Глава 15

– Ruinenlust, – сказала Аннабел, побарабанив пальцами по пыльной поверхности. – Красота руин; восторг распада.

Я посмотрела на Робин: она уставилась на карандаш, который сжимала в подрагивающей ладони, и с такой силой водила по бумаге, что грифель не выдерживал. Меня это раздражало, я незаметно толкнула ее в бок, но она словно и не почувствовала, кажется, даже не заметила, что я рядом.

Алекс, сощурившись, тоже наблюдала за Робин. Она наклонилась к ней, вырвала карандаш из ее рук и с мрачным решительным выражением лица повернулась к Аннабел. Небо за окном сияло ослепительной голубизной. Я прижала ладони к вискам, от тупой головной боли звенело в ушах.

Покинув квартиру, мы долго слонялись по улицам при свете мигающих фонарей; Робин заставила меня проглотить еще одну таблетку.

– Ты что делаешь?! – Я почувствовала, как ее пальцы скользят вверх, от плеча к шее, оставляя на коже следы от ногтей. Она слегка надавила, и на какой-то неуловимый миг оба ее больших пальца остро и жарко впились мне в горло, и опять-таки всего лишь на мгновение мне представилось, что, может, и Эмили в последний момент почувствовала то же самое: столкновение любви и ненависти, жестокое и гнилостное очарование дружбы.

Она наклонилась; я стояла не двигаясь; в голове слегка шумело, пульс при ее прикосновении забился чаще, отстраниться я не решалась. Потрескавшимися губами, горячо и влажно дыша, она прижалась к моим щекам и отпустила меня, после чего медленно побрела в сторону пирса.

Аннабел резким движением задернула шторы.

– Что это за потрясение такое, которое вызывает у нас столь сладостную ностальгию? Почему нас так сильно, так неудержимо тянет к тому, чего мы боимся больше всего?

Я пошла в противоположную сторону, оставшись наедине с самой собой; на коже ощущался острый запах пота – того мужика, Робин, моего собственного, сильно першило в горле, тошнота. На полпути, ощутив острое чувство всепоглощающей вины, я повернула назад, но когда дошла до пирса, Робин там уже не было, лишь волны с ревом разбивались о берег. «Может, спрыгнула? Или упала?» – мелькнуло в голове. И тут же стало стыдно от мысли, что, может быть, это принесло бы мне облегчение.

– Сам материал, из которого сделаны эти здания, весьма восприимчив к внешним воздействиям. Разрушение может быть мгновенным, по причинам либо естественным, либо рукотворным: шторм, наводнение, бомбежка. Но может – и постепенным: долгий процесс распада, не исключено, что уже начавшегося. Незаметно подгнивают балки, крошится цемент, истончается бетонный пол под вашими ногами, моими, ногами тех, кто ходил здесь до нас.

Аннабел замолчала и обвела нас четверых быстрым взглядом; откинула с лица прядь волос, обнажив изрезанную морщинами, похожую на съежившийся на морозе лист кожу. Грейс улыбнулась, словно отдаляясь таким образом от Робин, которая низко наклонилась над столом, равнодушно пялясь в тетрадь. Я перехватила взгляд Ники; ее брови были подняты, на губах играла слабая улыбка.

– Таким образом, мне представляется, что Ruinenlust – это одна из форм одержимости. Когда мы идем по руинам, рядом с нами идут и словно оживают тени мертвых. И спрашиваешь себя: а что, если и они, даже помимо собственной воли, рисуют нас в своем воображении, что, если и они, подобно нам, осознают, что так называемые свидетели вечности, наследие, запечатленное в камне, на самом деле эфемерны и преходящи. И сделав для себя такое открытие – открытие руин, энтропии, бесконечности распада, – мы можем лишь задаться вопросом… Что же остается? – Аннабел медленно села на край стола. – Мне кажется, лучше всего на этот вопрос ответил Дидро. Он сказал: «Все разрешается ничем, все гибнет, все проходит, лишь мир остается, лишь время сохраняется».

Никто не сводил с нее глаз, в аудитории было тихо, даже дыхания не слышно. Она оглядела собравшихся, мигнула, словно вспомнив что-то.

– На сегодня это все, дамы. Сочинения сдадите на следующей неделе.

Аннабел встала, чуть наклонилась, чтобы посмотреть из-под штор на Колокольню, и вышла. Дождавшись, пока за ней закроется дверь, класс начал понемногу оживать. Ники снова посмотрела на Робин, потом на меня. «С ней все в порядке?» – спросила она. Это было лишнее – некоторые из одноклассниц, кто в последнее время не замечал в поведении Робин никаких перемен, насторожились и с любопытством посмотрели на нее.

– Она в норме, – холодно сказала Алекс.

– Уверена? – Ники, с выражением деланого участия, сделала шаг в нашу сторону. – Может, все же медсестру позвать? Вид у нее ужасный.

Робин повернулась и посмотрела на Ники налившимися кровью глазами.

– Знаешь что, твой сраный братец…

– Робин, не начинай. – Металл, прозвучавший в тоне Алекс, заставил Робин вздрогнуть – она одарила Ники ласковой улыбкой и спрятала лицо в ладонях, опершись локтями на стол.

– Слушай, Ники, – неловко заговорила я. – Мы могли бы?.. Могли бы поговорить?

– Конечно. – Она улыбнулась. – Сейчас?

Я кивнула, и мы вышли из класса; спиной я чувствовала настороженные взгляды подруг. Плана у меня никакого не было – просто хотелось ненадолго отвлечь Ники, избавить Робин от ее испытующего взгляда.

– Ну, что там? – приветливо спросила она. – Что-то вид у тебя усталый.

– Нет, все в порядке. Просто… Не подскажешь, что задали по английскому? Я не записала.

Она с удивлением посмотрела на меня. Я вспыхнула, сразу почувствовав неловкость.

– Неужели это нельзя было спросить там?

– Ну, ты же знаешь девчонок. – Я пожала плечами.

