Письма из Америки

Письма от Руди приходили неравномерно начиная с февраля. Большинство – с оказией. Понять, откуда Руди их отправлял, было невозможно. Какие-то пришли через посольство.

Дорогая Женя!

Летели до Ньюфаундленда шестнадцать часов, сели для дозаправки и отдыха, потом семь часов до Дорваля, это аэропорт Монреаля. Помимо теплой одежды и обуви нас снабдили кислородными масками и едой. Поскольку за масками надо было присматривать, нас предупредили, что спать в полете нельзя. В Монреале мне сразу же вручили телеграмму от лорда Томсона. Ты, наверное, помнишь его, он руководил комиссией еще во времена MAUD. Сейчас он советник по науке в нашем посольстве в Оттаве. Просил меня заехать для беседы.

Я прилетел в Оттаву вечером. Город был залит огнями, я дышал морозным зимним воздухом, снег слегка похрустывал под ногами. Какой контраст с темными английскими городами и дождливой зимой! До сих пор не могу забыть ощущение приподнятости, которое снизошло на меня. Ночью я почти не спал от возбуждения: мой первый полет на самолете и мои первые шаги на американском континенте. Когда же я отосплюсь?..

После Оттавы перелет в Нью-Йорк. Коммерческие американские линии очень комфортабельны, и, поскольку самолет летел довольно низко, подо мной открывались сказочные виды. Хочу описать тебе мои впечатления от Нью-Йорка. Не знаю, смогу ли. Я был не готов к тому, что Нью-Йорк настолько прекрасен. Он не такой устрашающий, как я думал. К небоскребам на Манхэттене быстро привыкаешь. Бесконечные прямые улицы, неожиданные панорамы, много воды, элегантные мосты, и все залито светом. Дыхание перехватывает.

Первым делом я, конечно, навестил родителей. Отец очень болен после инфаркта, но медленно поправляется. Мачеха выглядит недовольной – то ли потому, что он поправляется медленно, то ли потому, что он не умер. У сестры все более-менее в порядке.

Ну, а потом много-много работы в Колумбийском университете, сначала с Юри, а потом с Карлом Коэном. Карл занимается проектированием завода по разделению изотопов. Мы с ним несколько раз прошлись по всем пунктам и сошлись во всем, кроме одного. Не могу объяснить тебе, в чем дело. Пришлось пересчитывать заново. Оказалось, что Карл был прав, а я ошибался. Стыд и позор на мою голову! Никакой экспериментальной работы здесь пока не ведется.

Впрочем, есть одно полуисключение, Энрико Ферми. Он занимается цепной реакцией в природном уране. Вскоре он переезжает в Чикаго, где возможности для его эксперимента лучше. Ему нужен замедлитель нейтронов. Ферми выбрал графит, мы тоже его когда-то обсуждали. Так вот, он сказал мне, что даже самый чистый коммерческий графит содержит слишком много примесей, которые буквально «съедают» нейтроны. Его надо очищать дальше, намного глубже. Ферми убежден, что ему удастся это сделать. Мы об этом как-то не думали, поскольку фон Халбан предпочел тяжелую воду.

Безмерно соскучился, как жаль, что ты не со мной!

Руди.

Длинные зимние вечера я старалась заполнить работой, чтобы отвлечь себя от глухой тоски. По утрам просыпалась разбитой, с обрывками снов о родителях и Нине. Последний раз я видела их в 1934 году. Тогда я привезла показать годовалую Габи бабушке и дедушке. Мы все были такие счастливые. Казалось, ничто не предвещало грядущей беды. Или я просто не видела ничего вокруг?

Другая Нина – Нина Пайерлс, жена Альфреда, брата Руди, – с дочерью Верой временно поселилась у нас. Я забыла, как эта степень родства называется по-русски, если она вообще как-то называется. У нее была странная привычка поджаривать тосты на завтрак над огнем газовой горелки, называя этот процесс «копчением». На предостережения типа «уже дым идет» она не реагировала, и только когда я или Вера начинали кричать: «Горит, горит», – она вынимала тост, минуту-две любовалась результатом, а потом съедала его вместе с обугленной корочкой.

