали забвению, советские средства массовой информации вообще перестали его упоминать. Так и ушел из политики, а потом и из жизни этот страшный человек, превращенный фольклором в комический персонаж с кукурузой, ботинком и «кузькиной матерью».

А новым правителям страна досталась в отвратительном состоянии. Развал в сельском хозяйстве, «перекосы» и неразбериха в промышленности. Но при Хрущеве были заложены и «перекосы» другого рода, о которых исследователи почему-то не упоминают. Территориальные и этнополитические. Мы уже отмечали особенности строительства новых предприятий – оно сдвигалось на национальные окраины. Зато разрушительные эксперименты катились главным образом на РСФСР, Украину, Белоруссию. Других республик они мало касались, там проводилась совсем иная политика.

Автор этих строк, будучи школьником, как раз после падения Хрущева переехал с родителями в Эстонию. Впечатления о том, насколько жизнь в Прибалтике отличалась от России или Украины, были разительными. В российских школах вовсю разгулялась антирелигиозная пропаганда. А там открыто действовали кирхи, молельные дома сектантов. В школах многие мальчики и девочки ходили без «октябрятских» звездочек и пионерских галстуков. Все знали, что они баптисты или адвентисты, но это никого не смущало, считалось в порядке вещей.

Никаких продовольственных трудностей. Даже приехав из Москвы, я был удивлен широчайшим выбором колбас, сыров. Раньше такого видеть не приходилось. В сфере торговли и мелкого производства, царил подлинный «нэп». Существовала масса кооперативных предприятий, магазинов. Эстонии была оставлена свободная связь с «родственной» Финляндией, кооператоры завозили оттуда товары, которых не было в СССР. Хотя купить их мог не каждый. Дефицитные вещи продавались только «для членов кооператива». А вступить в кооператив было легко, прямо в магазине. Но только с эстонской пропиской. Для приезжих эти товары оставались недоступными.

Сельское хозяйство в Эстонии оказывалось не убыточным, а прибыльным! Колхозы имели почти полную самостоятельность. При уборке картошки десятки колхозов по утрам присылали свои автобусы к городскому рынку. Возле них вывешивались расценки, и стекались люди, нанимались на день. Платили таким поденщикам очень хорошо. В этот период даже заводские рабочие брали отпуска за свой счет – подзаработать на уборке картошки. Это было выгодно. А домохозяйки, подростки могли заработать сбором грибов, ягод. Стоять с ведрами возле шоссе и продавать их не требовалось. Сдавали в кооперативы по неплохим ценам, и продукция шла в кооперативные магазины. А вот на Россию подобные модели почему-то не распространялись.

В Прибалтике бросалась в глаза и масса клубов, общественных организаций – от хоровых и танцевальных, студенческих, до клубов филателистов, шахматистов и т. п. Все они кем-то финансировались, имели свои помещения. И в этих общественных организациях так или иначе присутствовал дух национализма. Он открыто не пропагандировался, но и не преследовался. Услышать националистические высказывания можно было нередко, и никакой ответственности это не влекло. В те времена мы еще не понимали, почему здешняя жизнь настолько отличается от российской. Но сейчас, задним числом, отчетливо видно: для Прибалтики уже создавались «особые условия», уже закладывались кем-то предпосылки к ее отделению. Закладывались в эпоху Хрущева, когда под Москвой или в Вологде сажали кукурузу и громили храмы.

В республиках Закавказья, Средней Азии, Казахстане, тоже не было религиозных преследований. Действовали мечети. А в Армении и Грузии – христианские храмы, даже партийные работники крестили своих детей, за что в России, на Украине, в Белоруссии любой коммунист поплатился бы партбилетом. Сохранялись здесь и возможности личного обогащения – вполне легальные, жители по высоким ценам продавали государству мандарины, виноград, шерсть. Представители южных республик вовсю торговали на русских рынках, организовывали системы переправки товаров. Это оказывалось можно. Но русские колхозники со своими товарами на закавказские и среднеазиатские базары почему-то не ездили…

А в Ферганской долине существовал некий «независимый» центр ислама. Здесь были особые мечети, школы, не пойми откуда появлялись улемы, наставляя учеников. И этот «независимый» центр не подчинялся духовному управлению муфтия в Ташкенте! Он оказывался неподконтрольным и для местных властей, которые даже не пытались вмешиваться в его деятельность. Откуда-то знали, что «нельзя». Но и Москва такого центра «не замечала». Стоит ли удивляться, что после крушения СССР в Ферганской долине возникнет мощный очаг исламизма?.. И можно ли после этого говорить, что в советском руководстве не было тайных влияний? При новых лидерах они никуда не исчезли.