– Я… – Она закатила глаза. – Ладно. Кафку читать задали. Рассказ про насекомое.

Уже уходя, она остановилась, словно хотела сказать что-то. Я ждала, мысленно уговаривая ее промолчать, не заставлять меня думать, что ответить. Ники метнула на меня быстрый взгляд и, цокая каблуками по каменному полу, удалилась.

Я вернулась в студию, где, окружив Робин, Грейс и Алекс о чем-то перешептывались.

– Что с ней? – спросила Алекс, дождавшись, пока я закрою дверь.

– Да просто с похмелья. – Слова прозвучали глухо, потусторонне. – Ходили на ярмарку, ну и…

– Что-то не очень похоже на похмелье. – Алекс недоверчиво посмотрела на меня.

– Это именно оно.

– Мы… – Алекс вздохнула. – Короче, мы волнуемся.

Робин медленно выпрямилась, на лице ее появилось подобие улыбки.

– Волнуетесь, – холодно повторила она. – Ты у нас такая заботливая, Алекс. Большое тебе спасибо. – Она встала, держась, чтобы не упасть, за край стола, и сунула в сумку свои тетради. – Пошли, Виви.

Я с тревогой посмотрела на Робин. В ее глазах угадывался холодок, взгляд был колюч и недобр, руки продолжали дрожать – дурной, опасный знак. Она перехватила мой взгляд, вцепилась в потертые рукава своего блейзера, да так, что пальцы от напряжения побелели.

– Слушай, – начала Грейс и, не договорив, взглянула на Алекс. Та кивнула. – Слушай, может, тебе опять нужно чем-нибудь помочь?

У Робин даже рот немного приоткрылся, настолько неожиданно это для нее прозвучало; мы, все четверо, застыли, словно каменные изваяния, захваченные скульптором в миг отчаяния, острейшей боли. Робин повернулась ко мне в поисках поддержки. Я закрыла глаза, подыскивая нужные слова, способ сказать ей, что я ее люблю от всей души и что, тем не менее, подруги правы. Голубоватые тени, залегшие под глазами; капли пота, скопившегося в ключицах, жилки, проступающие при каждом вдохе на горле; подавленность, угроза, таящаяся в том, что она делает или говорит, страх, что совершенное нами может быть обнаружено, – все это было почти невозможно вынести.

И еще в пустоте ее глаз я увидела отражение собственного взгляда, пойманного в тот летучий миг, когда я от нее, от этого отражения самой себя, отвернулась. Отвернулась, но успела подумать, что если ее так называемая болезнь излечима, то, может, и моя тоже.

Или по меньшей мере так я себя тогда оправдывала. Сейчас-то я думаю, что какая-то стыдная часть меня самой – дурная, темная частичка – знала, что – хотя по собственной воле я Робин никогда не брошу – ее вынужденная изоляция откроет путь мне: позволит сбежать от ужасов, которые принесла наша дружба.

– Даже не… – слабо начала я, замечая, как вся она покрывается мурашками, как разгораются у нее глаза. – Даже не знаю, что сказать. Быть может, они правы.

Она отступила – словно слова физически надавили на нее – и опустила взгляд. Я посмотрела на Алекс и Грейс – те беспомощно отвернулись. Робин тяжело дышала, плечи ее опускались и поднимались, она посмотрела на меня – глаза полыхали яростью.

– Ушам своим не верю. Вот ты сука.

– Я не говорю…

– Вы знаете, что она пыталась вчера сделать? – Она ткнула в меня дрожащим пальцем; открыв рты, Грейс и Алекс не сводили с меня глаз. – Конечно. Ну конечно.

Чувствуя, что вот-вот разрыдаюсь, что волна уже накатывает, я затрясла головой.

– Не надо, Робин.

– Она думает, что это мы убили Эмили.

Все ахнули.

– Что? – едва слышно прошептала Алекс.

– Она думает, что это мы убили Эмили и… – Робин засмеялась, но смех ее больше походил на грозное рычание. – И еще она думает, что это круто. Настолько круто, что вчера вечером она едва не прикончила одного придурка, просто чтобы доказать, что она – одна из нас.

– Ничего подобного, я не… я не… – залепетала я. Все кружилось, земля уходила из-под ног.

– С чего это ты… – начала Алекс.

– Да нет. Ты не поняла. Я не…

– Не ври, Вайолет, – бросила Робин. – У тебя это плохо получается.

– Я не вру, я… – Я ошеломленно смотрела на Робин.

– Врешь, еще как врешь. – Она шагнула ко мне, обдавая горячим, с привкусом аммиака дыханием. Я почувствовала, что порез на руке начинает кровоточить – это я сама себе впилась ногтями в кожу. – Ты лгунья, – повторила она. – Грязная, отвратительная, развратная лгунья и…

– Хватит, Робин, довольно. – Грейс положила ей руку на плечо. Робин круто обернулась и оттолкнула ее.

– А ты… – Робин отерла ладонь о юбку – на белом осталось пятно крови. – А ты ведешь себя как невинная примерная девочка, и все только потому, что папочкин…

Я услышала звон разбитого стекла прежде, чем поняла, что произошло, движение было настолько быстрым, что сперва мне показалось, что это произошло от одной ее волны ярости. Робин обернулась и посмотрела на разбитое окно, Алекс еще не успела опустить дрожащую руку.

Никто не произнес ни слова, с ужасом осознавая происшедшее. Всепоглощающая клыкастая жестокость; фурии, в которых мы превратились. Дверь со скрипом открылась, и, пойманные на месте, мы обернулись. На нас без всякого выражения смотрела Аннабел.

– Девочки, идите домой, – холодно произнесла она.

Я смотрела на Алекс и Грейс, ожидая, что они скажут что-нибудь в свое оправдание, извинятся, – но обе молчали, уставившись в пол. Алекс лишь стиснула кулаки еще крепче.

– Уходите, – повторила Аннабел. – Все четверо. Расходитесь по домам и немного поспите. Я вас прощаю.

