Глава 4

Робин кусала карандаш, постукивала им по зубам. Я поднялась с места, делая вид, что мне нужно достать пенал. По правде говоря, у меня просто не было никаких идей и я надеялась подсмотреть у кого-нибудь, что делать. Тема загадочного задания Аннабел: «Назначение». Воздух был молочно-бел с легким розовым оттенком, окна затянуты сеткой и тюлем. Слабый аромат вянущих цветов смешивался с запахом глины и скипидара. Следуя какому-то неясному распорядку, Аннабел, с ее острыми, обтянутыми морщинистой кожей скулами и седыми волосами, завивающимися на затылке свободными локонами, каждую неделю меняла обстановку в студии. Порой комната бывала по-спартански суровая, черно-белая, а порой залитая лунным светом, завешанная батиком, расцвеченным светящимися звездами, изображающим небо. Это производило эффект бесконечных перемен, постоянный вызов однообразному способу видения мира.

Несколько недель Аннабел напрямую ко мне не обращалась. Строго говоря, даже не смотрела на меня, хотя время от времени у меня возникало ощущение, будто за мной наблюдают, когда, сидя в студии, я старалась распутать нити ее лекции или проникнуть в суть задания. Но нет, как ни поднимешь голову, она, кажется, сидит, углубившись в какую-нибудь книгу, и задумчиво обкусывает заусенцы либо что-то яростно чиркает в своем заляпанном красками блокноте, словно никого из нас здесь и нет.

Беглые наброски аэропортов и автомобилей; пастельные очертания пляжей и купальщиков, натуральные и юмористические, романтические и гротескные: мои одноклассницы откликались на подсказки не менее изобретательно, чем я, хотя и с разной мерой успеха. За исключением Робин. Эскиз в мрачных, темных, едва ли не угольно-черных тонах (пальцы в черной пыли, ладони в краске): лес, деревья с когтистыми извивающимися ветвями нависают над каменистой тропинкой. В конце ее, там, где пробивается свет, – силуэты двух фигур, болезненно тощих, тыльными сторонами ладоней они слегка касаются друг друга. Это был единственный рисунок, на который Аннабел, обходя время от времени аудиторию, останавливалась посмотреть (делала она это только при появлении директора, чье пристрастие к «активному обучению» многие – во всяком случае, Аннабел – понимали буквально). Я замечала, как другие девочки бросают на Робин мимолетные завистливые взгляды, тут же опуская глаза, в которых зависть оставалась лишь тенью в уголке – отблеском тайного, в котором никому не признаются, желания привлечь к себе внимание Аннабел. Во всяком случае, я, когда она проходила мимо, хотела именно этого – а еще к желанию примешивалось смутное чувство стыда.

Аннабел подняла голову, словно собираясь что-то сказать, но тут пронзительно задребезжал звонок, ученицы завозились, нарушая тишину. «К следующему занятию все должно быть доделано, – сказала она, заглушая возникший шум, – и постарайтесь включить воображение. Если получится, конечно. – Она замолчала и повернулась ко мне. – Вайолет, на два слова, если можно».

Мне стало не по себе. Робин небрежно запихнула рисунок в сумку и с ухмылкой повернулась ко мне. «Увидимся», – бросила она, проходя мимо. В ответ я слабо улыбнулась, чувствуя острую резь в желудке.

Все потянулись к выходу. Не поднимая головы, Аннабел перебирала бумаги на столе. Я боязливо молчала, слушая, как настенные часы отсчитывают секунды.

– Итак, – сказала она наконец, протягивая мне смятый лист бумаги. – Твоя работа?

Я покраснела, ожидая продолжения. Это был текст вступительного сочинения, агрессивный и написанный в надежде на то, что мне откажут еще до того, как я уступлю соблазну древних арок и освещенной солнечными лучами Колокольни. И хотя мне пока удавалось сохранять расположение Аннабел – или, по крайней мере, избегать ее холодных взглядов, – я поняла, что за этот клочок бумаги мне еще придется ответить.

– «Назначение искусства, – зачитала она, – состоит в том, чтобы устрашать идиотов, утверждающих, будто они наделены вкусом. Вкус – это ничто. К черту вкус. Сама идея вкуса – это реликт, который мне чужд, как чужд любому, кто находится на равном удалении от смерти и рождения». – Она сурово взглянула на меня. – Твое?

– Да, мисс, – сказала я, не отрывая взгляда от листа бумаги.

– И ты действительно так думаешь?

Я подняла голову. Она смотрела на меня холодным взглядом, перекатывая в ладони ручку с серебряным колпачком.

– Я… Ну да, в каком-то смысле.

Ручка замерла.

– В каком-то смысле?

– Да.

– Да – в каком-то смысле или да – ты так думаешь?

– Да, я так думаю, – проговорила наконец я, не будучи, по правде говоря, в этом уверена. Похоже, тогда я слишком погорячилась, и теперь эти слова отдавали даже некоторым абсурдом. Так что я шагнула наугад в поисках ответа, который она хотела услышать.

– Что ж, хорошо, – сказала она. – Очень хорошо, Вайолет. Я веду специальные занятия для одаренных, на мой взгляд, учениц. – Бесконечная пауза; я отвернулась, не в силах долее выдерживать ее взгляд. – И хотела бы пригласить тебя в наш небольшой кружок. Конечно, если тебя это интересует.

Оконные шторы бешено трепетали на ветру.

– Да, мисс. То есть Аннабел. Извините.

– Отлично. Рада слышать. – Она встала со стула и подошла к окну. – Только пусть это останется между нами. Это ведь всего лишь приглашение. Факультатив. – Она захлопнула ставни. – Та знакома с мисс Адамс?

– Вроде бы нет.

– Робин, – пояснила она. – Рыжая. Я заметила, что тебе понравился ее рисунок. У нее настоящий талант.

– Это точно. – Я густо покраснела.

