Был еще один жаркий день в Техасе. Я смотрела на улицу из окна столовой. Весь парадный фасад нашего дома состоял из окон – такой дизайн в стиле «модерн» середины двадцатого века нравился моей матери.

Проехали две девочки на велосипедах, чему-то смеясь. Я знала их по именам, мы познакомились уже давно, но мне не хотелось водить с ними компанию. Родители уже давно перестали предлагать, чтобы я поиграла с этими девочками.

Я сидела, скрестив ноги; на колене у меня лежала книжка в бумажной обложке. Я стащила ее с книжной полки родителей. Мне не следовало читать их книги без разрешения, но я сегодня проснулась не в том настроении, чтобы утруждать себя следованием правилам. Книга была о мальчике, который исследовал дикую природу, заблудился и умер, съев ядовитые ягоды. Я знала это, потому что всегда сначала читала последнюю страницу книги. Перевернула страницу, и бумага оставила легкий порез на моем пальце.

Я не обращала внимания на слова на белых листах. Я не могла сосредоточиться. Прислонилась лбом к стеклу; его поверхность приятно холодила кожу. Инстинктивное желание наклониться и погладить Бо охватило меня – и ушло; с каждым днем эта привычка ослабевала все сильнее. Мы не разговаривали о нем. С того дня все делали вид, будто Бо никогда не существовал, само его имя было под запретом.

Назавтра я должна была уехать к своей бабушке в Дирфилд. Родители сказали, что там мне будет весело, я смогу плавать в реке и кататься на фермерских лошадях. Они изображали восторг, поэтому я выдавила из себя улыбку, хотя внутри у меня все леденело.

Вчера вечером за ужином, когда мы все четверо сидели вместе, мать сказала нам, что этим летом мы будем работать над укреплением нашей семьи. Я не понимала, как я смогу этим заниматься, ведь меня не будет дома. Отец не смотрел мне в глаза, и я знала, что он больше не будет вступаться за меня. Услышав слово «семья», я взглянула на Леви, а он ухмыльнулся мне, когда родители не смотрели на него. Мать положила руку ему на плечо, и он обратил на нее сладкий, точно сироп, взгляд, от которого мне захотелось закричать.

Он никогда не изменился бы. Мои родители были слепы. Я понимала: это потому, что они привели его в этот мир, он был их сыном. Поэтому они думали, что смогут исправить его. Я понимала, почему они не смогут исправить Леви по-настоящему, не смогут отправить его туда, где им займутся профессионалы. Моя мать боялась потерять своего ребенка, и этот страх делал ее слабой и уязвимой. Леви знал это. Он использовал ее любовь. Думаю, отец знал, что Леви неисправим, но хотел сделать мать счастливой. Он не должен был допускать эту ошибку.

Леви был плохим. Все было просто. Черное и белое. Я видела это, в то время как остальные не видели. В моем брате нечего было исправлять – то, что было в нем, так и осталось бы в нем. Я знала это по одной простой причине, но никому не могла об этом сказать. Это была моя тайна.

Может быть, мои родители и были слепы, но я – нет. Они учили меня, что когда ты любишь кого-то, как родители любят ребенка, ты можешь сознательно игнорировать плохие вещи, и это заставляет тебя принимать дурные решения. Но я не любила Леви. Я была единственной, кто мог решить правильно и сделать все лучше.

У нас была новая няня. Лейн мои родители «ушли», как сказала моя мать. Наша новая няня была пухлой латиноамериканкой по имени Соня. Она была доброй, заплетала мне косички, и разговаривала со мной по-испански, и готовила нам на обед кесадильи. Я слышала, как она пылесосит в комнате моих родителей.

Я оглянулась через плечо на другую сторону столовой, где окно выходило на задний двор. Наш стеклянный дом, такой хрупкий… Краем глаза я следила за Леви, который держал в руках палку и бил ею по стволу нашего дерева. Я слышала, как отец один раз тихим голосом сказал матери: «Безделье плохо сказывается на нем. Его надо чем-то занимать, ставить перед ним задачи».