Я сидела внизу лестницы; в гостиной надрывался телевизор – реклама какой-то детской игры. Кажется, я даже в воздухе угадывала мысль матери: Анне бы понравилось. Она прилипла бы самозабвенно к экрану, ссутулившись, пряча покрытые отметинками крохотные ручки – как будто, увидев их, мы могли их украсть.

Телефон все еще лежал в ящике стола. Я вытащила его, вернулась на прежнее место, поставила аппарат на колени; набрала номер Робин, принялась теребить отклеившиеся обои, а в трубке все повторялся гудок, гипнотизируя своим ровным звучанием. Я закрыла глаза, прижалась затылком к стене. «В настоящее время абонент недоступен», – прозвучал наконец механический голос. Я нажала на клавишу повтора и вновь принялась ждать. «В настоящее время абонент недоступен».

Я снова нажала клавишу повтора: четыре гудка, пять, шесть. Затем приглушенный щелчок. И молчание. Я вновь набрала нужный номер, на сей раз особенно тщательно нажимая на клавиши и вслух повторяя цифру за цифрой. Гудков вызова не было. Кто-то на том конце провода отключил телефон. Я судорожно сглотнула – по горлу как будто наждаком провели, свело скулы, щелкнули зубы. На домашнем телефоне Робин стоял определитель.

Из гостиной донеслись мамины шаги, и я тяжело поднялась на ноги. Разговаривать у меня не было ни малейшего желания – по крайней мере, с ней. Во всяком случае, не сейчас. Я взяла телефон и пошла наверх, волоча за собой, пока дотягивался, шнур. «Она перезвонит, – уговаривала я себя, оставляя в двери щелку, чтобы услышать звонок, и ныряя под одеяло. – Она скоро перезвонит. Иначе не может быть».

Но телефон так и не зазвонил.

На следующий день я заварила некрепкий чай в грязной чашке и выпила, сидя в кровати, окруженная книгами, глянцевые иллюстрации которых мелькали у меня перед глазами: яркая зелень и голубизна, обнаженные пышные и соблазнительные тела. Забыла уж, с каким именно школьным курсом эти книги были связаны, помню только, что за несколько недель до того взяла их в библиотеке, чтобы «подготовиться».

Зазвенел телефон. Я вскочила и выбежала на лестницу.

– Да?

– Доброе утро. Я хотел бы поговорить с мисс Вайолет Тейлор. – Голос в трубке звучал бодро и приветливо.

– Это я. – Сердце мое замерло на мгновение и тут же снова неровно забилось. Я не знала, кто это, но это не она. Не они.

– Меня зовут Дэниел Митчелл, я из газеты «Ивнинг ньюз». Уделите мне минуту?

Я замерла.

– А в чем дело?

– Вы ведь учитесь в «Элм Холлоу»?

– Да. – Я постаралась, чтобы голос мой звучал как можно более безразлично.

– Ну вот. Это ведь прекрасная школа, верно?

Я промолчала.

– Мне говорили, что вы получали нечто вроде стипендии от мистера Холмсворта, декана вашей школы, недавно ушедшего из жизни, это так?

Я вздрогнула. Откуда ему известно мое имя? И что ему от меня нужно?

– Быть может, вы не откажетесь ответить на несколько вопросов? Если, конечно, не слишком заняты.

Он мог услышать обо мне от кого угодно, подумала я. Допустим, кто-то из приятельниц Ники, застигнутый врасплох, мог сболтнуть мое имя, чтобы отвести внимание от себя или кого-то еще, – упомянуть слушок, сплетенку, настолько случайную, что на нее и внимания обращать не стоит.

С другой стороны, мог узнать и от кого-нибудь из них, возможно, от Алекс, чтобы переключить на меня чье-то пытливое внимание взгляд. «Но зачем? – нервничая, подумала я. – Что ей это даст?»

– Мисс Тейлор? – Голос в трубке оторвал меня от моих мыслей.

– Да. Так что вы хотели узнать?

– Ну, например… – Он откашлялся. – Например, не казалось ли вам странным его поведение в последнее время перед смертью? Не заметили ли вы чего-нибудь подозрительного?

– Я не… Не знаю.

– Вы ведь были довольно близки, не так ли?

– В смысле?

– Ну, у вас были довольно тесные рабочие отношения… достаточно тесные для того, чтобы он отвозил вас вечером домой. Наверное, вы ему доверяли. А он вам. – Говорил он весело, хотя было в его тоне нечто вызывающее дрожь.

– Откуда вы взяли все это?

– Боюсь, этого я вам сказать не могу. Свои источники я вынужден хранить в тайне.

Я вспомнила, как Алекс отреагировала на рассказ Робин о той поездке: в ее тоне прозвучали и обвинение, и угроза. Кому еще это могло быть известно? Кто еще это мог быть?

– Ладно, не имеет значения. Все это ложь, – холодно ответила я.

– В самом деле? – Вопрос прозвучал чисто риторически, словно требовал дальнейшего осмысления. – Впрочем, пусть даже такие отношения у вас и были, это неважно. Вам ничто не угрожает. На самом деле я стараюсь понять, не подозревали ли другие ваши учителя, что… Ну, вы меня понимаете.

– Не понимаю.

– Что у вас в школе завелся… – Он задумчиво поцокал языком. – Завелся, как бы это сказать, извращенец.

Интересная у него манера говорить: паузы посреди фразы, повторы. Что это? Какой-то журналистский прием?

– Я знаю, мисс Тейлор, что в последнее время вам пришлось через многое пройти, – прервал он наступившее молчание. – Наверное, вы все еще переживаете смерть отца – ведь он погиб в автокатастрофе, верно? – Я почувствовала, как пол закачался под моими ногами, схватилась за перила. – А вместе с ним потерять и маленькую сестренку – ужасно. Просто ужасно. Трудно даже представить себе ваши чувства. И вот еще что, Вайолет, – могу я вас так называть?

