Я – обман, фальшивка. Если б люди узнали мои тайны, они не захотели бы дружить со мной.

Для начала – я ненавижу быть пьяной. Косой, синей, упившейся, залившей глаза. Я изображаю это, и изображаю убедительно. Быть трезвенником в колледже – значит остаться без друзей. Совсем. Все решат, что ты с придурью. В Хоторне по выходным мы только и делаем, что ходим на вечеринки и пьем. Даже ребятки-первокурсники из тихих общежитий в кои-то веки набираются. И когда они это делают, очень забавно бывает смотреть, как они теряют контроль над собой. Теряют контроль. Именно это мне ненавистно. Как только алкоголь обжигает мне глотку и пищевод, я стараюсь сопротивляться действию растормаживающих веществ. Я буквально чувствую, как мое тело замедляется, расслабляется. С языка у меня слетают случайные мысли и замечания – дикая мешанина личных сведений. У меня слишком много тяжелых и мучительных воспоминаний. Того, что я должна держать в себе.

В течение зимы первого курса я едва не рассказала Руби всё. Во время метели мы много часов подряд сидели и играли в карты. Примерно в три часа ночи Руби спросила меня о моей семье.

Комната вращалась, я лежала навзничь на кровати Руби. Остальные смотрели полнометражку Диснея в другом конце комнаты, Джон сворачивал очередной косяк, в то время как Джемма и Халед ржали, глядя на экран. Макс краем глаза посматривал на меня и Руби. Он вот уже не первый час держал одну и ту же кружку с пивом, зажав ее между коленями, и постоянно зевал. Однако никогда не уходил спать, пока Руби не объявляла, что вечеринка окончена.

Мое тело было вялым, бессильным. Тщательно возведенные стены рухнули – так, словно их никогда и не было. Я сделалась развязной; всё, что я имела против наших соучеников, свободно лилось у меня с языка. Руби, сидящая рядом со мной, хихикала и толкала меня в бок; у меня уже живот болел от смеха.

«Расскажи мне о своей семье», – произнесла Руби. И я едва не сделала это. Слава богу, вместо этого меня начало тошнить.

Пять минут спустя мы были в туалете, и Руби придерживала мои волосы, гладя меня по спине свободной – рукой.

– Всё в порядке, – сказала она успокаивающим тоном. – Скоро тебе станет лучше.

Я продолжала выворачиваться наизнанку над унитазом. То, как она держала мои волосы, напомнило мне о матери: когда я болела, мама собирала мои волосы в «хвост». «Всё в порядке, дочка, пусть всё оно выйдет наружу».

После этого я купила фляжку. Она до сих пор у меня. Серебряная и твердая, как пуля. Тот факт, что я ни с кем не желала делиться ею, я объясняла боязнью паразитов. Макс понял меня. К его тревожному расстройству прилагалась фобия болезней. Я носила фляжку на все вечеринки и ни с кем не делилась ее содержимым. Я объявила, что у меня развилась аллергия на глютен, поэтому мне нельзя пить пиво. Правда, это означало, что мне приходилось тайком брать пиццу в столовой и поглощать ее в своей комнате в одиночестве. Халед дразнил меня из-за фляжки, но к середине второго курса все уже знали об этой моей особенности, и это даже неким образом выделяло меня.

Я думаю об этом, пока иду обратно к дому после принятия душа. Мы с Халедом быстро шагаем по Главной аллее кампуса, наша кожа покрыта мурашками от зимнего холода. Ноги у Халеда смуглые, поросшие черными волосами, мои ноги – белые, словно бумага. На плечи мы набросили полотенца, а в руках держим мокрую одежду, испещренную несмываемыми пятнами глубокого синего оттенка после той остановки в доме команды пловцов.

Мы оставили Джемму и Джона в общежитской душевой первого курса. Халед, похоже, считает, будто нет ничего такого в том, что мы оставили их наедине, но я-то знаю. Я помедлила в дверях, глядя, как Джемма снимает с себя всё, кроме лифчика и трусов, и прыгает под горячий поток воды к Джону. Она едва не поскользнулась, но он поймал ее за локоть и крикнул мне: «Не волнуйся, М, я позабочусь о ней!» Их смех преследовал нас с Халедом, пока мы шли по коридору к двери, ведущей на промерзшую улицу.

Несколько наших сокурсников перебегают с другой стороны аллеи, и мы провожаем их взглядом – наши товарищи-выпускники спешат попасть в общежитие. Осталось еще одно мероприятие – Бал Последнего Шанса. День Выпускника наполовину завершен.