Как это ни странно, они постепенно вытащили меня из тяжелейшей тоски. Нина рассказывала о своей молодости в России, о том, как погибли ее родители. Изображала сцены из своей лагерной жизни. До середины октября 1940-го она находилась в женском лагере для граждан враждебных государств. Судя по ее рассказам, жилось ей там неплохо и даже весело. Местные жители часто навещали их, а им разрешалось ходить к ним в гости. Вере скоро должно было исполниться шестнадцать. Проблемы подросткового возраста не обошли ее стороной, в школе у нее подруг не было, и поздними вечерами, когда мы оставались на кухне вдвоем, она изливала мне свою душу. Ежедневная рутина вернула меня в нормальное состояние.

Февраль 1942 г.

Любимая моя соломенная вдова!

Я в Чикаго. Встретился с Артуром Комптоном, руководителем атомной группы в Чикаго. Вообще Комптон – большая шишка в масштабах всего Проекта. Комптон расспросил меня, на чем мы сейчас сосредоточены в Англии. Судя по его вопросам, он все понимает. «А что вы думаете о нашей работе?» – это уже ко мне.

– Должен признать, что вы далеко продвинулись в медленных нейтронах, но по быстрым нейтронам, необходимым для бомбы, работа у вас, по сути дела, еще и не началась.

– Профессор Пайерлс, пожалуйста, никогда не упоминайте ни быстрые, ни медленные нейтроны, прошу вас. У нас есть секретные кодовые названия: медленный разрыв и быстрый разрыв. Согласен, что с последним мы задержались, и лишь ваш отчет напомнил нам о главной задаче в эти тяжелые времена. Координатор по быстрому разрыву у нас профессор Грегори Брейт. Кстати, что вы о нем думаете?

– Вы хотите вежливого ответа или честного?

– А вы как думаете?

– Хорошо, но это между нами. Брейт – несомненно, хороший физик, но, извините, невротик. Фанатик секретности. Все документы запирает в сейф и никому не дает и даже не показывает. Не думаю, что это идет на пользу проекту.

– Да, мне уже об этом говорили. С ним надо что-то делать. Если ничего не менять, ситуация не сдвинется с мертвой точки.

Женечка, милая, в конце недели я еду в Торонто!

Март 1942 г.:

Дорогая Женя!

По дороге из Чикаго в Нью-Йорк мне удалось выкроить день и заехать в Торонто. Еще из Чикаго я позвонил Сандерсонам, «приемным родителям» Габи, и договорился о встрече, как только приеду в Торонто. Габи лежала в кровати с простудой. Она выросла и стала очень симпатичной девочкой, но потеряла часть своего детского очарования. Рот у нее по-прежнему не закрывается, она болтает и хихикает без устали, даже простуда ее не останавливает. Габи поднабралась американского акцента и уличных слов, которые она мне с гордостью перечислила одно за другим. Она сказала, что называет Пудингом дочь «приемных родителей» Нэнси, потому что она толстая. Забавно, что Габи полюбила шутки. Она прочла все книги, которые мы ей послали, и много других из школьной библиотеки: множество приключенческих романов, слушает детские передачи по радио. Мое появление ее невероятно возбудило. «Как ты изменился!» Скорее всего, это означает, что она начала меня забывать. К моему удивлению, господин Сандерсон оказался намного моложе, чем я думал. Веселый и приветливый, хотя и не такой успешный предприниматель, каким он представился в своем первом письме. Мне очень понравилась госпожа Сандерсон. Она очень умна, но при этом совершенно не зазнается. Нэнси весь день была в школе, и я поговорил с ней лишь десять минут перед сном. В тот вечер была ее очередь принимать ванну, и она тщательно к этому готовилась. Из этого я понял, что им приходится принимать ванну по очереди, но не понял, каково расписание. Дом Сандерсонов расположен на окраине Торонто, еще несколько домов – и начинается сельская дорога. Она не столь плоха, как наше шоссе на Ковентри, но близко к этому. Дом не такой большой, как мы думали, а сад примерно как наш.

На обед госпожа Сандерсон и госпожа Джефкотт («приемная мама» Рони) пригласили меня в ресторан. Туда же подъехал господин Джефкотт. Он выглядит старше своего возраста. На фотографии он был более симпатичным, чем в жизни. Но очень интеллигентный и добрый. Потом они отвезли меня к Рони, который обнял меня, взял за руку и показал мне свою комнату и все игрушки. Он сильно вырос, стал более чувствительным и выучил много новых слов. Но в остальном не изменился. По секрету он сказал мне, что госпожа Джефкотт три раза его отшлепала: однажды – когда он перебежал дорогу в неположенном месте, второй раз – когда он выскочил на улицу под дождь и промок до нитки, а почему в третий раз он забыл. Он вовсе не жаловался, а, скорее, гордился собой. Он попросил меня вместо книг присылать игры.