Я посмотрела на часы на панели микроволновки. 16:37. Моя мать приедет домой к пяти часам вечера. Я была рада, что скоро она станет счастливой, вернется к прежнему своему «я». Скоро все будет в порядке. Я закрыла книгу и оставила ее на полу.

Выйдя наружу, услышала, как стрекочут цикады, перекликаясь друг с другом в душном воздухе. Я прошла туда, где вымощенное камнем патио переходило в травянистую поверхность, и ступила на сухую землю. Окинула взглядом лужайку, на которой тут и там стояли керамические горшки с цветами и росли низкие пальмы. Отец проводил здесь много времени, ухаживая за растениями, чтобы наш задний двор выглядел красиво. Я направилась к большому дереву в дальнем углу, где Леви уже разломал свою палку на маленькие кусочки.

– Хочешь поиграть? – спросила я.

Брат посмотрел на меня так, словно я выдернула его из какого-то очень глубокого места в его собственной голове.

– Поиграть? – переспросил он.

Я осознала, насколько необычным это было для нас. Мы уже давным-давно не играли вместе. Я не хотела, чтобы он что-то заподозрил.

– Полезем на дерево, – предложила я. – Поиграем в шпионов.

Это было одним из любимых занятий Леви. С высокого помоста, на котором стоял наш древесный домик, мы могли видеть три других задних двора. Когда-то Леви кидал оттуда камешки в людей и домашних животных, пока отец не застал его за этим и не велел прекратить. В одной из щелей домика у нас был спрятан блокнот, куда мы записывали привычки наших соседей, отмечали каждое их действие. Прошло уже несколько месяцев, может быть, год, с тех пор как мы в последний раз делали это вместе.

Леви, посмотрев на меня, ответил не сразу. Он любил держать меня в неуверенности – еще одно из его развлечений. Думал, что мне становится не по себе, когда я не получаю ответа, но я никогда не была против такого молчания. Спустя минуту он бросил:

– Ладно.

Я вслед за ним влезла по деревянной приставной лестнице, тщательно следя, чтобы не занозить ладони и ступни. Там, где солнце пробивалось сквозь листву, дерево было теплым на ощупь.

Леви перегнулся через низкие перила. Он рос; там, где его тело не было прикрыто футболкой и шортами, выступали крепкие мышцы. Загар у него был темнее, чем у меня: моя кожа была скорее как у матери, а его – как у отца. Я отметила, какие сильные у Леви пальцы. Края у его ногтей были неровными, он постоянно их обгрызал. Я вспомнила о том, как девочки в школе вечно твердили мне, какой у меня симпатичный старший брат. Я не замечала ничего подобного – все, что я видела, было уродливым. Я жалела о том, что он был так похож на моего отца. Леви не заслуживал быть похожим на него.

– Там никого нет, – сказал он, окинув взглядом открывавшийся с дерева вид. – Слишком жарко. – Посмотрел на меня с пресыщенной улыбкой, и мы оба вспомнили тот последний раз, когда говорили о погоде.

– Да? Ну ладно, тогда пойдем, – ответила я.

– Должно быть, тебе очень скучно, если ты решила вот так поиграть со мной, – произнес Леви.

Я ничего ему не ответила и посмотрела в соседний двор. В одном из шезлонгов, стоящих в тени, дремала кошка. Я вспомнила о том, как Бо часами наблюдал за этой кошкой, словно завороженный неравномерными подергиваниями ее хвоста. Я надеялась, что Леви не увидит кошку, потому что он наверняка захочет побросать в нее камнями.

Я не плакала с того случая. Я не чувствовала ничего, кроме всеобъемлющей необходимости защитить моих родителей. Я хотела, чтобы они снова смогли говорить о телевизионных передачах, о том, как провели день на работе, о том, куда мы поедем в отпуск. Обо всем том, что они обсуждали прежде, чем начался этот хаос с Леви.