– Она встретит тебя перед началом занятий и проводит.

Аннабел села за стол и взяла ручку, нацелившись на лист бумаги. Какое-то время я молча ждала пояснений – дни занятий, может быть, даже часы, – но их не последовало. Наконец она подняла голову, словно удивившись, что я все еще здесь, и сказала:

– Все, Вайолет, можешь идти.

В коридоре было прохладно, свежо, воздух в студии показался на этом фоне особенно спертым, хотя запах скипидара и краски продолжал преследовать, а глаза с трудом привыкали к дневному свету. Невысокая, круглолицая, с усиками над верхней губой девушка нервно пожирала меня глазами. Испытывая неловкость за нас обеих, я посмотрела на нее и поспешно зашагала по коридору сама не знаю куда.

Набойки цокали по мраморному полу, сердце колотилось в груди. Я была одна, вокруг никого, тихо, если не считать доносящегося снизу шума работающего сканера. Я перегнулась через перила балкона, огибавшего вестибюль: дорические колонны и золотые перила, ряды витрин красного дерева, где под стеклом скалились чучела, посмертные маски и сверкали поддельные драгоценности.

До этого я читала какую-то невероятно скучную (хотя и даже сейчас популярную) книгу по истории реалистической живописи и, убаюканная теплом, исходившим от старых батарей, и косыми лучами предвечернего солнца, заливавшими весь верхний этаж, уснула прямо за столом. Очнувшись, я обнаружила на своей книге сложенную из синей бумаги крохотную изящную птичку. Я осторожно расправила ее крылышки и прочла: «Добро пожаловать в клуб. Колокольня, ровно в 6 вечера. Не дрейфь. Р.». Я выглянула в окно: часы показывали 5:50. Быстро запихав книги в сумку, я помчалась к выходу.

Позади послышались чьи-то шаги и недовольное ворчание. По противоположной стороне, с трудом удерживая в руках кипу книг, шел декан.

– Вайолет, – поймав мой взгляд, окликнул он меня, – вы что здесь так поздно делаете?

Его голос эхом раскатился по всему помещению. Менее всего желая перекрикиваться (голосок у меня писклявый, ломкий), я дождалась, пока мы встретимся посредине, у лестницы.

– Занималась, сэр. Потеряла счет времени.

– Оно и видно, – усмехнулся он. – Вообще-то для учащихся библиотека закрывается в четыре, если не считать предэкзаменационного времени.

– Я не заметила, что уже так поздно, – сказала я. – Извините, если помешала.

Он сделал вздох, словно собираясь заговорить, но промолчал, складывая книги на перила. На кожаных переплетах выцветшей краской были вытиснены названия. Все книги были посвящены примерно одной и той же теме: «Охота на ведьм. История», «Демоны и тьма. Этюды об оккультизме», «Современные теории магии». Я представила, с каким грохотом все эти книги могли бы шлепнуться на пол, и на мгновение пожелала этого в надежде уйти от предстоящего разговора.

– Вайолет, – начал он, крутя шеей (я вообразила, как сокращаются его мышцы, вспомнила слова «семейство крабовых, пластыревидная мышца, лопаточная мышца…»), – если вам трудно найти друзей… – Он положил мне руку на плечо, все пальцы в порезах и царапинах.

– Ничего подобного, – резко бросила я, отступая на шаг в сторону.

Рука его на миг повисла в воздухе; затем, словно опомнившись, он сунул ее в карман и повертел в нем что-то невидимое.

– Просто… В общем, вы так засиделись. Не то чтобы мы не поощряли прилежание, но…

– Я дружу с Робин. И еще с Алекс и Грейс. – Голос мой слегка дрогнул, что, возможно, объяснялось либо его предположением, будто у меня нет подруг и я здесь совсем одна, либо неудовольствием от того, что не дают идти своей дорогой. По его лицу мелькнула тень – возможно, сомнения.

– Ну что ж, тогда все хорошо, – проговорил он наконец. – Но постарайтесь завести знакомства и в других компаниях. Вы ведь не хотите оказаться в стороне от остальных, верно?

– Нет, сэр, – сказала я, и это была неправда, как раз в стороне мне и хотелось бы оказаться больше всего.

– Что ж, прекрасно. В таком случае я, пожалуй, пойду, – сказал он с широкой улыбкой и подхватил книги. – Не поможете ли открыть дверь?

Я подождала, пока дверь за ним закроется, и бросилась вниз по лестнице, дважды споткнувшись: сначала на третьем этаже, потом на первом. Я толкнула тяжелую входную дверь, выбежала на пронизывающий холод и помчалась к башне.

Первый удар колокола, оглушительный, звенящий в воздухе, рикошетом бьющий от земли по подошвам, прозвучал, когда я нырнула под арку. Робин было не видно.

Я разложила на ладони то, что осталось от птички (мне не удалось снова собрать его) и перечитала записку. В шесть ровно. Я обернулась, оглядела школьный двор, но там никого не было, тишина, только шелест листьев заполнял промежутки между протяжными ударами колокола. Затем посмотрела на золотое основание башни и дверцу, перевела взгляд, следуя за змеем, извивающимся вдоль решетки. И тут заметила ее – еще одну сложенную записку между перекладинами. Еще одна птичка, на сей раз пронзительно-алого цвета и более сложная по конструкции, чем первая. Я наклонилась, вытащила ее, и с последним ударом колокола, громко звякнув, на землю упал ключ. Я подобрала его и попробовала вставить в замочную скважину двери.

Скрип, треск, и открылся черный зев. Я сделала шаг вперед и сразу почувствовала, что воздух начинает сгущаться; дверь со стуком захлопнулась, меня обступила полная каменная тишина.