В столовой для гостей нам подали мороженое. Рони съел огромную порцию, как в былые времена. Госпожа Джефкотт меня очаровала.

Поскольку я обязательно приеду в Торонто еще на два-три дня, у меня будет возможность получше познакомиться с «приемными родителями» и понаблюдать за детьми.

Люблю тебя,

Руди.

Март 1942 г.:

Дорогая Женя!

Твоя поздравительная телеграмма меня очень обрадовала и подбодрила. Я хорошо помню «тот» день в Ленинграде, 15 марта 31-го, когда мы поженились. Но ведь одиннадцать лет – не круглая дата. Давай заключим пари: дотянем ли мы до пятнадцатой годовщины, или у тебя лопнет терпение раньше?

Из Нью-Йорка я съездил в Принстон, который сейчас прямо на глазах превращается в Мекку теоретической физики (спасибо Гитлеру, ха-ха). Меня позвал к себе мой бывший ментор Вольфганг Паули. Ты ведь его не забыла? Паули явно хотел, чтобы я провел в Принстоне хотя бы несколько дней. У меня сложилось впечатление, что в научном плане он чувствует себя там одиноко. Почти все его друзья и коллеги так или иначе занимаются военными делами, а из-за его проблем с паспортом… Кстати, о паспорте. Паули очень обижен на свой институт в Цюрихе (с плохой столовой, куда ты вечерами заходила меня встречать, помнишь?). После аншлюса Австрии Паули автоматически стал немецким гражданином (как и Отто Фриш). Ходили страшные слухи, что Швейцария выдаст Германии немецких евреев. Паули дважды посылал прошение о швейцарском гражданстве, и дважды – отказ. Родной институт его не поддержал. В конце концов он был вынужден уехать в Америку. Они с женой опоздали на последний самолет из Лугано (Италия закрыла свое воздушное пространство). Паули решили рискнуть и добираться до Лиссабона «по земле». У них была французская виза, но, пока они собирались, то да се, правительство в Париже пало и север Франции оккупировали. Формально юг остался свободным, но Паули не был уверен, что вишисты пропустят его со старой визой.

31 июля 1940 года они с Франкой отправились в Женеву, там пересекли французскую границу, стараясь не привлекать внимания, и на поезде через Авиньон, Барселону и Мадрид добрались до Лиссабона. «Эта поездка была самой ужасной и нервной в моей жизни, – сказал Паули. – Если бы не Франка, я бы десять раз повернул обратно, гори они все огнем. Правда, за десять дней на пароходе через Атлантику я успел отдохнуть и прийти в себя».

– И знаете, Пайерлс, эти … из ETH имели наглость прислать мне письмо с требованием, чтобы я в этом году вернулся в Цюрих для чтения лекций! Иначе они меня уволят… Ну не … ли! Я рад, что вы нашли работу в Англии. Передайте привет Жене.

Потом мы поговорили о науке, но не той, которой я сейчас занимаюсь, а более абстрактной. Перед отъездом я успел встретиться с Юджином Вигнером. Ты с ним, кажется, незнакома, зато очень хорошо знаешь его сестру Манси, она же госпожа Дирак. Профессор Вигнер тоже занимается относительно абстрактными теориями. Мы с ним отлично поладили. Он познакомил меня со своей женой Мэри, которая хорошо на него влияет. Все говорят, что после второго брака он стал гораздо мягче.

Завтра в Вашингтон. С любовью,

Руди.

Дорогая Женя!

Я в Вашингтоне уже несколько дней. Меня встретил Саймон, который приехал заранее и уже кое с кем переговорил. Нам предоставили лимузин, который отвез нас в Вирджинию. Университет Вирджинии расположен в Шарлотсвилле. Очаровательный городок. Многие дома построены из кирпича в стиле короля Георга. Университетский кампус заложен Джефферсоном, его дом на вершине холма я тоже посмотрел. В Шарлотсвилле я должен поговорить с Джессе Бимсом. Он – самый-самый в области разделения изотопов на центрифугах. Он построил ультрацентрифугу, на которой уже получил несколько миллиграммов чистого 235-го. Но в целом его прогноз был довольно пессимистичным: «До промышленного производства еще лет десять». Ну, посмотрим…

Ты знаешь, расстояние между Вашингтоном и Шарлотсвиллем всего 120 миль, но где-то посередине происходит резкий переход между «севером» и «югом». Жители совсем разные, это сразу бросается в глаза.

