Лето

Глава 17

Где-то наверху оглушительно, как пистолетные выстрелы, захлопала крыльями сова, внизу, подо мной извивались, переползая через корни, черви. Я открыла глаза: на утреннем, нежно-оранжевого цвета небе, влажная от росы, висела полная луна, разбегались в разные стороны, точно пылинки, звезды. Голова болела. Я прижала к лицу холодные мокрые ладони, почувствовала, как свело замерзшую челюсть. Ночь всплывала в памяти смазанными пятнами, расплывающимися знаками: запылившиеся таблетки, отрывистые фразы из полузабытых заклинаний, летний ливень, под которым мы вымокли до нитки.

Я повернулась на бок, попробовала дотянуться до Робин, но нащупала только траву. Я села – мир закачался, поплыл перед глазами.

– Робин? – Голос у меня был надтреснутый, в горле першило. Я закашлялась, сплюнула и снова окликнула: – Робин?

Первые лучи солнца раскалывались, проходя сквозь плотную листву, небо тоже раскололось надвое инверсионным следом реактивного самолета, рев которого постепенно стихал вдали; над школьными зданиями щебетали птицы, кирпичные стены под косыми лучами утреннего солнца казались свежевыкрашенными. Я медленно, с трудом распрямилась, кости как солома, мышцы дряблые, словно накачанные водой. Повернулась и увидела, что кто-то медленно раскачивается на ветру над асфальтированной площадкой, вцепившись руками в цепи качелей: щиколотки скрещены, на одной ноге – белая туфля, ногти на другой накрашены бирюзовым лаком.

– Робин, – окликнула я, – Робин.

Так странно, сколько раз я произнесла это имя, может, это вообще было единственное слово, которое я в тот день выговорила и готова была повторять вновь и вновь: Робин, Робин, Робин. Я побрела к ней, чувствуя, как хрустят колени, бегут по икрам мурашки, по лодыжкам стекает роса. Смявшаяся куртка валялась на земле; я подняла ее.

– Робин, – позвала я. Голова ее была немного повернута в сторону, веки приопущены, ресницы мокрые от росы.

– Робин. – Я положила ладонь ей на руку. Рука была холодная, на ощупь неживая, как у пластмассовой куклы. Я стиснула ее, ущипнула, похлопала по обнаженной коже, впилась пальцами в ее бедро – от ногтей остались лунки.

– Робин, – в очередной и последний раз проговорила я – без толку, имя безответно растворилось в воздухе. Я отступила на шаг назад, склонилась над ней, вцепилась в плечи, опустилась на колени у ее ног. Рядом, под осколком стекла, валялся окурок самокрутки – и я поняла, что наделала.

Я сунула руку в карман куртки, стекло врезалось в пальцы, я стиснула кулак, почувствовала как потекла кровь. Глядя в белое лицо Робин: потрескавшиеся губы, синие пятна на щеках, серые тени под скулами, – я достала из кармана осколки пузырька из-под белладонны. Листки прилипали к моей окровавленной ладони, я поняла, что убила ее: яд, обернутый в папиросную бумагу самокрутки, светящейся в ночной темноте красным огоньком, проник между пальцев.

Я много чего могла тогда сделать, но не сделала ничего. Могла вызвать скорую, родителей, полицию. Могла позвонить Алекс, или Грейс, или Аннабел, попросить о помощи. Могла во всем сознаться, сказать правду о случившемся, страшную правду о девушке на качелях.

Но ничего этого я не сделала.

Я сидела у ее ног, смотрела на нее, молча умоляла снова дышать.

Потом распрямилась, пробормотала ее имя, снова взмолилась. Еще раз посмотрела на нее: синева под ногтями, белизна закатившихся глаз. Уже провалившиеся холодные влажные губы, еще мягкий язык, след от зубов на большом пальце.