– Нет.

– Ладно, пусть будет мисс Тейлор. Но, знаете ли, нет ничего постыдного в том, чтобы испытывать страх. Любой на вашем месте…

– Я не испытывала никакого страха, – оборвала его я.

– Простите?

– Я не боялась. Его-то уж точно. – Я помолчала (драматическая пауза на сей раз в моем исполнении – может, эта странная манера речи заразна?). – Других людей – да, боялась. – Слова, казалось, выскакивали сами по себе, помимо моей воли. – Но его – никогда. Вас обманули, сэр. И на вашем месте я бы обратилась к тем, кто это сделал.

Я со стуком бросила трубку на рычаг. Руки у меня дрожали. «Что все это значит? – думала я, чувствуя, как внутри расползается липкий страх. – Что происходит?»

Я заглянула в окно комнаты Робин, увидела в стекле свое отражение, бросила горсть камешков, как не раз делала она, приходя ко мне. После того первого неудачного звонка я набирала ее номер вновь и вновь, и всякий раз безуспешно. Попробовала дозвониться до Грейс, потом до Алекс. Состояние мое было близко к панике, мысли метались, разбиваясь одна о другую, как волны о пирс, страх переворачивал внутренности, подавляемый лишь силой воли, настойчивым бесконечным речитативом: «Они не скажут. Не скажут».

Но одной воли оказалось мало. Спотыкаясь на каждой ступеньке, я спустилась с лестницы, закинула на плечо сумку и побрела прочь от дома, колени дрожали и подгибались на каждом шагу. Был полдень, в кофейне почти никого. Дина сидела, как на насесте, за стойкой и листала какую-то книгу.

– Никого из наших не видела? – едва слышно спросила я.

Она холодно посмотрела на меня и покачала головой.

– Уже целую неделю не появлялись. – Она пожала плечами. – И бог знает, когда появятся.

Я пошла к пирсу. В воздухе постепенно сгущались сумерки. Вокруг русалки крутились дети, казавшиеся неизмеримо моложе нас (хотя на самом-то деле, по годам, это не так. Просто я сама себе казалась старше под гнетом пережитого: душа выжжена и опустошена). Ворота, ведущие в дом Алекс, были заперты, на звонок никто не ответил, свет внутри выключен. Дом Грейс тоже выглядел с улицы пустым, а постучать я побоялась.

Таким образом, дом Робин оказался последней моей попыткой.

– Извини, – произнесла женщина, открывшая скрипучую входную дверь, – но почему было не позвонить в звонок?

По фотографиям, которые раньше попадались мне в холле, я узнала мать Робин: простая, скромная женщина, такая, какой я всегда хотела бы видеть собственную маму, – женщина, готовая обнять, приласкать, ободрить. Но на меня она смотрела с выражением какого-то отвращения, и мне почему-то стало стыдно – я осознала, насколько душевно опустошена.

– Миссис Адамс? – Я выдавила смущенную улыбку. – Извините. Не думала, что кто-то дома.

Она молча смотрела на меня.

– Вообще-то я Робин искала. – Голос у меня, как нередко в присутствии старших, сделался писклявым (на это мне часто указывали в старой школе, но в «Элм Холлоу», кажется, никто не обращал внимания. Судя по всему, наши наставники были сосредоточены на возвышенном, а подобные мелочи оставляли учителям государственных школ, давно уже утратившим всякие амбиции).

– А вы?.. – Она скрестила руки на полной груди, одна пуговица готова была вот-вот оторваться.

– Вайолет Тейлор. Приятно… приятно познакомиться с вами, – нервно представилась я.

– Ах вот как. Стало быть, вы и есть та самая знаменитая Вайолет.

Я кивнула, чувствуя, что меня даже немного распирает от гордости.

– Она самая.

– Извини, Вайолет, – сказала она, отступая на шаг. – Робин нет дома. И я попросила бы тебя больше здесь не появляться.

– Что?

– Я не хочу видеть тебя у себя дома. Я не хочу, чтобы ты приближалась к моей дочери.

Она захлопнула дверь. Я сделала было шаг вперед, но слишком поздно; дверное стекло задрожало от сильного удара.

Я постучала, еще и еще раз, забарабанила ладонями по двери.

– Миссис Адамс! – прохрипела я. – Робин!

Дверь снова распахнулась, и от удивления я подалась назад. На пороге стоял какой-то мужчина. Миссис Адамс держалась за ним; вид у нее был довольный – вид победительницы. Мужчина посмотрел на меня, и я узнала эти глаза – глаза Робин.

– Кто вы? – дерзко спросила я.

Он засмеялся, тем же издевательским смехом, какой я так часто слышала от Робин.

– Вам лучше уйти, Вайолет.

– Да кто вы такой? – Меня охватило смутное неприятное предчувствие. – Где она?

– Я ее отец, – сказал он ровно, спокойно. Покровительственно.

Я вспомнила наш первый разговор, самое начало знакомства.

«Знаешь, а у меня отец тоже умер», – сказала она тогда, и мне стало неловко оттого, что я заговорила на эту тему.

– Отчим?

Он вздернул брови. На мгновение мне сделалось даже приятно – я смогла его удивить.

– Нет. Отец. А теперь вы должны уйти.

Он закрыл дверь, и я вновь яростно забарабанила по ней. Потом взяла себя в руки, привалилась к двери, устыдившись собственного поведения. Повернулась, пошла через газон, сбивая по дороге аккуратно рассаженные на клумбах цветы, перешла улицу и еще раз осмотрела дом. За окном комнаты Робин раскачивались на ниточках бумажные птички, записки, которыми мы так любили обмениваться, когда были связаны невидимыми узами.

– Робин! – крикнула я осипшим от сигарет и недолеченной болезни голосом; на нижнем этаже шевельнулась занавеска, тень миссис Адамс закрыла окошко на двери.

– И что это было? – послышался у меня за спиной чей-то голос.