Да, забыл, я звонил Гансу Бете в Итаку, договорились увидеться. Саймон всюду ездит с женой (как ты знаешь, она сейчас живет в Торонто). Ты не представляешь, как мне завидно.

Твой Руди.

Дорогая, милая Женя!

Снова в Нью-Йорке. Ах, как бы было замечательно сейчас вдвоем подняться на Эмпайр-стейт-билдинг или прогуляться по Риверсайд-драйв, а потом вместе отправиться в Торонто, к детям! Мы могли бы обмениваться впечатлениями, и я бы увидел Америку твоими глазами. Скольких удовольствий мы лишены…

Впрочем, после недавнего ужасного поражения союзных ВМС в битве с японцами на Яве говорить об удовольствиях просто неприлично. Не то настроение.

Я вернулся в Нью-Йорк совершенно истощенным после 16-часовых рабочих дней в Вашингтоне. Решил лечь спать пораньше, но тут же позвонил Теллер. Он сказал, что Ганс Бете у него в гостях и останется на ночь. И я поспешил к Теллерам. Как здорово было увидеться с Гансом, он совсем не изменился. К сожалению, особо поговорить с ним не удалось – гостей было много и все громко кричали. В отель вернулся в час ночи.

Два дня спустя:

Я заснул над этим письмом, а сейчас продолжаю его уже из Торонто. Лежу в постели в доме Сандерсонов, Габи спит в соседней комнате. Я приехал ночным поездом, весь день провел с детьми и думаю, что за завтра по-настоящему узнаю обе «приемные» семьи.

С утра и до обеда я был у Сандерсонов, а ужинали мы у Джефкоттов. Оказалось, что я попал на день рождения господина Джефкотта. Завтра с самого утра – Габи и Рони, обед с господином Джефкоттом, потом пойду в школу к Рони и посмотрю на его занятия своими глазами. После обеда зайду в женский комитет Университета Торонто, чтобы пожать им руки и сказать большущее спасибо. Потом поеду в Габину школу, возьму ее и подружек и свожу их в кафе. Ужин у Сандерсонов.

Два дня спустя:

Описать мои впечатления сейчас мне будет труднее, чем в первый раз, поскольку они глубже. Я видел Габи и Рони вместе, они по-прежнему выглядят, как дружные брат и сестра, но как только они расходятся по своим «приемным» семьям, семейная связь между ними растворяется в разнице педагогических взглядов в семьях Сандерсонов и Джефкоттов. Госпожа Джефкотт придерживается теории «от матери к ребенку, и никаких правил». На практике это выливается в то, что Рони более-менее предоставлен самому себе. Его отметки в школе по большей части «удовлетворительно». Сандерсоны же считают, что детям нужны определенные правила и общая рутина.

Я пишу это письмо в поезде. Женя, ты не представляешь, как трудно мне было подняться в мой вагон первого класса и оставить детей позади. Я думал, что расплачусь. Хотя там мне удалось сдержаться, может быть, я еще и расплачусь над этим письмом. Я боюсь навестить их еще раз, потому что еще одного расставания я не перенесу.

Вчерашний день прошел по расписанию. Габи не пошла в школу. Я проговорил с ней все утро. Она очень чувствительная и все время спрашивала, почему она не может поехать со мной. Говоря о школе, она сказала, что не хочет ходить на арифметику, «потому что они проходят одно и то же, по кругу. Можешь себе представить, папа, они только начинают дроби!»

Потом пришел Рони вместе с госпожой Джефкотт. Рони заметно подрос. Он был в школьной форме, которая выглядела на нем крайне неряшливо. Галстук перекручен, а рубашка вылезла из брюк. Общность с госпожой Джефкотт сразу заметна. Хотя она была одета в дорогую одежду, подобранную со вкусом, чулки у нее были рваные, причем далеко не в одном месте.

После обеда мы отвели Рони в школу, где я познакомился с его новой учительницей. Новой, потому что его перевели в третий класс только две недели назад. Учительница сказала, что за истекшие две недели она абсолютно довольна Рони. Потом я зашел к директору школы. И он и школа в целом произвели на меня хорошее впечатление.

В школе у Габи, куда меня сопровождала госпожа Сандерсон, я познакомился с ее учительницей, которая с гордостью сообщила, что теперь они преподают новый предмет, обществоведение. В разговоре выяснилось, что это в основном смесь истории и географии с небольшими добавками по конституции, выборам и т. д. Потом, как я и обещал, кафе. Я заказал для всех девочек тосты с сардинами, какао и мороженое на десерт.