Мы огибаем угол, и в поле нашего зрения появляется «Дворец». За ним солнце раскрашивает уже потемневшее небо в оранжево-розовые тона – облака ненадолго разошлись, но вскоре грозит разыграться сильная метель. Мы ускоряем шаг, спеша побыстрее оказаться в теплом доме. Я крепче прижимаю фляжку к груди, холодный металл оставляет вмятину на задубевшем от мороза полотенце. Вдали над пологими мэнскими холмами уже ползут снеговые тучи. Холод пробирает до самых костей, прогоняя тепло, еще сохранявшееся после душа. Эта зима невероятно мрачная и уродливая, и я с радостью жду того, что скоро белое снежное одеяло скроет эту серость. Я слышала, что снегопад ожидается обильным – не менее трех футов осадков. Такая метель способна отрезать от мира весь наш городок.

Знаю, что Халед хочет поговорить о Руби и Максе, об их споре, но не хочу, чтобы он поднимал этот вопрос. Не хочу, чтобы он в это вмешивался. Ситуация и так запутанная.

Халед любит знать всё обо всех. Он обожает говорить с людьми и говорить о них. Мне кажется, вдобавок он жаждет помогать людям и, вероятно, потому и хочет стать хирургом. Я знаю, что он сделал бы для нас что угодно, но именно поэтому ему не следует знать ничего о происходящем.

Странно думать о Халеде в контексте дружбы. Хотя и не первый год живем под одной крышей, мы так и не создали с ним прочных дружеских связей. Мы – соседи, вот и всё. Я сосредоточилась на Руби и Джоне, поэтому для остальных у меня не так уж много времени. Все считают нашу группу сплоченной, лучшими друзьями. И никто не сомневается, что я сыграла в этом важную роль. Вероятно, потому, что я отлично умею притворяться.

– Слушай, цыпа, как ты думаешь, с Максом и Руби всё в порядке? – спрашивает Халед, нарушив молчание.

Я терпеть не могу, когда он называл меня «цыпой». Замечаю, что он несет Денизу, держа ее за паховую область.

– Ты мог бы не волочь ее так?

– Как?

– За дырку.

Халед смеется и перехватывает Денизу поудобнее, сунув ее под мышку.

– Ладно. Но, серьезно, что происходит?

Я знаю, что он не в состоянии промолчать. Его желание знать всё буквально сочится сквозь его кожу. Иногда мне хочется, чтобы Халед вел себя так, как полагается богатому и избалованному типу.

– Я уверена, что ничего такого не происходит, – отвечаю я.

– Как ты думаешь, о чем они говорили?

– Не знаю. Они были пьяны.

«Пусть лучше так».

– Но они ругались. И Руби, похоже, была зла. – Халед оглядывается на меня, надеясь, что я раскрою эту тайну. – Я никогда раньше не видел ее такой.

Я не отвечаю. Это всегда тревожит Халеда. Он требует ответов и подтверждений, его мозг не в силах справиться с игнором.

– И тем не менее, – говорит он, злясь на меня.

– Ты же знаешь, каким становится Макс, когда он на эмоциях, – роняю я, надеясь, что этого пока что будет достаточно.

– Когда-нибудь он сломается ко всем чертям, – отвечает Халед. – Ему нужна профессиональная помощь.

Голос у него негромкий и серьезный. А акцент всегда добавляет определенный вес его словам.

– Помнишь тот случай на первом курсе? Когда мы были в больнице и он вызверился на меня из-за Шеннон? Я думал, он меня ударит, хотя Макс там был вообще ни при чем. К нему это не имело никакого отношения.

– Он просто вышел из себя. К началу Последнего Шанса всё будет в полном порядке, – заверяю я.

Халед не говорит ничего, но смотрит на меня скептически. Мы оба знаем, что я лгу. Нужно сменить тему.

– Давай поговорим о чем-нибудь другом, – предлагаю я.

Он удивлен. Обычно в разговоре с ним я не ищу предлогов, чтобы уйти от ответа.

– Например?

– Например… у тебя в последнее время были какие-нибудь проблемы?

Я начинаю чувствовать себя психологом-добровольцем, но это самый простой способ отвлечь людей.

Халед смотрит на меня с улыбкой.

– Разве тебя интересует кто-то, помимо Руби?

Я бросаю на него сердитый взгляд.

– Она – моя лучшая подруга.

– Честный ответ, – соглашается он. – Э-э-э… какие проблемы есть у меня?

– Да, – киваю я, уже отсчитывая секунды до того момента, когда мы войдем в дом и сможем разойтись в разные стороны.