– О господи, Ники, – вздрогнула я. – Ты-то что здесь делаешь? Следишь, что ли, за мной?

– С чего это тебе в голову пришло? – фыркнула она. – Ты, конечно, у нас звезда, но все же… Да нет, ничего подобного. Просто здесь неподалеку мой приятель живет. – Она указала куда-то в сторону вершины холма, где располагались коттеджи с видом на городок. – Но если серьезно, – Ники было не так-то просто отвлечь от того, что ее занимало, – что такого ты умудрилась натворить, что вывела из себя даже такую, как она?

– Понятия не имею.

Я продолжила свой путь, Ники семенила за мной.

– Мне всегда казалось, что мамаша у нее славная. В отличие от дочери, – с нажимом добавила Ники.

– О да, на вид.

– Она учительница. Преподавала в моей начальной школе, только не в моем классе. А вот Джоанна училась у нее и всегда говорила…

Я перестала ее слушать. «Как понять то, что только что случилось? – думала я вне себя от ярости. – И если ее нет дома, то где она?» Мысли путались, казалось, загоняли одна другую куда-то во тьму, а я пыталась собрать разрозненные части воедино, понять, что же произошло. Ники продолжала болтать о чем-то своем. «Может, она снова попала в клинику?» – подумала я, хотя верилось с трудом. Вспомнилось, с каким изумлением, раскрыв рты, смотрели на нас Алекс и Грейс, когда Робин поведала о том, что мы сделали. Что я сделала. «Но ведь они никому не скажут. Или скажут?»

– Ну же, Вайолет. Идем. Оторвемся.

– Ненавижу этих типов, – отмахнулась я.

– Каких типов?

Проходя мимо витрины магазина, она слегка выпрямилась, откинула назад волосы, они густыми прядями рассыпались по плечам. Просигналила проезжавшая мимо машина; Ники разгладила юбку и захихикала, неумело подражая Мэрилин Монро.

– Да всех их. Тупицы.

Она закатила глаза.

– Ну, если тебе нравятся девушки, так и скажи.

– Девушки мне не нравятся.

– Ладно, ладно, – заулыбалась она. – Просто… Словом, никакие они не тупицы. Нормальные ребята. Хорошо посидим. Там все будут. – Она немного помолчала. – Ну, почти все.

Я вздохнула. Меня явно подначивали, сейчас Ники расскажет что-нибудь такое, что ей известно, а мне хотелось бы знать. Доставлять ей удовольствие не хотелось, но…

– О чем ты? – вес же спросила я.

Она пожала плечами.

– Может, ты знаешь даже больше, чем я. Ведь это, в конце концов, твои подруги.

– О чем ты?

– Ну, Верити Фэррон сказала, что вчера утром видела около дома Алекс полицию. С тех пор ни ее, ни Грейс в школе не было.

Земля, казалось, перестала вращаться; улица опасно накренилась.

– Что?!

– Ну да, – кивнула она. – Непонятно. – Она помолчала. – Ну, так как, идешь?

– Куда?

Она ткнула меня в плечо.

– Куда, куда. На вечеринку. – Ники закатила глаза. – Нельзя быть такой рассеянной. С тобой никогда не знаешь, слушаешь ты или нет.

Я глубоко вздохнула, выпрямилась.

– Да, пожалуй, нет, настроения нет.

– Не будь занудой.

– Забей. – Я мотнула головой в сторону улицы, мимо которой мы только что прошли. – Разве твой приятель не там живет?

– А я что? Я только за компанию пройтись, – улыбнулась она. – Но намек поняла. Увидимся, Виви.

Она наклонилась и слегка чмокнула меня в щеку. Я не пошевелилась, не могла себя заставить. «Вайолет, – сердито подумала я. – Виви меня зовет только Робин».

В тот вечер я набрала ее номер три, четыре раза – никто не ответил. На пятый даже длинного гудка не последовало. Я представила себе, как миссис Адамс выдергивает шнур из розетки пухлыми пальцами.

– Сука, – вслух сказала я, не отрываясь взглядом от трубки. – Конченая сука.

Я понимала, что этим делу не поможешь, да и постоянные звонки больше напоминают домогательство. Не собирается ли она сообщить в полицию? А может, девушки уже позвонили? Выложили все, что мы сделали, и их три версии наверняка сходились и противоречили всему, что могла бы сказать я, и таким образом получалось, что убийство – моих и только моих рук дело.

Я сидела на полу, пощипывала себя за живот большим и указательным пальцем и тосковала по тем беззаботным временам, когда я была ребенком – пухлым, с мягкими ручками и ножками. Я не узнавала себя: колени заострились и огрубели; костлявые ноги, костлявые руки, механические движения, пульс бьется у самой поверхности кожи, так что видно невооруженным глазом. Как я позволила себе стать такой, даже не знаю, я была поглощена мыслями о девушках, ощущала себя одной из них. Превращение оказалось таким же быстрым, как и падение: пропущенные обеды, легкая выпивка, краткие незабываемые мгновения.

И все, как оказалось, впустую. Я отдала всю себя, душу и тело. Единственное, что мне оставалось, – ждать.

Я прошаркала вниз по лестнице, налила чашку чаю (молоко прокисло, пакетики стали липкими от влаги) и села на диван рядом с мамой, которая нервно поглядывала на меня, словно опасаясь, какие новые неприятности я обрушу на ее голову. Я потянулась к пульту и рассеянно пробежалась по разным каналам в поисках чего-нибудь, что отвлекло бы меня. Пахло несвежим дыханием и прокисшей едой; на приставном столике валялась перевернутая тарелка, жареная картошка в майонезе сделалась почти прозрачной, липкой. Я прикусила губу, от привкуса крови перехватило дыхание.

Мама осторожно прикоснулась к моей ноге, сжала ее, и на мгновение мне захотелось рассказать ей все: во всем признаться и затем – уткнуться лбом в ее костлявые плечи, почувствовать, как она пробегает пальцами по моим волосам, позволить ей, как некогда, обнять меня, прижать к себе, сказать, какая я лапочка. Ее лапочка.