– Эй! – прошептала я и услышала эхо собственного голоса. Я завертелась на месте, ударилась костяшками пальцев о каменную стену, уперлась ладонями в дверь позади себя. Тишина заполняла все пространство, заползала в щели между кирпичами, в сучки на деревянной двери. Я нащупала замочное отверстие, крепко ухватилась за дверную ручку и застыла на месте, пытаясь унять панику. Я сделала глубокий вдох. Может, это своего рода инициация? Либо – у меня все поджилки затряслись – просто чья-то злая шутка?

И если так, то… Сколько мне здесь сидеть? Час? Всю ночь? Нащупав справа от себя нечто вроде лаза, я почувствовала, как сильно заколотилось сердце. Я сделала шаг в ту сторону, лихорадочно шаря одной рукой по карманам в поисках зажигалки (курение все еще не вошло у меня в привычку – так, нечто вроде забавы, позволяющей не выделяться в общем кругу) и вытянув вперед другую, натыкаясь на сырые неровные стены. Зажигалки не нашлось, только коробок спичек, который я купила из-за смешного тщеславия, вообразив себя старомодной богемой. Чиркнула раз – промахнулась, другой – тоже, с третьей попытки вокруг на мгновение возник теплый свет.

– Будь это фильм ужасов, в этот момент ты должна была бы умереть, – послышался голос Робин, и я почувствовала щекой ее горячее дыхание.

– Ну ты и сучка. – Сердце у меня выскакивало из груди, она же, согнувшись пополам, захлебывалась от смеха. – Какого черта все это понадобилось?

Мне обожгло пальцы – спичка догорела, и вокруг снова стало темно. Она щелкнула кнопкой карманного фонарика, и комнату залило ярким светом.

Робин прислонилась к стене и снова залилась смехом.

– Извини, – выдохнула она, заставив наконец смеяться и меня (хотя, пожалуй, не тому, что ситуация была действительно смешной, а скорее от облегчения). – Просто удержаться не смогла.

– Ну спасибо тебе большое. Жизнь мою ты укоротила по меньшей мере лет на десять.

– Да ну? Так в этом же и фишка! Я сделала тебе одолжение. Умри молодой и красивой, и все такое. – Она искоса оглядела меня с ног до головы, мгновенно заставив ощутить собственное тело, словно заполнившее все тесное пространство комнаты.

– Пошли. Не отставай. – Робин помолчала. – Лифт не работает, так что придется на своих двоих.

Она описала фонарем широкий круг, осветив лестничный пролет, который вел наверх; на потолке и стенах виднелись полустершиеся надписи мелом на каком-то непонятном языке. Мы поднимались. Тьма за спиной Робин колебалась и искривлялась от слабого мерцания фонаря. Двумя пролетами выше пол из каменного превратился в деревянный; наши шаги отдавались громко и глухо – доски под ногами, предупреждая об опасности, порой то покачивались, то скрипели. В какой-то момент Робин вдруг исчезла – лишь громкий стук шагов доносился откуда-то сверху, – оставив меня одну нащупывать дорогу в темноте. Я карабкалась, держась за стены, чтобы не упасть. Еще раз чиркнула спичкой, которую почти сразу же задуло сквозняком, но я успела заметить, что впереди меня ждут еще пять или шесть этажей.

– Вайолет? – прозвенел сверху голос Робин и, отражаясь от стен, минуя меня, замер где-то внизу.

– Ну? – крикнула я в ответ, стараясь выровнять дыхание.

– Шевели задницей. Чуть поживее.

Я вздрогнула и послушно ускорила шаг, в который раз благодарная темноте, скрывающей краску стыда на щеках.

Наверх я добралась, совершенно запыхавшаяся, чувствуя головокружение и пугающую потерю равновесия: перила кончились двумя этажами ниже. В середине Колокольни зияла жуткая пустота, которая, как я потом узнала, была шахтой лифта, и, упав в нее, вряд ли кто мог рассчитывать уцелеть.

Совершенно выбившись из сил, я какое-то время стояла неподвижно, прислушиваясь к писку и шуршанию крыс несколькими этажами ниже (а наверху, около колокола, как мне вскоре предстояло обнаружить, поселились другие мыши – летучие). Я прислонилась к стене, в тот же миг со скрипом распахнулась дверь, и холодный лестничный колодец затопила волна теплого воздуха.

– Шевелись, женщина, – ухмыльнулась Робин и протянула руку. Я схватилась за нее, по-прежнему ощущая головокружение от неясной темноты нижних этажей.

Мы шагнули в просторную комнату, где меня сразу же ослепил струящийся свет. Луна сверкала серебром, проникавшим через четыре гигантских белых циферблата, которые занимали бóльшую часть каждой из стен. Я услышала, как от стен протяжно отразилось эхо моего собственного изумленного выдоха; наверху, потревоженные порывом ветра, шевельнулись колокола.

Это была потрясающая картина, полная многочисленных деталей. Викторианские кресла, обитые выцветшей парчой, с громоздившимися на них стопками бумаг и рулонами художественных набросков, в цвете и тушью. Серебряная птичка на массивном столе красного дерева, в окружении подсвечников и странно-задумчивых куколок. Даже сейчас, десятилетия спустя, те же безделушки украшают стены; и с каждым годом появляется все больше потерянных красивых вещей, сделавших башню своим домом.

– Привет, Вайолет, – сказала Грейс, не отрываясь от раскрытой перед ней книги.

Сидевшая рядом Алекс, ожидая, пока я отдышусь, лишь слегка улыбнулась.

Я подошла к дальнему от меня циферблату и выглянула – плечи оказались как раз на уровне его нижнего края. Снаружи, при свете плывущей над деревьями луны, ярко блестел комплекс школьных зданий. За ним тускло мерцали огни города, а еще дальше угадывалась бесконечная чернота моря, слегка рассеивающаяся там, где оно встречается с небом. Несколькими футами ниже пролетел ворон и исчез в зарослях деревьев по ту сторону школьных ворот.