– Что ж, – произносит Халед серьезным тоном. Я смотрю на него и вижу, что его взгляд прикован к тротуару. Это интригует. Я никогда прежде не слышала, чтобы он говорил таким тоном. – Ладно. Только не думай, что я чокнутый. Потому что я не чокнутый.

– Конечно, – откликаюсь я. – Не беспокойся. В чем дело?

– Я знаю, что это прозвучит так, словно я избалованный сопляк. Я имею в виду – скажем честно, я действительно избалованный. Так что имей в виду заранее…

Я закатываю глаза.

– Хорошо, я тебя услышала.

– Так вот, моя проблема в том, что у меня нет проблем. Я уже сказал, что звучит это дико. Но я люблю ту жизнь, которой живу. Я люблю своих родных, люблю вас всех, люблю учебу. И вечеринки тоже люблю. Я очень счастлив.

– Тебе придется развернуто объяснить это, иначе я не пойму, в чем дело, – говорю я.

– Так вот, из-за этого я постоянно беспокоюсь, что что-нибудь случится. Что-нибудь плохое. Как будто в любой момент стрясется какая-нибудь хрень, и все полетит к чертям.

Интересно.

– Так что в последнее время, примерно с начала выпускного курса, я по ночам лежу и не могу уснуть, потому что боюсь, что мои родители умрут. Или моя младшая сестра. Знаешь, она такая милая и совершенно наивная… А еще я иногда боюсь, что мы все, как в ужастике, заболеем какой-нибудь жуткой болезнью или по нам шмальнут ядерной ракетой…

Я молчу. Всё это вещи, которые он не может контролировать. Я понимаю страх перед вещами, которые тебе неподконтрольны.

– В общем, – продолжает он, – я ощущаю, как это нависает над моей головой. Чувство, будто случится что-то очень плохое.

– Понимаю, – говорю. Я знаю, что наш разговор дошел до той стадии, когда мне нужно дать Халеду какой-нибудь совет. – Но, может быть, тебе просто нужно радоваться жизни, пока она еще хороша? Потому что ты прав, плохие вещи обязательно когда-нибудь случатся. Это закон жизни.

– Ух ты, спасибо, Малин, это мне очень помогло, – насмешливо благодарит он.

– Я не это имела в виду. Мне кажется, надо попытаться сосредоточиться на всем том хорошем, что у тебя есть. Радоваться этим вещам. В этом нет ничего неправильного. И когда что-нибудь плохое и правда случится, ты с полным правом сможешь лежать по ночам без сна и переживать. Но не трать свою жизнь на беспокойство о том, с чем ты ничего не можешь поделать. Какой в этом смысл?

Едва произнеся эти слова, я понимаю, что мне самой следовало бы воспользоваться собственным советом. Но я этого не сделаю. Я просто создана иначе.

– Ну, да, ты права.

Мы подходим к «Дворцу» и быстро поднимаемся по ступеням крыльца к входной двери. Я люблю этот дом. Он старый и пахнет школьными каникулами в доме моей бабушки.

В прихожей Халед разувается и направляется к своей комнате.

– До скорой встречи, мрак и уныние.

Я оглядываюсь на него, одновременно упираясь носком одной кроссовки в пятку второй, чтобы снять ее. Чтобы не потерять равновесие, опираюсь рукой на стену, обшитую деревянными панелями.

– Шучу, – говорит Халед, бросая Денизу на диван. – Ты нам всем нужна. Все мы – эгоцентричные уроды, кроме тебя. Иногда мне кажется, что ты единственная, кто слушает других.

Он улыбается мне и скрывается в своей комнате, закрыв за собой дверь.

Я действительно слушаю. Я выслушиваю всех – и теперь знаю вещи, которые не хотела бы знать.

Я думаю о Руби и Максе и испытываю облегчение от того, что Халед, похоже, забыл о них на какое-то время. Снова и снова вижу внутренним взором, как они спорят друг с другом после Прыжка. Макс хватает Руби за запястье, тянет к себе, лицо у него напряженное. А Руби отшатывается. То, как она стряхивает его руку, ее почти агрессивные движения, быстрые и испуганные… Что ее так напугало?

Все рассыпается в прах. Мне нужно действовать быстрее.

Я пинком отворяю дверь в свою комнату и бросаю мокрую одежду в корзину для грязного белья. Хорошо, что у каждого из нас есть своя комната, куда мы можем спрятаться со своими тайнами и избавиться от них за закрытой дверью.

Открываю свою фляжку и пью воду, налитую в нее. А потом швыряю фляжку на аккуратно застеленную кровать.