Но только уже поздно. Да и чем она может мне помочь, даже если бы захотела? Экран ярко вспыхнул – шла утренняя детская передача, персонажи что-то лопотали, а я смахнула слезу, чувствуя себя безнадежно, невыносимо взрослой. Я высвободила ногу, положила пульт рядом с матерью, поднялась по лестнице и с грохотом захлопнула за собой дверь.

* * *

Я тихо постучала в дверь студии.

– Кто там? – послышался голос Аннабел, в нем прозвучало легкое раздражение. Я заглянула внутрь. С привычной сдержанной улыбкой она кивком пригласила меня войти.

– А, это ты, Вайолет, – просто сказала она, когда я подошла к столу.

Я нервно теребила юбку. Я никак не ожидала застать ее здесь и теперь не знала, что сказать. Она медленно положила на стол ручку и пристально посмотрела на меня.

– Что-нибудь случилось?

– Я… – нервно пробормотала я. – Просто хотела узнать, не видели ли вы кого-нибудь из наших. Или… Или, может, знаете, где их можно найти?

Она едва заметно улыбнулась, и в улыбке этой смешались сочувствие и, пожалуй – так мне, во всяком случае, показалось, – неудовольствие.

– Знаешь что, Вайолет, я здесь не для того, чтобы согласовывать расписание ваших мероприятий, – сказала она, без всякого, впрочем, раздражения. Интересно, многое ли она знает, делились ли они с ней своими планами?

– Да, конечно. Извините, пожалуйста. Просто… Никого из них нет дома, на телефонные звонки не отвечают, и я теряюсь…

Аннабел вскинула руку, и я осеклась, чувствуя, как колотится в груди сердце и полыхают от смущения щеки.

– Вайолет, мне нечего добавить к тому, что они сами тебе рассказывают.

«Ей что-то известно», – подумала я.

– Но…

– Вайолет, – снова прервала меня Аннабел. Всякий раз, произнося мое имя, она делала это все более отчетливо, отделяя один звук от другого. – Не будь ребенком. Ты женщина. Ты способна на большее.

Я посмотрела на свои руки: обгрызенные грязные ногти, сухая кожа. Когда я снова подняла голову, Аннабел уже удалилась к себе в кабинет, и я ушла, чувствуя резь в глазах.

В коридоре было не протолкнуться, пахло по́том, влажной одеждой, пивом и сигаретами. Грохотала музыка – сплошная какофония неслаженных звуков. В дальней комнате мелькнул свет, вспышка отразилась в осколках зеркал, которыми были обклеены вращавшиеся под потолком шары.

– Вайолет? – В руку мне впились пальцы с ярко накрашенными – серебро, охра – ногтями; взвизгнув, Ники неловко обняла меня своими костлявыми руками. – Ты все-таки пришла!

– Не смогла противостоять искушению. – Я высвободилась из ее объятий. За спиной у нее стоял широкоплечий загорелый парень, судя по футболке, регбист; он пялился на нас, переговариваясь о чем-то со своим другом по команде, кривозубым малым повыше его ростом. Они хищно осклабились, я холодно посмотрела на них, чувствуя, как меня бросило в жар, когда они засмеялись, ненависть заползала под ребра.

– Да пошли вы, – прошипела я; они осклабились еще сильнее.

– Робин не видела? – спросила я, когда Ники наконец отвела меня в сторону. На губах я ощущала сладкий, с медным привкусом аромат ее духов.

– Слушай, а ведь здесь клево, верно? – Она меня словно и не слышала. А может, действительно так оно и было: вокруг сплошной визг, музыка продолжала грохотать, заполоняя собой все пространство, мешая не только других – себя слышать. – Черт, жду не дождусь, когда смогу жить одна.

– Ну, в таком-то местечке ты уж точно не одна, – сказала я, глядя на девушку в пижаме, с кружкой чая в руке, пробиравшуюся по коридору и увиливавшую от парней, мутузивших друг друга вдоль стен.

– Что?

– Неважно. Ты ее видела?..

– Вот черт, ну и обдолбалась же я. И напилась. Слушай, как ты думаешь, можно одновременно чувствовать себя обдолбанной и нажравшейся, только по-разному?

– Наверное, можно. – Я отлепила от ее плеча какую-то дурацкую ленточку. – Послушай, Ники…

– Да? – Глаза у нее были расширены и немного ввалились, что делало ее еще больше, чем обычно, похожей на куклу.

– Ладно, неважно.

– Ты Робин ищешь?

– Ну да. Не видела ее?

– Так я и знала. Иначе не пришла бы. Ты никогда не приходишь, когда я тебя приглашаю.

– Ники…

– Ладно, забей.

Я вздохнула, выдавила из себя улыбку, от усилия даже скулы свело.

– Я здесь, потому что ты меня пригласила. Честно. – Я помолчала, глядя, как она приводит себя в порядок. – Я пришла провести с тобой время. А про нее просто спросила, может, вы виделись.

– Скорее всего, она с Энди. – Ники закатила глаза. – Он такой тупой. И что она в нем только нашла?

– Понятия не имею…

– И Эмили тоже, как ни странно. Мужики с дредами – это же просто…

– Погоди-погоди, что ты сказала?

– А что я сказала?

– Ты упомянула Эмили Фрост.

Я впилась в нее взглядом; глаза у нее еще больше расширились, рот округлился в форме идеально ровной буквы «о».

– Ты что, не знала?

– Не знала чего? – ровным голосом спросила я.

– Он был парнем Эмили. В смысле всего неделю, и все же… А когда она исчезла, они с Робин сразу сошлись. – Ники прикусила губу. – Официально считалось, что их связывает общее горе, примерно так. Но… Словом, со стороны Робин это было не очень-то хорошо.

– Только с ее стороны? – Я внимательно посмотрела на Ники.