Я посмотрела на него – мальчишка как мальчишка, волосы теплого золотистого оттенка зачесаны на правую сторону. Я гадала, всегда ли он был таким испорченным, словно персик, забытый на столе на несколько дней; может быть, я просто не замечала этого раньше?

– Ты любишь маму и папу? – спросила я.

Леви улыбнулся.

– Нет.

– А меня ты любишь? – Я постаралась сделать свой голос тихим и жалким.

– Нет. – Он прищурился. – Разве ты не слышала?

– О чем? – спросила я.

– Я больной, – прошептал Леви. – Чокнутый.

Я склонила голову набок. На подъездной дорожке послышался тихий рокот мотора, хлопнула дверца – мама приехала с работы. Я знала, что должна действовать быстрее, если не хочу, чтобы она увидела нас. Но я сохраняла спокойствие.

Леви засмеялся.

– Не волнуйся, сестричка, ты-то такая же нормальная и скучная, как они.

Брат направился к лестнице, туда, где через проем в ограждении открывался вид на бассейн и стеклянные окна. Я увидела, что он остановился, прежде чем начать спускаться, и сделала шаг к нему.

– Не смотри на меня так, словно опять разнюнишься, – фыркнул он. – Ты хочешь знать, что со мной не так?

Я не сказала ничего. Мы были почти рядом; я чувствовала запах его мальчишеского тела, еще не знавшего дезодоранта.

– Я ничего не чувствую, – сказал Леви. – Я могу делать все, что хочу.

Он ухмыльнулся, широко и злобно. На этот раз я ответила ему слабой улыбкой, и на миг выражение его лица сделалось озадаченным. Руки его свободно лежали на ограждении. Он стоял именно там, где мне было нужно.

Я молнией метнулась к нему, прежде чем он осознал, что происходит, резко, с силой, толкнула его в грудь и отпрянула назад – так же быстро и аккуратно. Леви судорожно втянул воздух – от моего удара у него перехватило дыхание. Я знала, что он попытается ухватиться за меня, утащить меня следом, поэтому отошла в самый дальний угол древесного домика. Я никогда не забуду выражение его лица: потрясение и изумление.

Он падал быстро. Раздался резкий, короткий удар, а потом остался лишь тяжкий стрекот цикад в предвечернем воздухе.

Сидя в уголке древесного домика, я думала только об одном, и дышала спокойно, удовлетворенно, прислушиваясь к крикам моей матери. Я сознавала, что, когда стану старше, кое-что будет грызть меня. Не то, что Леви умер от моей руки, а то, что он был не прав относительно меня. В этот момент я тоже не чувствовала ничего, кроме, возможно, облегчения.

Я была точно такой же, как он.

Я не могу вспомнить конкретный момент, когда поняла, что родилась сломанной. Во мне была трещина, сначала незаметная. И именно Леви расширил ее, сделал все, чтобы я стала такой же, как он, закрепил социопатические тенденции моей психики. Я ненавидела это. Не думаю, что меня так уж легко причислить к какой-то конкретной группе. В мире есть множество оттенков серого. Но это сидит в моем мозгу, оно преследует меня. Я устала притворяться, будто не сломана.

Эту свою особенность я осознавала медленно – то, как зарождалось мое безразличие, мало-помалу затопляя мое детство. Не то чтобы у меня полностью отсутствовали чувства. Я испытывала теплые эмоции в отношении немногих избранных: моих родителей, Бо… До какого-то момента я хорошо относилась к Леви, может быть, даже любила его. Любовь – это то, чего я, наверное, никогда не пойму до конца, но я видела ее отблески.

В младшей школе я наблюдала за своими одноклассниками. Мне не понадобилось много времени, чтобы осознать, что я не такая, как все. Пока они радостно рисовали мелками и играли в игры, я сидела в одиночестве, скучая и ничем не интересуясь. Чем старше я становилась, тем сильнее понимала, что со мной что-то не так.