Я повернулась и, все еще испытывая легкое головокружение, медленно обошла комнату. Чувствовала, что все присутствующие за мной наблюдают и ждут каких-то слов. Я дотрагивалась то до одной вещи, то до другой, словно прикосновение могло их оживить. Тряпичная кукла с выдавленными глазами, в грязном клетчатом платье, неловко восседавшая на кипе книг; ваза с цветами, на вид мертвыми, но странным образом сохранившими аромат. Комическая маска и младенческая распашонка – после прикосновения к ним пальцы у меня покрылись белой пудрой. Медная фигура с расправленными крыльями, слишком тяжелая, чтобы поднять, хотя ее основание вполне уместилось бы у меня на ладони; ваза из дутого стекла, выцветшая до ровного землисто-серого цвета; четыре оленьих головы с рогами длинными и острыми, похожими на вытянутые руки.

– Не стесняйся, чувствуй себя как дома, – заговорила наконец Робин. Она развалилась в кресле, закинув на стол ноги (на колготках стрелки) и потягивая виски из бутылки, которую она предусмотрительно засунула за подкладку блейзера. – Не желаешь? – Она протянула бутылку мне.

– Спасибо, воздержусь, – робко улыбнулась я. С меня хватило подъема по лестнице. Перспектива спуска пугала меня и в трезвом состоянии.

Внизу что-то дернулось, заскрипело, и лифт с натугой пришел в движение. Я вопросительно посмотрела на Робин.

– Я думала, он сломан. – Она пожала плечами. – В любом случае неплохо потренировались, верно?

Я почувствовала, что заливаюсь краской, и повернулась к полкам, нервно прикасаясь пальцами к белому лицу фарфоровой куклы.

Снаружи донесся уверенный стук каблуков по каменным плитам пола. Вновь заскрипела дверь, потянуло холодным воздухом из лифтовой шахты, сквозняк засвистел в щелях кирпичной кладки. В проеме двери, высокая и величественная, стояла Аннабел с двумя книгами под мышкой. Она по очереди, словно оценивая, оглядела нас четверых. Я почему-то почувствовал себя незащищенной, когда она посмотрела на меня и на одно краткое мгновение ее брови нахмурились. В конце концов Аннабел улыбнулась, правда, глаза ее все равно оставались пустыми и холодными.

– Итак, наконец нас снова пятеро. Как насчет чая?

– Прошу извинить, – заговорила она, опустившись в кресло и скрестив ноги, – но раз у нас новенькая, мне хотелось бы начать с повторения кое-каких вещей, о которых уже шла речь. Вы, дамы, не против? – Она посмотрела на Робин, Алекс и Грейс. Все трое молча кивнули.

Аннабел повернулась ко мне: глаза у нее были маленькие, как у птички, черные, окруженные желтоватыми кругами.

– Итак, Вайолет, добро пожаловать в нашу маленькую компанию. – Она улыбнулась, и стали заметны крохотные щели между передними зубами, похожими на кладбищенские надгробья; мне стало тепло, кукла оживала у меня в руках. – Что тебе успели рассказать девушки?

– Ничего. То есть пока ничего. – Я посмотрела на Робин; сняв колпачок, она принялась чертить что-то перьевой ручкой на полях книги.

– Вот и хорошо. – Не сводя с нас взгляда, Аннабел сделала глоток чая. – Мы собираемся каждый четверг, в шесть пятнадцать, на два часа. Если не будешь успевать, можешь согласовать свое расписание со мной, но об этих занятиях и о том, что на них происходит, ни слова за пределами этих четырех стен. Это понятно?

Я кивнула. Глаза у Аннабел оставались мертвенно-холодными.

– Насколько я понимаю, с историей этой школы ты знакома?

Интересно, подумала я, почему все учителя задают мне этот вопрос и почему каждый думает, что мне все известно?

– Разве что чуть-чуть, – робко ответила я.

– В таком случае имеет смысл начать сначала. – Аннабел поставила на стол кружку, от которой поднимался пар. – Школу основала в тысяча шестьсот четвертом году мисс Маргарет Баучер. Сначала в ней было всего четыре ученика, сироты либо дети родителей, которые не могли обеспечить им должный уход. Закон о бедных, согласно которому дети нищих получали право учиться, облегчал мисс Баучер ее работу. В то время открытие специальной школы для девочек могло показаться всего лишь причудой, поскольку в местности, где жила мисс Баучер, и для мальчиков-то школ было наперечет, но ей удалось убедить заинтересованных лиц в том, что в ее школе будут учить юных девиц хорошим манерам, правилам этикета и тому подобному.

Аннабел вытащила из волос шпильку и повертела ее, кончики ее пальцев были в белой глине.

– Разумеется, в действительности все было далеко не так. Мисс Баучер можно было назвать ученым, иное дело, что в то время таким, как она, молодым и образованным, нелегко было применить свои знания на практике. Она любила греческие и римские трагедии; обожала народные легенды и мифы, изучала их едва ли не со скрупулезностью антрополога. Читала пьесы и стихи, жадно поглощала все, что попадало в руки, и регулярно ездила в Лондон на спектакли по пьесам Шекспира и Марло, да и других, ныне забытых драматургов. Три месяца провела в Италии, вдоль и поперек в одиночку исходив Рим и Флоренцию, только чтобы своими глазами увидеть великие работы Микеланджело и других мастеров Возрождения. Так что, сама понимаешь, вряд ли она была так уж расположена учить своих подопечных тому, как правильно пользоваться ножом и вилкой. – Аннабел криво усмехнулась и тут же, словно спохватившись, закусила губу. – Вскоре в школе обучались уже шестьдесят учениц, затем сто; матери охотно отправляли сюда своих дочерей, подделывая документы о смерти родителей, в надежде на то, что их девочек ждет лучшая доля, чем та, что светит, останься они дома.

По небу плыли облака, лунный свет постепенно перемещался с восточного циферблата в сторону северного.