Когда, интересно, ее найдут и в каком положении? Я представила себе ее тело обмякшим, гротескно, тошнотворно, неподобающе рухнувшим на траву. Я расстегнула браслет на ее левой руке, обвила им левую цепь качелей и застегнула снова; потом сняла свой собственный браслет и прикрепила им ее правую руку к правой цепи, умоляя Робин оставаться такой, какая она была в тот момент, – прекраснее, чем она мечтала.

Потом я поехала домой. Села в тот же дребезжащий автобус, прошла по тем же улицам; остановившись у русалки, выкурила сигарету, зашла в лавку на углу, купила новую пачку. Помахала миссис Митчелл, выгуливавшей неугомонно заливавшуюся лаем собачонку; дождалась, пока она захлопнет дверь, двинулась дальше. Вошла в дом, налила себе чашку чая, прошла мимо вздыхавшей во сне мамы; поднялась по ступеням, открыла дверь, заперлась изнутри.

Легла на кровать и уставилась в потолок. Моргая, я видела ее в смутных тенях, мелькавших перед глазами. Я постаралась не закрывать глаза, дождаться, пока она откроет свои, с закатившимися куда-то под череп зрачками. Дальнейшее представлялось неизбежным: шок от новости, бесконечные сообщения по телевидению, стук в дверь, полицейские, задающие вопросы, ответы на которые им прекрасно известны. Я – последняя, кто видел ее живой. Где я была в такое-то время и где в такое-то? Когда мы расстались? Была она тогда еще жива или уже мертва?

Они возьмут у нее кровь на анализ и найдут белладонну, частички которой все еще можно обнаружить в швах карманов моей куртки; они жгли мне кожу, когда я нащупывала их подушечками пальцев, убийственно жалили под ногтями. Меня спросят, откуда они там взялись, или сами вычислят после разговора с Алекс, которая скажет им (конечно же, скажет), что белладонну из ее дома украла я. Единственные подозреваемые – мы с Робин; она мертва, я жива: ситуация говорит сама за себя.

Все это я понимала – золотая нить судьбы – и все же ничего не делала. Просто слушала, как тикают часы, смотрела, как меняются краски дня – золотые, оранжевые, голубые, черные, – пока наконец не раздался неизбежный стук в дверь.

– Вайолет? – Мама постучала негромко и повернула ручку, но нашла дверь запертой. – Можно с тобой поговорить?

– Я сплю. – Сердце у меня ушло в пятки.

– Это на минуту. После доспишь.

Я слезла с кровати и отперла дверь. Она выглядела старше обычного, кожа пожелтела и сморщилась, словно слезы оставили на ней свои неизбывные бороздки.

– Там новости передают, дорогая, по-моему, тебе надо посмотреть.

Я закрыла глаза, задержала дыхание. Что это за новости, я догадывалась, только все еще надеялась, что мать не уловит связи со мной. Разве я говорила ей что-нибудь про Робин? Называла ее имя? Или ей просто кажется, что мне будет интересно, потому что речь идет о девушке из моей школы, на территории которой все и произошло?

– Пойдем, – сказала она и потянула меня своей костлявой рукой, на которой под сухой кожей проступали голубые веревки вен. – На словах не расскажешь.

О господи, взмолилась я в краткий миг облегчения, мною явно не заслуженного, лишь бы руки не дрожали, лишь бы тошнота прошла, села в давно опустевшее отцовское кресло и обхватила руками колени; мать переключилась на новостной канал. Я же смотрела мимо экрана на колченогую подставку из древесно-стружечной плиты; от нее тянулся в стене покрывшийся толстым слоем пыли короб для проводов. Я глубоко вздохнула и попыталась сосредоточиться.

«ВТОРОЕ УБИЙСТВО В ТИХОМ ПРИМОРСКОМ ГОРОДКЕ», – гласила бегущая строка, между тем как женщина с кукольным личиком что-то неслышно говорила на фоне ярко освещенной, выдержанной в голубых тонах студии. Сердце мое бешено колотилось, старое, болезненное чувство: меня буквально парализовало от страха. Неужели мне снова предстоит увидеть ее, теперь на экране? Неужели покажут дело рук моих?

