Осень

Глава 18

Дождь барабанит по доскам пирса, я стою с промокшими плечами, опираясь на ледяные перила. Вниз, в зеленовато-голубую воду, в забвение, уходят покрывшиеся мхом ступени; где-то вдалеке беспокойно покачиваются на ветру лодки. Еще рано, можно побыть одной; воскресенье, рассвет, звон церковных колоколов, смутный абрис неживой рыбы вырисовывается в воздухе.

Повсюду тут бродят призраки, в этом городке, точке на карте мира, с которой мне никогда не сдвинуться. Сейчас я старше и все же, по любому счету, еще молода; кожа не иссечена морщинами, почти гладкая, ладони по-прежнему теплые и мягкие, хотя ногти обкусаны докрасна, подушечки пальцев испачканы чернилами и грязью. В такие утренние часы я в воображении спускаюсь по ступеням и нахожу то место, где тьма сгущается и земной мир исчезает; я становлюсь подобна Персефоне, блуждающей по царству мертвых, одновременно удаляясь и приближаясь к тому, что она любит, хотя, конечно, как и все мы, все понимает.

Но – как во всех подобных случаях ранее – фантазия остается фантазией; ни на что я не способна; элиотовский Швейцар хихикнул, и мне впрямь стало страшно.

 

В гостиной дамы тяжело

Беседуют о Микельанджело.

 

Я сплевываю, поворачиваюсь и ухожу.

С наступлением осени, которая принесла с собой запахи смуты и распада, я вернулась в «Элм Холлоу»; вернулась туда, где оставила Робин встречать два рассвета, прежде чем ее нашли. Я сидела на поросшей травой кочке, где остались следы корней вяза, тянущиеся с одного конца школьного двора до другого. Директор даже вообразить не мог, что вяз может запустить свои щупальца так глубоко, занять так много места; удаление дерева оказалось подобно разрыву снаряда, оставившему в земле глубокий крестообразный шрам. Циферблаты башенных часов больше не светились, и, несмотря на все усилия директора и школьной обслуги, никому не удалось открыть вход в колокольню. Я отпила глоток кофе, закурила; увидела рядом с собой чьи-то ноги, подняла взгляд. Ники.

– Привет, – без улыбки обронила она.

– Привет.

Она села рядом, вдавив каблуки в землю.

– Жаль Робин.

Я без всякого выражения посмотрела на нее.

– Нет, правда жаль, – повторила она. – Она была такая… такая крутая.

– Она наверняка порадовалась бы такой оценке.

Какое-то время мы сидели в напряженном молчании, наблюдая за тем, как садовники возятся с саженцами; позади них старые деревья медленно роняли листья на землю.

– Стало быть, ты ничего не сказала, – произнесла я наконец. – После бала. Ты ничего и никому про нас не рассказала?

Она холодно посмотрела на меня.

– Рассказала. Но мне не поверили. Сказали: зря поднимаешь панику.

В последних словах прозвучала обида, хотя Ники и постаралась скрыть ее, и я – на мой взгляд, после всего случившегося она заслуживала снисхождения – сделала вид, что не заметила, как дрогнул ее голос.

– Кому рассказала?

– Мисс Голдсмит. Она отвела меня в кабинет директора. – Ники вздохнула. – На бал я так и не попала.

Теперь я поняла, что Аннабел мне больше не увидеть. Подумалось: состоялась сделка. Или, можно сказать, жертвоприношение.

«Мы не можем допустить распространения таких слухов, – наверное, сказал директор, выпроваживая ее из кабинета, и в его поросячьих глазках мелькнуло удовлетворение, а усы зашевелились. – Боюсь, я вынужден отменить ваши факультативные занятия. В наступающем году их не будет». Аннабел, конечно, просто кивнула, и ее молчание было выразительнее любых слов; мне представилось, как она собирает свои вещи – вихрь гнева, пронесшийся по всей башне, – и оставляет «Элм Холлоу», даже не оглянувшись напоследок.

– Жаль, – едва слышно выговорила я.

Ники промолчала, посмотрела наверх, где темнели циферблаты башенных часов. Интересно, подумала я, пыталась ли она, как и я, войти внутрь; и убедилась ли так же, как я, что замки поменяли?

– Мне тоже, – тихо промолвила она. – Я не думала, что все так обернется.

Я посмотрела на нее. Солнечные лучи разрезáли промежутки между зданиями.

– О чем это ты?