– Но в тысяча шестьсот пятнадцатом году до этих краев докатилась волна охоты на ведьм. Женщин вытаскивали из постелей и сжигали на кострах или бросали в море, связанными, с камнями на ногах. Соседи оговаривали соседей ради награды, обещанной за разоблачение ведьм. Так называемое добропорядочное общество впало в безумие, обвинения в безбожии сыпались одно за другим. Оставалось только молиться за судьбу женщины, которая как-то выделялась из общего ряда и вызывала подозрение своим поведением… Не сомневаюсь, ты и сама понимаешь, чем все это было чревато для мисс Баучер, чья школа стала к этому времени объектом зависти и злобы тех, кто считал, что на женщин можно только смотреть, а слушать их не обязательно. Ее обвинили в черной магии, бесовщине, обучении своих воспитанниц мерзкому искусству ведовства и, соответственно, приговорили к смертной казни.

Она потянулась кружке и, убедившись, что чай достаточно остыл, сделала глоток. Повисла тяжелая тишина.

– Какой ужас, – сказала я наконец, ожидая продолжения.

– Погоди, еще не то услышишь, – бросила Робин.

Аннабел метнула на нее упреждающий взгляд.

– Однако, насколько нам известно, ее обвинители – при всех своих грехах – были не так уж не правы, хотя сами об этом, естественно, не догадывались. В те времена обвинения в ведьмовстве могли базироваться практически на чем угодно. Ей просто не повезло. Один местный фермер заявил, что она навела порчу на его поля, в результате чего злые духи уничтожили урожай на корню. Его слово против ее – и, разумеется, он победил.

Но дело в том, что мисс Баучер действительно имела глубокий интерес к оккультизму. Она знала таинства, древние ритуалы, греческую мифологию, кельтские заклинания, знала главным образом как ученый, но такое знание порождает определенные соблазны. Не только же читать, можно и попробовать. Ну вот, по слухам, она и пыталась, хоть нечасто, воспроизводить эти ритуалы. Для нее это был научный интерес, и, насколько можно судить, до суда никаких особых успехов у нее не было.

По легенде, события развивались следующим образом. В ночь накануне казни она пригласила четырех своих учениц, каждой было шестнадцать лет, на прощальный ужин в башне. Сюда, в эту самую комнату, где мы сейчас находимся.

Я невольно вздрогнула и посмотрела на Грейс. Та слабо улыбнулась, наверняка вспомнив, как сама впервые услышала эту историю.

– Они поужинали, выпили вина, поговорили об учебных делах. Все выглядело совершенно обыденно, но ведь на следующий день мисс Баучер предстояло умереть. Затем, в девять вечера, она совершила ритуал: вызвала эриний – греческих богинь мести, или фурий, как они назывались у римлян. Они стояли перед дрожащими девушками, одетые в черные меха, высокие и величественные; в волосах их пробегали языки пламени, шевелились змеи, с кончиков пальцев капала кровь. В глазах светились самые глубины души человеческой – самые темные, какие только можно вообразить, страсти, роковые и безумные, отражаясь, проникали в сознание тех, кто наблюдал за ними.

«Эринии, – воззвала мисс Баучер, – возьмите себе души этих девушек и помогите им сберечь это место. Они будут вашим тайными посланницами, вашими физическими воплощениями; они уничтожат разврат и покончат со злом, да, они это свершат, нужно только одарить их данной вам силой». И эринии повиновались. Они соединили руки и потянулись к девушкам, те, дрожа всем телом, сделали шаг им навстречу, ведь они всецело доверяли своей наставнице, пусть даже им было страшно при виде призраков. Если бы только я могла добиться такого почитания от своих учеников, – с кривой усмешкой добавила Аннабел.

Мы дружно рассмеялись нервным смехом. Алекс и Грейс переглянулись, Робин, водя пером по воздуху прямо над книгой, пристально посмотрела на Аннабел.

– На следующий день ее сожгли на костре посреди школьного двора, там, где сейчас растут вязы. Но присутствующие клялись, будто видели, что приговоренную окружали три фигуры, уберегавшие ее от пламени. Большинство учениц заперли в их комнатах, чтобы они не видели того ужаса, что происходит во дворе школы – ведь для большинства из них это был единственный дом, а мисс Баучер в отсутствие родной матери – самым близким существом, той, кто уберег от предназначенной им горестной судьбы.

Но те четверо, которых она пригласила на ужин, были здесь, в башне, и видели костер и его жертву. И они, одаренные ныне силой эриний, поклялись отмстить людям за творимое ими зло. – Аннабел замолчала, слегка наклонившись вперед. Взгляд ее был устремлен на меня, и она не отводила его, пока я сама не отвернулась. Тут она засмеялась, мягко и негромко. – Все это, конечно, легенда. Но история интересная. И в основе своей правдивая.

– В какой основе? – Я подняла голову.

Она снова улыбнулась и потеребила черную подвеску у себя на шее.

– А вот какой: в ночь накануне казни мисс Баучер было учреждено некое общество. Общество, которое существует и поныне и новыми членами которого теперь являетесь вы четверо. Я тоже в него входила, как и мать Алекс, как и другие, чьи имена тебе, несомненно, известны, но, поскольку мы умеем хранить секреты, я их тебе не назову. Сама узнаешь, если потребуется.

– И вы занимаетесь… магией.

Аннабел рассмеялась.

– О господи, разумеется, нет. Некоторые время от времени балуются старыми обрядами и ритуалами, но все это наша внутренняя мифология, спектакль, который расцвечивает былые легенды. – Она сложила руки на коленях. – Ну а так мы занимаемся историей жизни великих женщин, оставивших след в живописи и литературе, изучаем основы эстетического опыта – то, что в наши дни, увы, забыто и исключено из программы школьного обучения. По существу, мы занимаемся тем, чему хотела бы научить школьниц мисс Баучер, – чтим ее знания и любовь к просвещению.