Главный задира класса на несколько недель сделал меня своей мишенью. Он дергал меня за волосы, обзывал разными словами. Меня это раздражало, конечно, но спустя некоторое время он сделался для меня чем-то вроде мухи, которая жужжит, мешая уснуть. Один раз учительница выбранила его, потом сказала мне – мол, он делает это потому, что я ему нравлюсь. И подмигнула мне, словно то, что он дергал меня за волосы, было чем-то хорошим. Позже этот мальчишка наступил мне на ногу на перемене, когда я не позволила ему встать впереди меня в очереди на качели. Я не закричала и не заплакала, и его толстое лицо сделалось красным и обиженным. Он потребовал, чтобы я убралась из очереди, не то он наступит мне на другую ногу. Я пожала плечами – не то чтобы мне так уж хотелось на качели, но я встала в очередь потому, что все сделали то же самое. Я делала то, что должна была делать. Наверное, я была очень скучным объектом для травли, потому что после этого он отстал от меня.

Мать моей матери умерла, когда мы с братом были совсем маленькими. Воспоминания о ней смутны, но я помню ее вялую, полупрозрачную кожу, из-под которой просвечивали синие вены. Наши родители усадили нас с Леви перед собой, чтобы объяснить концепцию смерти. Мы пожимали плечами, как будто это было чем-то неважным. Мы не понимали смысла похорон и того, почему все так расстроены. Мне хотелось лишь поскорее вернуться домой и дочитать книгу.

В какой-то момент наши стремления резко разошлись в противоположные стороны. Леви предпочитал разрушение; я выбрала тишину, дрейфуя сквозь дни, словно призрак, и избегая человеческого общения.

Как-то на Рождество родители принесли домой вертлявого щенка. Они выглядели такими взволнованными и полными ожиданий, словно мы с братом должны были выбраться из своих облачных твердынь при виде этого комка темной шерсти. Я прижала теплое тельце к груди, щенок лизнул меня в нос, и я засмеялась. В пустоте возникло какое-то новое чувство. Это была надежда для меня. Леви сморщился – его отвращение к щенку было очевидным с самого первого момента.

Я назвала щенка Бо.

– Как будто подарок, – сказала я родителям. Мать посмотрела на отца, и на их лицах отразилось радостное облегчение.

Бо всегда был моим. Он был моим единственным другом, моим милым спутником, и я с нежностью относилась к нему. Я любила его, я знаю; это чувство не было закрыто для меня.

Возможно, я могла бы в какой-то степени стать нормальной, если б не Леви. Он доломал меня, наполнил мою жизнь хаосом и жестокостью.

Мать, должно быть, заметила нас в тот день на дереве. Это была моя единственная ошибка, единственное, о чем я жалею. Наверное, она увидела, как Леви стоит в проеме, и внутри у нее все сжалось от тревоги, но логика говорила ей, что беспокоиться не о чем. Она никак не могла не заметить мои руки, ударившие его в живот, толкнувшие назад, с дерева.

Мы никогда не обсуждали случившееся. Я сказала, что он упал и что это был несчастный случай, и мне не стали задавать вопросов. Я не ожидала, что смерть Леви так расстроит моих родителей. Я думала, что все будут чувствовать то же, что и я. Облегчение. Родители даже ненадолго расстались друг с другом, но лишь затем, чтобы несколько месяцев спустя снова броситься друг другу в объятия.

Я говорила себе, что должна сделать это для них – заставить их почувствовать себя так, словно у них было только одно дитя, вполне способное преуспеть в жизни. Дать понять, что им никогда не придется беспокоиться обо мне, а я помогу им забыть о Леви.

– Это в твоей крови, в крови твоего отца, а не в моей, – сказала мать как-то вечером, приняв свои таблетки.