Камера выхватила мужчин в белых костюмах; выйдя из полицейского фургона, они низко наклонились и принялись что-то сосредоточенно рассматривать через живую изгородь; потом кадры с панорамой города, гораздо более привлекательного, чем в действительности, глянцевого, как на открытках, продающихся на набережной.

– А сейчас прямой репортаж с места события, – послышался громкий голос с экрана.

Я закрыла глаза.

– Вайолет, – позвала мать, и я посмотрела на экран, стиснув кулаки. Там возникла парадная дверь дома, где живет Грейс, окно разбито; полицейский с землистым лицом, выражающим с трудом скрываемый ужас, спускается по ступенькам. Я низко наклонилась, чувствуя, как у меня перехватывает дыхание и сжимается горло.

Одетая во все черное, с расширившимися от возбуждения глазами, с гладко зачесанными назад нереально блестящими волосами, журналистка говорила прямо в камеру, не спуская с меня глаз.

– Жертва была найдена сегодня утром у себя дома с ранениями, не совместимыми с жизнью. Соседи позвонили в полицию с жалобами на то, что они назвали чем-то похожим на доносящийся из дома вой собаки, нарушающий покой тихой улицы на окраине города.

– Она не… – начала я и, не найдя слов, остановилась. Царапины на теле Грейс, припудренные синяки. Мы все знали, что может стать еще хуже. Более того, мы знали, что будет хуже. И все же, говорили мы себе, проще, деликатнее не замечать всего этого. Не вмешиваться. Пусть сама разбирается как считает нужным. В этом смысле мы все оказывались соучастниками.

– Полиция, – продолжала журналистка, – описывает сцену внутри дома как «шокирующую». Жертва расчленена, совершенное преступление не имеет прецедентов в нашем городе, более известном историей о… – Она остановилась, посмотрела в сторону; камера переместилась, остановившись на бледном, средних лет офицере полиции; на лбу у него выступили крупные капли пота, под глазами залегли серые тени.

Он откашлялся. Замигали фотовспышки, к его лицу приблизились микрофоны.

– Сегодня около пяти часов утра в полицию поступил звонок с вызовом в данный район для расследования того, что предположительно оценивалось как домашнее насилие. На место отправилась группа, которая, войдя в дом, была потрясена при виде жертвы варварского преступления, которое, несомненно, отзовется болью в сердце каждого жителя нашего мирного города. – Он стер со лба пот. – Мы призываем всех жителей этого района сохранять спокойствие и сделаем все от нас зависящее для поимки преступника, проверим все версии. – Он глубоко вздохнул, слегка откашлялся. – На данный момент мы можем лишь подтвердить, что жертвой убийства стал хозяин этого дома, пятидесятипятилетний Мартин Холлуэй.

Я откинулась на спинку кресла, с трудом подавив позыв к рвоте. Снова закрыла глаза, почувствовала, как затылок утопает в подголовнике, попыталась вникнуть в доносящиеся с экрана слова.

– Хотя на столь ранней стадии расследования мы, разумеется, утверждать ничего не можем, кое-что указывает на ритуальный характер совершенного убийства. В настоящее время мы пытаемся установить местонахождение дочери мистера Холлоуэя, семнадцатилетней Грейс, которую никто не видел со вчерашнего вечера. Мы не исключаем возможности похищения и не откажемся от этой версии, пока не убедимся в том, что мисс Холлуэй находится в безопасности. Грейс, если вы сейчас нас слышите, свяжитесь, пожалуйста, при первой возможности с местным отделением полиции.

Я знала, что ее не похитили. Исключено.

– Из этого все равно ничего бы не вышло, – прошептала она тогда в разговоре с Алекс, думая, что я сплю.