– Ясно. – Я ощутила легкий укол разочарования. – Но почему именно мы?

– А почему нет? – Глаза у нее сделались похожими на мутные лужицы.

– Ну… не знаю. – Я почувствовала на себе взгляды других девушек и вдруг возникшую между нами близость.

Выдержав длившуюся, казалось, целую вечность паузу, Аннабел поудобнее уселась в кресле и взяла со стола книгу.

– Ну что, начинаем с того места, на котором остановились? – предложила она, поворачиваясь к Робин, Грейс и Алекс. Как будто меня здесь нет и никогда не было. Робин открыла книгу на нужной странице и сочувственно посмотрела на меня. Аннабел начала читать. Черные стрелки часов ползли по циферблату. «Итак, женщины обладали огромной властью, – бездумно, механически чиркала я у себя в блокноте, не понимая, что за отрывок она читает или каких именно женщин имеет в виду, – но за эту власть пришлось дорого заплатить».

Это был тот мягкий и тихий час, какие бывают только в осенние вечера, когда запах догорающего костра смешивается с соленым запахом моря и на мгновение листья перестают опадать, точно застыв в испуге. Слышны были лишь наши шаги да шуршание листвы по асфальту, мокрому от недолгого дождя, барабанившего по башенным часам, пока Аннабел смотрела нам вслед.

Спустившись с лестницы, Робин раскурила сигарету и протянула ее мне. Мы стояли под арками и курили в ожидании остальных, чьи шаги глухо доносились с верхних лестничных пролетов. Когда они наконец спустились, я последовала за всей троицей по длинной подъездной дорожке в сторону (как я считала) автобусной остановки. Там я остановилась, всматриваясь в выцветшее расписание. Робин оглянулась и удивленно вздернула брови.

– Ты что, не идешь? – спросила она, поглядывая на стоявших рядом Алекс и Грейс.

– Куда? – спросила я, замирая от счастья. «Только не дергайся», – скомандовала я себе, словно сама понимала, что это значит.

– В церковь, – сказала она, всем своим видом показывая, что это и без слов ясно.

Мы шли пустыми полями, мимо старого моста, перепрыгивая через рельсы и попадающиеся время от времени барсучьи норы. Углубились в рощу, заросли ежевики царапали лодыжки и открытые части рук, наверху копошились какие-то лесные существа, под ногами шуршала палая листва. Шагавшая впереди Робин насвистывала какую-то песенку, которую я вроде знала, но не могла вспомнить названия, Алекс и Грейс перешептывались, крепко держась за руки.

На опушке мы остановились. Поросшая травой насыпь вела вниз, к рельсам – железная дорога, уходившая от города в Лондон и дальше – в большой мир. Наверху гудели провода, за рельсами – ограда, увитая выцветшими искусственными цветами в память о ком-то, чье имя давно стерло время, и дальше – старая церковь, силуэт которой вырисовывался при свете луны. Робин пнула пучок травы, села лицом к рельсам, подняла голову и указала мне на место рядом с собой.

– Мы слишком рано, – сказала она, и я послушно опустилась на землю.

Она вытащила из сумки бутылку вина, и я узнала марку: крепкое дешевое вино, пустые бутылки из-под которого теснились у меня дома на кухне, оставляя под собой красные кружки́, которые ни мама, ни я даже не думали стирать. Робин отвинтила железную крышку, сделала большой глоток и передала за моей спиной бутылку Грейс, та тоже сделала глоток и передала ее дальше. Отхлебнув, Алекс повернулась ко мне.

– Выпей.

– Пей, не помешает, – добавила Робин.

Я взяла бутылку: стекло мокрое от пролившейся жидкости, запах терпкий, отдающий медью. Я набралась храбрости, глубоко вдохнула, сделала глоток, поморщилась, затем – еще один, чувствуя, как по всему телу разливается тепло.

Робин улыбнулась и забрала у меня бутылку. Я почувствовала, что щеки разгораются и меня словно обволакивают коконом, чьи-то теплые руки ложатся на плечи. Стало понятно, почему маме так нравилось это вино.

– Ну?.. Ты как, с нами?

– С нами – где? – Я посмотрела на нее.

– В клубе, дура, – бросила она, вдавливая костяшки пальцев мне в руку. – А то я уж подумала, старушка Аннабел до смерти запугала тебя. Хотя смотри, и в самом деле убьет, если почует слабину.

– Ничего не запугала, – возразила я, краснея от самого этого подозрения. «Я не слабачка», – подумала я, так, будто стоит выговорить эти слова, и впрямь станешь героиней. – Я с вами.

По правде говоря, мне трудно было определить свое состояние. Сомневаюсь, что я поверила всему услышанному, пусть даже рассказ Аннабел звучал настолько убедительно, что усомниться в его правдивости было невозможно. «Но так или иначе, думала я, что плохого? Быть с ними в любом случае лучше, чем оставаться одной». И все же стоило произнести про себя эти слова, как меня сразу же охватило неясное чувство: теперь, задним числом, его можно назвать интуицией, хотя в тот момент это больше походило на страх.

– Обещаешь? – Робин округлила брови.

– Ну-у…

– Говори, – усмехнулась она.

– Обещаю.

За спиной у меня щелкнула зажигалка, и в воздухе разлился сладковатый аромат конопли. Робин протянула руку назад, взяла у Алекс самокрутку и снова повернулась ко мне.

– Тебе еще предстоит многому научиться.

– Например? – рассмеялась я.

– Всему свое время. – Она покачала головой и глубоко затянулась. Город оранжево мерцал вдали, огни гасли один за другим. Грейс рассеянно перебирала волосы, выискивая в полутьме посекшиеся кончики. Алекс потянулась за вином, но порыв ветра опрокинул бутылку на землю.