Она бросила эти слова мне в лицо так, словно я была мерзкой чужачкой, от которой она хотела избавиться. Она настороженно смотрела на меня поверх стола, и я изо всех сил старалась выглядеть нормально и изображала улыбку, пытаясь успокоить мать, но она видела мои жалкие попытки насквозь и продолжала отдаляться от меня.

«Моя девочка» осталась где-то позади, похороненная в комоде матери под медицинской формой, которую она больше не носила. Мать целыми днями сидела под кондиционером в доме, читала журналы и смотрела, как я играю снаружи. Она пряталась за стеклянными стенами и уже не доверяла приходящим няням. Она отстранилась от жизни, от нас с отцом и погрузилась в воспоминания и разочарование.

Мой отец был единственным, кто понимал все. Когда мне было пятнадцать лет, он объяснил мне, что у него отсутствовала эмпатия, способность к сопереживанию: не полностью, однако это было проблемой для него и для людей, которым он был дорог. Когда отец встретил мою мать, он влюбился в нее и понял, что, если хочет быть с ней, ему нужно научиться сопереживать. Он научился притворяться заботливым и ласковым, потому что так было правильно. «Притворяйся». Эта мантра была вколочена мне в глотку, и я цеплялась за нее, не желая разочаровывать его. Я тоже должна была притворяться.

В первый раз мне стало понятно, что я такое. Мы с отцом были одинаковы, только он вырос в безопасной, любящей семье. У него не было своего мучителя. А у меня эмпатия, похоже, выражалась в стремлении защитить. Я не любила смотреть, как слабые страдают от рук тех, кто сильнее их. За это следовало благодарить Леви.

Отец рассказал мне о моем прадеде, Мартине Альберге. Он сказал, что знает немногое, поскольку его мать отказывалась говорить с ним об этом, но ему было известно, что его дед был маньяком. Это было ужасно давно, осталось лишь несколько газетных статей об этом деле. Тогдашние журналисты прозвали моего прадеда Дирфилдским Охотником – что и проведал Джон. Сначала это всплыло только в местных новостях, но постепенно распространилось шире, поскольку стало понятно, что жертвы были из всей Новой Англии. Когда отец рассказал мне об этом, я поняла, что мне нужно понять, кем был мой прадед и почему он сделал то, что сделал. Я нашла его имя в книге по исследованию психологии. Судя по всему, Мартин Альберг был загадкой, потому что полиция так и не смогла найти никакой связи между жертвами. Выбор казался совершенно случайным, хотя организовано все было отлично. Мне мало что удалось найти помимо этого, потому что с тех пор в истории отметились куда более известные маньяки.

До того как моего прадеда поймали, он в течение десяти лет похищал людей и выпускал их на волю в своем поместье, площадь которого была чуть меньше ста акров. Он говорил им, чтобы они бежали, спасали свою жизнь, а сам выслеживал их, убивал из ружья и закапывал на коровьем пастбище. Полиции понадобился почти год, чтобы найти все трупы. Я видела бурые, зернистые фотографии мужских тел, выкопанных из земли. И всегда гадала, кем были эти жертвы и почему мой прадед убил их.

Отец объяснил, что та странность в мозгу, которая отвечает за эмпатию, может быть генетической. «Ген маньяка», как он назвал это. Однако она может оставаться неактивной и пробудиться только в результате какой-то детской травмы. Родительское насилие и всякое тому подобное. При должном воспитании с этим можно справиться. Его мать, дочь Охотника, всегда пристально наблюдала за моим отцом. Она была матерью-одиночкой, что в то время бывало редко, поэтому работала сверхурочно, дабы обеспечить своему сыну здоровое и счастливое детство. Думаю, из-за того, что мой папа рос без отца, он остро понимал, как важно родительство, и потому уделял много внимания мне и Леви. Моя бабушка научила его общаться с другими людьми, показала ему, что такое любовь и сочувствие, сделала все возможное, дабы удостовериться, что, если он и унаследовал эту особенность, все равно будет хорошим человеком – чтобы он жил как нормальный член общества. И это ей удалось.