– Вышло бы, если выбрать правильный момент, – возразила Алекс.

Обе они словно воображали себя персонажами пьесы, разыгрываемой в театре абсурда. Впоследствии выяснилось, что так оно и есть. И к стыду своему вынуждена признать, что я оказалась на той же сцене.

Прошло еще двадцать четыре часа, прежде чем нашли Робин. Она по-прежнему раскачивалась на качелях, волосы пропитались росой, пальцы впились в цепи.

Обнаружил ее по дороге в школу, возвращаясь из дома за забытыми ключами, привратник; не забудь он ключи, она могла прокачаться на качелях все лето; кожа ее постепенно сходила бы слоями, плоть гнила, кости растрескивались. Я до сих пор, бывает, задаюсь вопросом: избавила бы я ее по крайней мере от этого позора? Хотелось бы думать, что так, но честно говоря – вряд ли.

Зазвонил телефон – он все еще стоял на верхней площадке лестницы. Я упорно не отвечала, пока не заложило уши.

– Да?! – рявкнула я в трубку.

– Вайолет Тейлор? – Голос из прошлого, тот самый журналист.

– Да, и что дальше? – как и в прошлый раз, ответила я.

– Это Дэниел Митчелл из «Ивнинг ньюз». Я уже звонил вам. Хотел поговорить о вашей подруге, мисс Адамс.

В голове что-то щелкнуло; ожило какое-то воспоминание. Голос напомнил о плакатах на стене, о глазах в окне.

– Как, вы сказали, вас зовут?

– Дэниел Митчелл. Из «Ивнинг…»

– Минуточку, Дэнни Митчелл? Как тот самый, что живет в соседнем доме?

– Это моя бабушка, кажется, живет в соседнем с вами доме, – запнувшись ответил он. – Я там больше не живу.

– Кажется?! Какого хрена, что за игру ты затеял, Дэнни?

– Я репортер. Из «Ивнинг…»

– Ну да, ну да, из «Ивнинг ньюз», это понятно. Но ради всего святого, сколько тебе лет, мальчик? Двенадцать?

– Восемнадцать. Я там… на практике.

Я засмеялась, сообразив, в чем промахнулась. Ну да, конечно, он все знал про моего отца. Он тогда жил по соседству.

– О господи, Дэнни.

– Дэниел, – холодно поправил он. – Начальство говорит, что, если я справлюсь с заданием, меня возьмут в штат.

– Что ж, удачи. Но больше мне не звони.

Я швырнула трубку на рычаг, выдернула шнур из розетки и вернулась в кровать, не находя себе места, с горящими щеками.

Шумиха в прессе нарастала по восходящей; во всех до единой газетах я видела ее фотографии, рисунки, изображающие улыбающуюся девушку со щербинкой во рту.

«Трагическая утрата юного дарования» – гласил один заголовок. «Вторая смерть в привилегированной женской школе», – оповещал другой. «Тайна девушки на качелях» – третий.

А я не двигалась с места, ожидая, что принесет судьба.

Полиция, потрясенная уже не одной, а двумя загадочными смертями, не говоря уж о до сих пор не раскрытом убийстве Эмили Фрост, проводила лишь рутинное расследование касательно возможных причин гибели Робин. Ни на что другое она не была способна: сказывалась слабая подготовка и отсутствие опыта. Обычная токсикологическая экспертиза показала наличие наркотиков в крови, но далеко не в смертельной дозе. Не смертельной, но достаточной: достаточной для прессы, чтобы превратить ее смерть в историю обреченной молодости. Она больше не была одаренной многообещающей ученицей, ожидающей, что весь мир окажется у ее ног. Теперь это было «безумное дитя», вовсе не так уж поглощенное учебой, – на телеэкранах то и дело появлялось лицо Ники, печально повествующей городу и миру о том, как она пыталась спасти подругу, уговаривала принять помощь, «выбрать другой путь». Робин, несчастная Робин: смерть, которую можно было предотвратить, урок, который следует усвоить.