– Становится холодно, – заметила она, не обращаясь ни к кому в отдельности.

На востоке послышалось какое-то громыхание.

– Похоже, пора, – сказала Робин и, перевернувшись, встала на колени.

Я посмотрела на небо, ожидая, что вот-вот вспыхнет молния, но небо было ясным. Шум нарастал, превращаясь в непрерывный гул. Робин схватила меня за руку и рывком подняла на ноги.

– Готова?

– Что?

– Приготовься. – Осененная белым светом, который шел откуда-то сзади и становился по мере усиления грохота все ярче и все четче, – это был шум приближающегося поезда, – она посмотрела на меня. Я повернулась к Алекс и Грейс – они застыли позади, бесстрастно вглядываясь в свет прожектора. Сердце начало колотиться, в висках застучало, начало ломить в затылке, ладони покрылись потом, ногти Робин впились мне в кожу. На мгновение мелькнула мысль, отчетливая, как в ночном кошмаре: они собираются толкнуть меня под поезд?

– Не можем же мы… – залепетала я, но мои слова потонули в оглушительном грохоте колес. Перед глазами замелькали картины пережитого. Возникли жуткие образы: пустые глазницы, ободранные ногти, меня толкают вперед, мы бежим, ветер дует нам в спину, влечет на противоположную сторону насыпи. Я обернулась и увидела сквозь стекла мертвые лица, на которых застыла, как маска, моя собственная кривая усмешка, мои собственные широко раскрытые глаза.

– Вот видишь? – Робин перевела дыхание и засмеялась. – Жива ведь?

Я молча кивнула – говорить не могла, ком все еще стоял в горле. Она протянула мне тлеющий косяк, и я глубоко затянулась, чувствуя, как сердце колотится о ребра; ощущение приятное, по крайней мере пока ты достаточно молод для того, чтобы представить, каково тебе будет на выдохе.

– Твою мать! – закашлялась я.

– Вот-вот, – засмеялась Алекс.

Наступила тишина, но уже какая-то другая, преображенная, насыщенная чувством физического присутствия. Я последовала за троицей через пролом в заборе, стараясь не задеть изодранную памятную ленту, прикрепленную к столбику. «УШЛА СЛИШКОМ РАНО», – гласила она. Буквы расплылись и полустерлись. Мы шли между рядами надгробий, отбрасывающих чернильно-темные тени.

– Почти пришли. – Грейс посмотрела на меня слепыми в темноте глазами.

Мы остановились в самом конце кладбища, кажется, в наибольшем удалении от церкви. Ряд приземистых, покрывшихся мхом надгробий, заросших сорняками так, что почти не видно надписей на камнях. Робин сделала глоток вина и немного плеснула на землю.

– Тост! – объявила она, и девушки засмеялись призрачным смехом. Робин повернулась ко мне. – Вернемся к истории, которую рассказала Аннабел. Что скажешь о финале?

– Хороший. То есть, я хочу сказать, мне понравился, – прошептала я.

– Можешь говорить по-человечески? – рявкнула Алекс. – Местное население тебя не слышит.

– Хорошо. – Я откашлялась.

– Вот тебе вопрос, – сказала Робин, раскачиваясь из стороны в сторону. – Представь, что ты Маргарет Баучер. Зачем тебе заниматься заклинанием демонов подземного воинства, если только ты не задумала отомстить кому-нибудь?

– Я не…

– Вопрос риторический, Вайолет, чисто риторический. – Она облокотилась о ближайшее надгробие, постучала пальцем по камню. – Мистер Эдвард Кук. Заявил, что Маргарет наслала порчу на его коров и они перестали давать молоко. Через месяц после ее сожжения его забодал собственный бык. – Она указала на следующую могилу. – Миссис Элизабет Моран. Поведала одному борцу с ведьмами, что видела, как Мэгги будто бы поклоняется дьяволу. Три месяца спустя у нее загорелось платье от свечи на домашнем алтаре, и – конец.

Я засмеялась.

– Ты чокнутая.

– Все это записано в церковно-приходских книгах, – мягко возразила Грейс. – Похоже на кровавую расправу.

– Точно, – согласилась Робин. – Так и есть.

Она ткнула пальцем в очередное надгробие, потом еще в одно. Мужчина, утверждавший, что учительница отравила воду в колодце, утонул; женщина, обвинявшая мисс Баучер в том, что та заставляет ее видеть дурные сны, во сне и погибла – на нее упала балка. Мы прошли через все кладбище, надгробия теснились рядами вдали от церкви. Суеверия, с ними связанные, как будто лишь подтверждали невероятность всех этих историй.

– И это еще не все, – сказала Алекс, когда мы дошли до конца ряда. – У всех этих покойников остались дочери. Их приняли в «Элм Холлоу», заботы о которой после мисс Баучер взяли на себя ее соратницы, оплакивавшие уход основательницы. Они готовили девочек к тому, чтобы те выросли достойными молодыми леди, столпами общества. И для тех четверых, которым выпала удача попасть в специальную группу… – Она осеклась.

– А это моя любимица, – перебила ее Робин, соскребая мох с очередного покосившегося надгробия. – Джейн Уайт. Пригласила любовника мисс Баучер отужинать у нее дома. Ну, ты понимаешь, что это был за ужин. Отравилась листом белладонны.

– Листом чего?

– Ее еще называют сонной одурью. Смертельный яд. Неужели не слышала?

– Серьезно?

– Серьезно.

На мгновение все замолчали.

– Я даже не знала, что это растение существует на самом деле. – И это было правдой, я всегда считала, что это выдумка. Что-то вроде магии. Заклинаний. Духов мести.

– Понимаю. Я тоже. Не переживай, – сказала Робин, нашаривая в кармане очередную сигарету. Треск разгорающегося табака был единственным, что нарушало тишину. – А впрочем, все это ерунда, чушь собачья.