– Это я во всем виновата. То есть в том, что случилось с Эмили. Я хотела занять ее место в группе для одаренных. В свое время в нее, в один и тот же год, входили моя мама и мама Алекс – и Аннабел. Мама сказала, что иначе я не смогу «реализовать свой потенциал». – Ники закатила глаза. – Ну, я и попросила Аннабел принять меня, а она ответила, что все места уже заняты.

Я впилась в нее взглядом, стараясь связать концы воедино.

– Ники, ты что же, хочешь сказать…

– Короче, я отыскала дома, на чердаке, книгу. Книгу ритуалов. И… Словом, выбрала один. И сработало. Эмили исчезла, и место освободилось. Но тут появилась ты… – Она вздохнула, потеребила край юбки. – Ладно, проехали. Если учесть то, что произошло потом, то оно, наверное, и к лучшему.

– И что же… Что это был за ритуал?

– Заклинание. Кукольный обряд. Я закопала куколку под вязом. – Ники помолчала, посмотрела на то место, где раньше росло дерево, и вздохнула. – Скорее всего, ее там уже нет. – Она поднялась, стряхнула грязь, налипшую на тыльную часть бедер. – В общем, похоже, теперь мы в одной лодке. Так что… Очень жаль. Надеюсь, со временем станет легче.

Я промолчала. Ники, спотыкаясь, побрела через двор. Ослепительно светило солнце, листья горели на свету золотом и багрянцем. В разных концах двора робко толпились школьницы нового набора, делились на группы, которые скоро распадутся, как распалось наше содружество; а затем сложатся новые группы, и будут новые содружества и новые предательства. Я даже представить себе не могла, что год окажется таким длинным.

А затем последовали новые годы, каждый чуть длиннее, чем предыдущий.

Я окончила местный университет, где в коридорах колыхались тени Тома и Энди, изредка позволяя себе поддаться уговорам принять участие в какой-нибудь тусовке в студенческом общежитии. Защитила диплом, подала заявление в «Элм Холлоу», приписав, что, если нет вакансий, готова работать на общественных началах. И действительно проработала два года, пока не освободилось место. Преподавала, присутствовала на родительских собраниях, ревновала ко всем. Стала деканом. Временами видела его безжизненно осевшее тело, и у двери этого кабинета, и у других дверей.

И это был не единственный призрак. Повсюду мне слышался голос Робин, я видела ее в коридорах и классных комнатах, вращающейся в кругу новых школьниц, новых жизней. Я читала учебники по химии, рылась в скучных книгах по токсикологии, в старых книгах, где приводятся перечни печально известных отравлений. Теперь, с наступлением эпохи интернета, я постоянно выискиваю новые публикации, где содержатся хотя бы малейшие сведения о белладонне и ее вредоносном воздействии на человеческий организм. Потому что ужас белладонны состоит в ее ослабляющих организм свойствах, ведь той дозы, что приняла Робин, – то есть даже не приняла, а выкурила, – вряд ли достаточно, чтобы умереть. У нее просто остановилось сердце, иных побочных эффектов не было. Она умерла – невозможно себе представить! – в идеальной форме.

В конце концов я убедила себя – как это бывает с людьми зрелого возраста, когда сила воображения угасает и воспринимаешь исключительно реальное положение дел, – что, возможно, все было иначе, нежели мне представлялось. Про убийство декана я забыть не могла, в этом смысле действительность остается действительностью, но так или иначе примирилась с ним (если с такими вещами вообще возможно «примириться», ведь видения и тени все равно продолжают тебя преследовать). И все же это, можно сказать, осталось в прошлом. А вот все остальное – неужели просто цепь случайных совпадений? Быть может, это просто насмешка судьбы, что Том умер именно той ночью, когда мы совершали ритуал; а смерть Робин, если на то пошло, смерть, вызванная передозировкой, – да, конечно, трагедия, но такая трагедия, которую я при всем желании предотвратить не могла. И даже история, связанная с Ники, волшебной куклой и Эмили Фрост, – все это в своем роде игра воображения? С Ники я позже встречалась, к тому времени она уже сама стала матерью и какой-то большой шишкой в интернет-индустрии, в которой я ничего не понимаю. Она не могла этого сделать. Это невозможно, это детские игры, абсурд.

Чуднó, как в зрелом возрасте выдумки вроде этой способны превращаться в реальность: что-то вроде гимнастического кульбита ума. Но ведь верить проще, чем не верить, разве не так?