– О господи, нет, конечно. Слушай, я такая же феминистка, как и ты, как и любая из нас, так что да, разумеется, он тоже хорош. И все же, знаешь… Есть во всем этом что-то непонятное… Я слышала… – Она помолчала, быстро осмотрелась, во взгляде промелькнуло почти комичное беспокойство. – Я слышала, она подбивала под него клинья задолго до того, как он сошелся с Эмили. Несколько месяцев, не меньше.

Я нащупала у себя на локте засохшую корку, отодрала ее, почувствовала искушение запустить в ранку грязные ногти, пусть еще хуже будет.

– Странно, – выговорила я наконец.

– Очень странно. – Ники слегка пошатнулась; широкоплечий парень подошел сзади, обнял ее за талию и притянул к себе. Она взвизгнула, захихикала и позволила ему увлечь себя в соседнюю комнату, помахав мне рукой на прощание. Его приятель смотрел на меня с ухмылкой, наверное казавшейся ему самому соблазнительной. Я равнодушно отвернулась и пошла по коридору в сторону, где ярко горел свет.

В сравнении с влажной духотой коридора в комнате Энди было прохладно, ветер хлопал створками широко открытых окон. Над стайками студентов, расположившихся кто на кровати, кто на ручках стульев, кто в креслах, кто просто на разбросанных по полу одеялах, лениво плыли струйки дыма; в комнате стоял густой запах табака, смешанный с кисловатым запахом мужского пота. Я поискала глазами Робин, сидевшие в дальнем углу девушки с ярко-розовыми волосами, единственные в этой мужской компании, были заняты разговором.

Я пристроилась к одной из групп, поймала на секунду взгляд Энди, слегка вздрогнула, увидев, что при моем появлении он запнулся на полуслове. Мне нужно было, чтобы он меня заметил, я хотела спросить у него, где Робин. Я отвернулась, искоса посмотрела на других; слегка поджала губы на манер Эмили – как на фотографиях, которые я видела дома у Робин (на них Эмили всегда смотрит немного в сторону от камеры, когда знает, что ее снимают).

– Когда теряешь друга, как потерял его я, теряешь трагическим образом, когда он к тебе больше не приходит, – продолжил Энди надрывно, так что кадык мерно заходил вверх-вниз, – начинаешь лучше понимать, что значит быть живым. Или, вернее, что в этой жизни имеет значение.

Парень, сидевший рядом, слегка подтолкнул меня локтем и улыбнулся.

– Это он про секс, – пояснил парень, облизывая губы. Я молча смотрела, как с них постепенно сходит ухмылка. – Сука, – бросил он, тяжело поднялся с пола и, грубо толкнув меня, удалился.

Энди тем временем гнул свое:

– Я не утверждаю, будто не задумывался об этом раньше, я, знаете ли, вообще привык думать. Это важное занятие. Хотя и трудное. Но когда видишь, как такой парень – по-настоящему хороший парень, один из лучших – уходит из жизни в самом расцвете… То есть я хочу сказать… Дерьмо. Самое настоящее дерьмо.

Кое-кто из окружающих торжественно кивнул в знак согласия, другие сидели неподвижно, словно вглядываясь в мерцание где-то в глубине собственных глаз; один, в капюшоне, провел ладонью по прыщавому лицу и высоко поднял бутылку коктейля с тропическим вкусом. «За Тома», – произнес он, и остальные согласно подняли свои бокалы. Не пил только Энди, приоткрыв рот, он смотрел на меня. А я – на него, чувствуя, как при одном упоминании имени Тома у меня вдруг заколотилось сердце.

Раздался грохот, закачались стены – в комнату ворвались регбисты. Ники сидела на плечах одного из них, громко визжа. Другая девушка стукнулась с ней ладонями, с ее ноги слетела и покатилась по ковру одинокая туфля. В какой-то момент Ники потеряла равновесие, замахала руками и схватилась за висевшую на стене гирлянду китайских фонариков; та порвалась, и комната погрузилась в темноту.

– Эй, чувак, – прохрипел кто-то из парней, неверными шагами направляясь к Энди, – курнуть не найдется?

Энди не пошевелился, уставившись на него в темноте мертвым взглядом.

– Вали отсюда, – холодно бросил он.

– Только после того, как трахнусь с кем-нибудь. Где девчонки? – осклабился парень. Успев привыкнуть к темноте, я заметила, что у него не хватает во рту одного зуба, нижняя губа пухлая, верхняя практически упиралась в нос, делая лицо похожим на свиное рыло, крохотные красные глазки, напоминавшие след от булавочного укола на потной коже. Один из тех, кто сначала делает из себя обезьяну, а потом противостоит собственному уродству. И, как ни странно, вроде бы небезуспешно; он еще раз облизнул губы и подмигнул стоявшей позади него девице; та истерически захихикала в ответ.

– Вали из моей комнаты, – повторил Энди.

Электрическая дуга словно бы протянулась от одного к другому; народ зашевелился, чувствуя, что что-то произойдет.

Ники откуда-то сверху вцепилась мне в плечо.

– Пошли отсюда.

Я подняла голову.

– Не, все нормально. – Меня охватило странное возбуждение, я стиснула зубы, сбросила с плеча руку Ники – и в этот момент парень неловко попятился и пробормотал что-то нечленораздельное, вроде как звал кого-то. Я оглянулась – другой тип со смехом мощно впечатал кулак в скулу Энди; тот ринулся вперед и вцепился зубами ему в плечо. Бойцы ревели и вопили, публика хлынула из комнаты в коридор, стены сотрясались от топота десятков ног.

Я отступила в угол и, прислонившись к стене, наблюдала за боем. Было что-то странное и до некоторой степени печальное в том, как они, словно дикие звери, бросались друг на друга. «По крайней мере, – мрачно подумала я, – когда девушки делают друг другу больно, у нас это как-то ловчее получается».