Должно быть, мой отец увидел некие признаки в Леви. Его поведение. То, как он манипулировал моей матерью и убил Бо. Это должно было стать лишь началом. Моя мать настаивала на том, что это всего лишь «стадия роста», но она ошибалась. Ему не помогли вовремя и тем способом, который нужно было применить. Во мне отец разглядел потенциал, поэтому научил меня, как быть нормальной. Вряд ли он осознавал, что это делает меня еще более опасной – умение притворяться, будто я что-то чувствую. Ни у кого не было возможности правильно оценить мой потенциал, а я изо всех сил старалась его скрывать.

Я выбрала Хоторн, потому что он находился не в Техасе. Мне было невыносимо и дальше жить среди жары, невыносимо было видеть на лице матери разочарование во мне. Университеты «Лиги плюща» отказали мне: первым моим выбором был Йельский университет, вторым – Гарвард, третьим – Принстон. Ни в один из них меня не захотели принять, потому что у меня отсутствовали внеклассные увлечения и общественные интересы. И не важно было, что я лучшая в своем классе, что у меня идеальные баллы в аттестате. Ничто из этого не имело значения. Мое резюме, где отсутствовала внеклассная деятельность, насторожило приемную комиссию. В Хоторне, должно быть, это упустили из виду, и в решающий день мое полное отсутствие заинтересованности в других людях затерялось в ворохе бумаг. Пришлось принять то, что я могла получить. Хоторн-колледж, стоящий на нижней ступеньке «плющей», был моим единственным вариантом.

В начале моей жизни здесь все было пустым и легковесным. Друзья, занятия, мероприятия, вечеринки. Я брала то, что могла получить, и держалась за это. Я не собиралась действительно питать какие-то теплые чувства к Руби. Дело было лишь в том, что мне удалось легко добиться ее дружбы. В тот день в столовой Аманда проделала за меня всю работу, поставив Руби в уязвимое положение. Я спасла ее, помогла прийти в себя. На самом деле это было сыграно идеально. После этого я стала лучшей подругой Руби. Ее самой доверенной союзницей. Мне не пришлось особо утруждаться, чтобы она привязалась ко мне. Руби сама проделала всю работу: она писала мне сообщения, просила меня пойти куда-то с ней. Оставляла свой дневник на виду – словно это был журнал в приемной, – доступным для прочтения и анализа. Это оказалось проще, чем я думала, – обзавестись друзьями.

В общении с ними я иногда принимала сомнительные решения, поскольку, если б я этого не сделала, их проблемы только усугубились бы. Я читала дневник Руби, чтобы узнать ее по-настоящему. Если б я этого не делала, то могла бы не догадаться о склонности Джона к насилию. Я оставалась бы в неведении, как и все остальные. И если б в осеннем семестре нашего последнего курса я не заполучила рецепт на таблетки от тревожного расстройства, Макс мог впасть в состояние, когда его панические атаки сделались бы непрерывными. Он готов был сломиться под тяжестью того, что нес внутри – любовь к Руби, ненависть к Джону… Это было ради них, я делала это для их блага. Им следовало бы благодарить меня за то, что я им помогала.

Наверное, если б Руби не напоминала мне мою мать, а у Джона не было бы такого зловещего сходства с Леви, мне не понадобилось бы делать то, что я сделала. Руби могла бы и дальше прятаться в себе и позволить насилию продолжаться. Джон мог бы и дальше становиться все более дерзким, питаясь ее светом и силой. Он был еще в самом начале пути, я видела в нем потенциал разрушителя. Возможность стать таким, как Леви. Это нужно было истребить еще в зародыше, как гласила поговорка.

Я убила Леви не потому, что хотела это сделать. Я убила его потому, что это было необходимо.

Я была защитницей, а не убийцей.