Колеса поезда так монотонно стучат на стыках рельс, что боюсь, засну, не дождавшись Чикаго, где у меня пересадка. В этом случае продолжу завтра.

День спустя:

Итак, я в суперэкспрессе «Лос-Анджелес» несусь – если так можно выразиться – в Калифорнию. В одном из вагонов надстроили второй этаж с огромными окнами, чтобы любопытные пассажиры вроде меня могли бы любоваться дивными видами. Ехать две ночи и один день. Мимо меня пронеслись не тронутые человеческой рукой холмы Вайоминга, давящие своей суровостью. Безлюдье этого края поражает. Там и тут горные хребты со снежными вершинами.

Мне осталось рассказать о Торонто совсем немного. Мы все собрались на ужин у Сандерсонов, потом я попрощался с Рони и Габи. Габи внезапно вспомнила, что не успела задать мне вопросы о моей работе и путешествиях по Америке. Потом два «приемных отца» проводили меня на вокзал.

В вагоне мне удалось заснуть не расплакавшись.

30 марта 1942 г.:

Моя любимейшая Женечка!

Мое затянувшееся путешествие подходит к концу, я на пути на Восточное побережье. Это письмо передаст тебе Саймон, который возвратится в Англию раньше меня.

Мы должны были прибыть в Лос-Анджелес в восемь утра, но, проснувшись утром, я обнаружил, что вокруг все еще тянется пустыня. Спуск с гор был величественным: сумасшедшие краски и причудливые скалы. Чем ниже мы спускались, тем более влажным был воздух. Лос-Анджелес, куда мы прибыли с четырехчасовым опозданием, полон пальмовых рощ и невиданных цветов.

Из-за опоздания я пропустил самолет на Сан-Франциско, так что пришлось ехать поездом. В перерыве погулял по ЛА и Голливуду, встречные прохожие выглядят приветливыми, радостными и хорошо одетыми. Полно ювелиров, продающих в кредит! Мексиканское влияние очень заметно в архитектуре.

На следующий день – в Беркли. Университетский кампус расположен на холме, с которого открывается впечатляющий вид на мост Золотые Ворота. И местные физики могут любоваться этой красотой весь день напролет! Университет огромен и чем-то напоминает Кембридж – конечно, за исключением студенток, расхаживающих по кампусу в легкомысленных платьях.

В отеле я столкнулся с посыльным. Он вручил мне приглашение от Роберта Оппенгеймера. У Роберта дивный дом на холме в стиле испанского ранчо, но с холодильниками. К сожалению, ты не застала Оппенгеймера в Цюрихе – он провел там некоторое время в 1929 году. Я его хорошо помню, уже тогда он мне понравился. Оппенгеймер поразил меня абсолютно ясным пониманием проблем атомной энергии. Большинство вопросов, которые мы с Фришем обсуждали в Меморандуме, были ему уже знакомы, часть ответов он уточнил и развил дальше. Он познакомил меня с женой и маленьким сыном.

И день и вечер были восхитительны! Я переночевал у Оппенгеймеров, а на следующее утро за мной заехал Феликс Блох, его ты, конечно, не забыла. Он специально приехал из Стэнфорда, чтобы повидаться со мной и обсудить кое-какие вопросы, интересующие и его и меня. Блох отвез меня на вокзал в Сан-Франциско, по дороге мы остановились на обед в рыбном ресторане. «Самый лучший», – сказал Феликс.

И вот я опять в суперэкспрессе, только теперь еду на восток.

С любовью,

Руди.

2 апреля 1942 г.:

Дорогая Женя!

Когда я вернулся в Нью-Йорк, меня уже ждала телеграмма от Артура Комптона с просьбой срочно приехать в Чикаго для обсуждения важного вопроса. Так что мое возвращение в Англию откладывается на несколько дней. Надеюсь, что буду готов к 9 апреля или чуть позже. Точная дата зависит от того, на какой пароход удастся купить билет.

Кажется, дело сдвинулось. Комптон хотел подробнее обсудить со мной планы работ над «быстрым разрывом». К тому времени, когда я с ним встретился, он уже побеседовал с Оппенгеймером. В конце нашего разговора Комптон спросил, кто, по моему мнению, был бы лучшим руководителем этой работы. Будучи под впечатлением от Оппенгеймера, я посоветовал его.

Жду не дождусь возвращения домой. Целую и обнимаю,

Руди.