Как-то, сидя у себя за столом – в кабинете, который я все еще называла про себя его кабинетом, – я выглянула в окно: там, на свежескошенной траве, толпились школьницы, смеялись, читали, что-то записывали в тетради. Раздался стук в дверь: в щель заглянула секретарша с неизменно настороженным выражением лица. Она ведь так меня и не простила, хотя за что именно, сказать трудно; может, за то, что я грубо вела себя, еще будучи школьницей; взгляд, вздох, стон.

– Звонят, – бросила она.

– Соедините.

– Не соединяется, что-то сломалось. – Она повернулась, возвращаясь к себе на место. – Если угодно, можете взять трубку в приемной.

Я вышла в застекленную приемную; где-то в глубине скрипел и кашлял старинный принтер, рядом шумел вентилятор.

– Да? – Я прижала трубку к уху.

Этого звонка я ждала не первый день. Умерла мать. Упала, спускаясь по лестнице, сломала шею. Удивило только, как именно она ушла, я готовила себя к другому сценарию: долгой мучительной болезни, например циррозу печени или раку, если повезет, быстротекущему. Два дня спустя я встретилась с адвокатом – лысым коротышкой, почему-то меня на протяжении всего разговора ужасно раздражала болтавшаяся на обшлаге рукава нитка, – он передал мне ключи от дома, который я оставила сразу по окончании школы и куда, если не считать коротких визитов вежливости, не возвращалась.

Теперь это был дом призраков, в котором последние двадцать лет жизни мама прожила среди осколков прошлого, не притрагиваясь к вещам, оставшимся после отца, сестры и – как я убедилась со странным чувством признательности – моим.

Какое-то время я провела в своей прежней комнате, разглядывая пожелтевшие плакаты, отслоившиеся обои, темное сырое пятно в углу с выступившей поверх него плесенью. Неоновые браслеты на керамической подставке в форме руки. Школьное сочинение, которое я здесь оставила, уезжая в университет. Записка от Робин: «Увидимся на уроке. Целую». Полароидная фотография, запечатлевшая нас четверых, загнулась по краям, выцвела на солнечном свете. Губы Алекс прижимаются ко лбу Грейс, ладонь Робин накрывает мою руку, мы с ней смеемся, полные жизни.

Я щелкнула выключателем, закрыла за собой дверь, представила, что все просто куда-то ушли. Черные мусорные мешки на кухне, все воспоминания стерты.

На секунду я заглянула в комнату матери: как и следовало ожидать, полный беспорядок, по полу разбросаны пустые бутылки, смятая одежда, запах простыней, которые не меняли месяцами, а то и годами, спертый воздух. В холле висит в рамке семейная фотография, сделанная в каком-то давно закрывшемся парке отдыха: мы четверо весело смеемся, на всех сомбреро, собираемся прокатиться на лошадях. Сестра жмурится на ярком солнце, сжимает в ладошке леденец в форме Микки Мауса. «Ее комната, – подумала я. – Надо все оттуда вынести».

Перед тем как войти, я несколько минут простояла у двери, нервно сжимая в ладони мобильник, словно в ожидании звонка (хотя даже не вспомнить, когда по нему звонили в последний раз; оживал он только при получении почтовых сообщений о публикациях с заданными мною ключевыми словами – «убийство в «Элм Холлоу», «токсические свойства белладонны» и другие так и не раскрытые тайны).

Запах тяжелый, тошнотворный, как на берегу зацветшего пруда; я подержала дверь открытой, пока в комнате хоть немного не посвежело. Где только можно – толстые слои пыли, под ними повсюду угадывается розовый цвет. Я всегда дразнила сестру из-за этого, в последний раз – в день ее смерти. «Розовое для младенцев», – сказала я, садясь вместе с ней в машину, и это были последние слова, которые она слышала от меня. Рядом с кроватью – источник вони: аквариум с дохлыми рыбками. Вернее, останками. Когда-то я знала их названия, теперь забыла. Их было две: одна золотистая, другая темная. Помню, с каким тщанием, по науке – сегодня одно, завтра другое – она кормила их, а я смотрела, как отец сосредоточенно чистит аквариум. Сестра собирала всякие игрушки, иные, хоть и ссохлись давно, все еще расставлены вокруг аквариума: карусель, горка, домик с желтыми окнами, излучающими мягкий свет.