– Точно. – Я невольно засмеялась. Робин права, все это чистое безумие, сказки для взрослых.

Алекс протянула мне бутылку, я выпила остаток до дна, даже язык почернел. Девушки не сводили с меня глаз, в воздухе ощущалось некоторое напряжение. Я зябко поежилась, руки покрылись мурашками, по спине пробежала дрожь.

– Ну что, – заговорила наконец Робин, с улыбкой поворачиваясь ко мне – улыбкой, к которой я уже привыкла, – последней мрачной улыбкой, предшествовавшей выпаду. – Помнишь, что ты обещала быть с нами?

Наверху захлопала крыльями сова, и все мы нервно вздрогнули.

– Тьфу ты, – засмеялась Алекс, – до чего зловещий звук.

– Да уж, – кивнула я. – Можете на меня рассчитывать.

Пронзительно каркали вороны, утреннее небо было суровым и беспощадно белым.

Ощущая на лбу холодное пощипывание пота и росы, жжение в горле, я изо всех сил цеплялась за сон. Но живот свело раз, потом еще раз, потом подступила тошнота. Я с трудом поднялась на ноги, переступила через догорающие угли костра, который мы развели, чтобы согреться, отошла подальше, и, как ни старалась сдержаться, меня вырвало.

– Это что еще за?.. – послышался сзади чей-то голос.

– Все нормально, – откликнулась я, не до конца уверенная в том, что силы самоубеждения окажется достаточно, чтобы так оно и было. – Это я. Все в порядке. – Я вытерла рукавом губы и поморщилась от запаха кислятины; закатала рукав, чтобы скрыть след рвоты.

Робин фыркнула, голос у нее сел от курева.

– А, это наша бедная Виви за выпивку расплачивается.

– Ничего подобного, – запротестовала я, шлепнувшись рядом с ней на траву.

Робин сидела, скрестив ноги, и проворно скручивала очередную сигарету. Грейс обхватила колени руками, ее черные волосы спутались в огромный ком. Алекс опустила голову на обнаженное плечо. Она подпихнула ко мне почти пустую бутылку воды, я осушила ее одним глотком. На мгновение мне стало лучше, а потом хуже, гораздо хуже. Я легла и закрыла глаза. Пылающее солнце прожигало кожу насквозь.

Одно за другим, словно пузырьки от шампанского, всплывали воспоминания и тут же, не давая удержать себя, исчезали – убегали, растворялись, смеясь. Робин, выкарабкивающаяся из святой купели, стирающая с губ слюну; обмакивающая два пальца в бокал с вином и прижимающая их мне ко лбу, говорящая что-то, а что – не могу вспомнить. Пронзительный холодный металлический стук. Смех, сначала негромкий, потом оглушительный, вой, призыв подойти и посмотреть.

– Эй, – послышался голос Робин. Я резко открыла глаза. Она нависала надо мной, толкая ногой в плечо. – Пора идти, Спящая красавица.

Я села и застонала. Перед глазами все плыло. Она засмеялась и протянула мне руку.

– Не обижайся, но вид у тебя дерьмовый.

– Спасибо.

Я отряхнула колени и спину, молясь только об одном – чтобы мир остановился хотя бы на секунду. Вдали покачивались деревья.

– Эй вы там, шевелитесь, – громко окликнула нас Алекс, уже приближавшаяся к тоннелю. – Мне еще душ перед занятиями надо принять.

– О господи, – выдохнула я, представляя себе, каково сейчас маме: я ушла, дома так и не появилась. За несколько месяцев до автокатастрофы я начала «позволять себе», то есть возвращаться домой на два-три часа позже дозволенного. Где я была, чем занималась – об этом я предоставляла им гадать (хотя на самом деле всего лишь читала на берегу либо, забившись в угол, сидела в библиотеке… Тем не менее уловки возымели эффект: во-первых, в виде столь нужного мне родительского внимания, а во-вторых, приятного чувства от их заблуждений – они-то воображали себе худшее). Меня всякий раз оставляли под домашним арестом, и это наказание позволяло мне проводить больше времени у себя в комнате. Ради этого, наверное, я и старалась.

Но сейчас я представляла, как мама мечется по дому, как она негодует, как с приближением рассвета ее злость переходит в страх; я представляла, какое меня ждет наказание, когда в конце концов – куда деваться? – я появлюсь дома, измученная, с пепельно-серым лицом, вся пропахшая табаком. Домашний арест теперь, когда девочки наконец-то приняли меня в компанию, был бы невыносим.

Робин пнула ногой мою сумку и наклонилась поднять ее.

– Слушай, серьезно, шевелись.

Она протянула мне сумку и зашагала вперед, вытянув руки и балансируя на изгибающихся широкой дугой серебристых рельсах.

Всю дорогу они болтали, перескакивая с темы на тему. Робин, кажется, просто хотела заполнить чем-нибудь тишину и замолчала, только когда мы расстались у статуи русалки, не отрывающей взгляда от моря. Я медленно побрела к дому, зайдя по дороге купить мяты и пинту молока (папа всегда выпивал стакан молока, чтобы опохмелиться, что, впрочем, случалось крайне редко, только на Новый год) и увидела свою жуткую физиономию в окне машины.

Повернув ключ в замке, я услышала доносившиеся изнутри невнятные голоса. Я ждала, что в коридоре раздастся шарканье маминых шлепанцев и прерывистое дыхание, в котором будет одновременно и злость, и облечение.

Не дождалась.

Мамины ноги свисали с дивана, в комнате было жарко, душно, пахло пóтом, голоса, как выяснилось, звучали из телевизора. На полу валялся треснувший бокал, вино пролилось. Я прошла в свою комнату: облегчение от того, что мое отсутствие прошло незамеченным, сменилось каким-то другим чувством, похожим на горечь. Я сбросила его с себя, переоделась и пошла в школу, сильно хлопнув на прощание дверью.