«Робин Адамс, ученица престижной школы “Элм Холлоу”, была известна своим участием в употреблении и распространении некоторых наркотических средств, хотя ее подруги и члены семьи не оставляли попыток направить девушку на путь истинный».

Это стало своего рода вводной, позволившей полиции отказаться от тщательного расследования, ограничившись несколькими необходимыми действиями, чтобы подтвердить самое простое объяснение смерти. Началось с того, что полицейские под вспышки камер заверяли публику: они, мол, рассмотрят все возможные версии, делали громкие заявления журналистам, приехавшим из Лондона, и не только Лондона. Но когда, как обычно бывает, градус общественного интереса понизился, «неустанная работа» остановилась, и смерть Робин была признана результатом несчастного стечения обстоятельств, каких именно – непонятно. Думаю, в этом, по крайней мере, отношении они не ошиблись.

Вместо этого полиция сосредоточилась на деле об убийстве Холлоуэя, делая леденящие кровь заявления о маньяке-убийце, рыщущем по улицам города. Впрочем, и они изменились, когда стало известно, что мистер Холлуэй нередко участвовал в потасовках в пабах и задолжал нескольким местным жителям солидную сумму денег. Таким образом, его смерть получила правдоподобное объяснение; Грейс же никто не похищал, просто она сбежала от кошмара домашней жизни (Ники и ее компания вновь оказались тут как тут, подтвердив непристойные подробности визитов в больницу и причины синяков на запястьях), предпочтя безопасность анонимного существования порушенной любви к порочному отцу. От ее имени выступила мать Алекс: она заявила, что полиция не предприняла никаких мер в ряде случаев, в том числе и в тот день, когда, войдя в дом, спокойно наблюдала за творившимися там бесчинствами. Мать Алекс никого не допустила до прямого общения с девушками и помогла им исчезнуть, ускользнув от вездесущих репортеров, скрыв весь тот бедлам, что они сотворили.

Но я-то все знала. Разведала все до мельчайших подробностей еще до того, как они были обнародованы (местная полиция, эти жалкие болтуны, охочие до смачных деталей, с большим наслаждением слила их городской прессе).

Во время сна ему нанесли множество ударов ножом в область груди и шеи. Сначала перерезали яремную вену – с анатомией она была знакома по блокноту Робин с аккуратными подписями. Я так и видела Алекс с занесенным ножом, вонзающей его решительно, безжалостно, глубоко. Увидела и его широко раскрытые от ужаса глаза. Но на этот раз они пошли еще дальше. Вот она, страница, которую, мы, замирая от страха, читали в книге с особым интересом: ритуальная жертва.

Его, связанного по рукам и ногам, извивающегося, стащили с дивана на пол (кровь хлестала из ран, заливала паркет, указывая на то, что первый удар еще не был роковым). Я видела Грейс, с дрожью взиравшую на руки, которые столько раз наносили ей удары, а сейчас были связаны струнами от пианино, глубоко врезавшимися в кожу; видела улыбку Алекс, довольную, уверенную, этот знакомый взгляд, которым они обменивались.

«Пытка» – так это характеризовали газеты: ожоги на коже от кипятка, проколотые булавкой волдыри, глубокие царапины. Отсеченные один за другим пальцы, обвязанные на месте обреза полотенцами, чтобы задержать кровотечение и продлить таким образом его мучения. Надрезы на коже, сдираемой медленно, слоями; тонкие руки Грейс с кусочками кожи под ногтями. Они точно знали, что и как делать.

Но я ничего не рассказала. Да и кому говорить? Кто мне поверит? Две девушки подросткового возраста убивают здоровенного мужика? Невообразимо. Нереально. Есть вещи, в которые просто невозможно поверить. Даже когда знаешь, что все так и было.