Я заглянула внутрь аквариума: вода мутная, заплесневевшая, пахнущая смертью. Поверхность слегка всколыхнулась, и на дне обозначилось то, чего сперва видно не было: Сэнди. Волосы у куклы отслоились, но сохранили первоначальный, не тронутый зеленой тиной блондинистый цвет. Я отступила на шаг от аквариума и почувствовала, что к моей ладони что-то прилипло, – волосок с края аквариума, рыжий, оказавшийся там двадцатью годами позднее. Это Робин вырвала его из головы куклы и оставила там; я представила себе, как она, улыбаясь, опускает куклу в воду и мысленно видит, как Ники тонет: уходит на дно при свете дня.

На затылке и ладонях у меня выступил пот; меня вырвало на месте, в стоявший рядом с кроватью мусорный мешок.

* * *

Прогулявшись по набережной, я вернулась в «Элм Холлоу». Выбор был наконец сделан.

Я сдвинула камень, лежавший у подножия Колокольни, и, как научила меня Робин, взяла ключ от башенных ворот. Лифт не работал, пришлось подниматься по лестнице на своих двоих, медленно, кляня слабые связки и вес, который я набрала после ее смерти и продолжаю с каждым годом набирать все больше и больше; впрочем, тело мое возвращается к своему природному состоянию, мне его мягкость приятна. Я толкнула дверь, она легко подалась. Ничего внутри не изменилось, если не считать следов проникновения природы. Ковер усеян яичной скорлупой, останками птичьих гнезд и птичьим же пометом. Два десятилетия запустения, господства существ, изъедающих книги, оставляющих влажные следы на мебели. Воздух, насыщенный шорохами разных ползающих существ, хлопанье крыльев под крышей.

За минувшие годы мне случалось слышать об Аннабел, ее имя упоминалось в связи с разными школами-пансионами в Швейцарии, Франции и Риме, хотя сама она оставалась невидима, насколько это возможно в мире, почти полностью живущем в онлайн-режиме: ее фотография на фоне нависающих арок «Элм Холлоу» не меняется. Сейчас я представляю ее себе такой же, какой она была всегда; иногда задаюсь вопросом, постарела ли она, как я. Чувствует ли себя постаревшей, как я.

Слежу я и за подругами, хотя они прокляли бы меня за это. Обе взяли себе не особенно подходящие псевдонимы. Алекс теперь адвокат, Грейс – писатель, вполне узнаваемые, они выкладывают иногда фотографии в интернете, глаза у них совершенно не изменились. Ни одна, ни другая ни разу не позвонила и не написала, хотя мне кажется, что и они поглядывают за мной – издалека. Вопрос, ощущают ли они то же, что я, стеснение в груди, когда видят мое лицо; ту же тоску по тому, кем бы мы могли стать или что сделать.

Сейчас, находясь в башне, я думаю о них, подметая полы, стирая пыль с циферблатов часов, убирая тошнотворно-приторные следы распада. Я разжигаю камин, смотрю, как бешено мечутся внутри него пауки, наверху лениво хлопают крыльями летучие мыши, зубастые, с мохнатыми щеками, вижу едва заметную улыбку Робин. Я сгоняю голубя с ручки кресла и сажусь в него с закрытыми глазами, представляя себе всех их здесь.

Завтра я выберу свою четверку, четверых из тех, что пришли после нас. Я сделаю это ради нее – ради Робин – и во имя всех, кто был до нас.

И я расскажу им обо всем, что знаю, что знали все мои предшественники, – о власти разгневанных женщинах, о судьбах, нам предначертанных, о фуриях, что живут внутри нас. Я дам им расправить крылья и впиться когтями в глаза тех, кто смотрит на них; научу их разжигать праведный огонь и очищать мир с помощью знания. Я научу их красоте, отмщению, безумию, смерти, и пусть они сожгут все это и начнут сначала, чем больше, тем лучше. Ибо они избавятся от страха, станут смелыми, как того хотела для меня Аннабел. Как того хотела она для всех нас четверых, пусть мы больше и не вместе; нити судьбы все еще вьются.

«Что бы ни случилось, – сказала Робин в тот последний вечер, когда звенел прохладный воздух и мы танцевали, одетые в белое, – что бы ни случилось, мы всегда будем вместе». Шрам на ладони у меня горит, я смотрю с башни вниз, вижу, как на качелях качается тень. «И когда наступит конец света, мы будем здесь», – заключила она тогда, и мы продолжали танцевать. И я улыбаюсь, понимая теперь, что она была права.