Итог был предсказуем: победил тяжеловес, хотя к чести Энди надо признать, что сопротивлялся он изо всех сил, царапался, кусался. Когда все кончилось, победитель, рыча, как медведь, подошел к ночному столику и свалил на пол все его содержимое. Найдя то, что искал, он, под приветственные крики толпы, славившей героя, вышел в коридор. Энди неподвижно лежал на кровати. Не уверена, что он видел меня.

Потом он медленно приподнялся на локте; застонал и снова опустился на подушку.

– Ну как, жив? – осведомилась я.

Он вздрогнул, вытянул шею.

– А, это ты.

Он вернулся в прежнее положение.

Я шагнула вперед, включила свет. Он недовольно заворчал; я выключила.

– Салфетка нужна? – спросила я. – Или, может, пластырь? А то скорую вызову.

– Отстань, – простонал он. – Все нормально.

Я наклонилась над кроватью; все лицо у него было в крови, один глаз заплыл.

– Не сказала бы, что ты выглядишь нормально.

– А я говорю, все нормально.

– Ладно, ладно. Ты Робин не видел?

– Ах вот оно что. Вот почему ты здесь. Мог бы догадаться. Не затем, чтобы помочь… – он сел на кровати, схватившись, чтобы не упасть, за матрас, – …когда мне это так нужно.

– Я предлагала. Ты отказался.

– Я просто не понял, что ты предлагала именно это.

– Не это, можешь мне поверить. – Меня затошнило. – Но могу, если хочешь, принести стакан воды.

– В таких делах одно влечет за собой другое… Так что, если тебе не трудно…

Я сполоснула чашку в раковине – вода из крана текла желтоватая и мутная.

– Спасибо.

Он сплюнул; в чашку, завиваясь спиралью, потекла плотная струя крови, брызги разлетелись в разные стороны.

– Не за что… Так видел ты ее или нет?

– В последние дня два – нет. – Он пожал плечами. – Может, три. Точно не скажу.

– Она говорит, вы расстались.

– Правда? – то ли кисло, то ли равнодушно переспросил он. – Не могу сказать, что удивлен. В последнее время она вела себя как настоящая дрянь. – Он наклонился и застонал, доставая из-под кровати поднос, на котором валялись бумага, пакетики с травкой и стояла ступка.

Меня передернуло от злости. «Да как ты смеешь, – с отвращением подумала я. – Как ты смеешь так обзывать ее?» Я вспыхнула, подумав о самой себе.

– Ну да, – сказала я наконец, – так оно и есть.

– Уф-ф, – засмеялся он, разминая в пальцах крошки табака. – Ладно, я пошутил. Но ты-то, кажется, всерьез.

– Проехали. – Я закатила глаза.

– Вообще-то она мне про тебя рассказывала, – продолжал он, глядя на меня и медленно облизывая край бумаги. – Так что я знаю все твои тайны.

Было нечто в его манере говорить такое, что вызывало у меня отвращение: эдакая снисходительность парня из частной школы (от которой многие так и не могут избавиться, полагая самодовольство и превосходство над другими своим естественным правом – чисто мужская черта). Сейчас, десятилетия спустя, я могу представить его, бледного, с дредами на голове, управляющим хеджевого фонда с волчьей хваткой, «креативными» наклонностями, ностальгическими воспоминаниями о днях студенческой молодости, которого сильно «изменил» год, проведенный в одной из стран третьего мира, где он «помогал» становлению местного самоуправления. Я видела таких на художественных выставках, где они покупают порнографическую живопись, не понимая ее смысла; слышала, как они обсуждают свои коллекции в галереях с похожими на воробышков дамами в очках, чтобы потом пригласить их в ресторан, заказать ужин и долго, скучно рассказывать о себе.

– Сомневаюсь, – сказала я.

– Неплохо выглядишь, между прочим, – заметил он. С каждым словом воздух все больше пропитывался дымом. – Похудела, что ли?

Я почти сразу уловила в его голосе ехидство, пожалуй даже скрытую угрозу, и равнодушно посмотрела на него.

– Что, комплимент не нравится?

– Курнуть дай, – попросила я, стараясь отвлечь его.

– Думаю, ты не понимаешь, как она умеет манипулировать людьми, – сказал он, словно прочитав мои мысли. – Она просто использует их. Она использовала Эмили. Она использовала меня. И, судя по тому, как ты смотришь на меня, тебя она тоже готова использовать.

– Что?

– «О-о-о, Вайолет, – откровенно подражая Робин, протянул Энди, – она без ума от меня». Так трогательно.

– Она не могла так сказать.

– Могла, могла, уж ты мне поверь. Как там говорится? «С такими друзьями…»

Он сделал еще одну самокрутку, я едва затянулась, можно сказать, просто в руках подержала, но все равно поперхнулась дымом. «Нет, не может быть», – подумала я, понимая в то же время, что и правда может, еще как может. Именно так она говорила обо всех – со мной. И я слышала в ее голосе презрительную усмешку, а еще больше – отчужденность.

«На меня ей наплевать, – думала я. – Она заставила меня думать, что это не так, а теперь бросила. Все они меня бросили. Они бросили меня, чтобы я оказалась виновной в том, что они сделали».

Я села на дальний конец кровати и подобрала под себя ноги; Энди откинулся на стену, чиркнул спичкой. Какое-то время мы молча смотрели друг на друга, оба брошенные.

– Я ненавижу тебя, – сказала я, не спуская с него глаз.

Он глубоко затянулся, почесал бороду, поморщился, задев расплывающийся синяк.

– Но правда от этого не перестает быть правдой, так? – Он подмигнул мне. – Теперь, малыш, настолько двое, ты да я.

Я посмотрела на закрытую дверь, вспомнила Тома, его грубые ладони. От этого воспоминания у меня волосы на руках зашевелились, горячий пот потек по шее. И тут я подумала о Робин: как она могла влюбиться в такого типа? Я думала о ней, о том, как больно ей было от этого небрежного бессердечного тона, как больно было мне от того, что она со мной сделала.

Секс, любовь, месть и смерть – вот слова, которые она сказала, когда мы поднимались в лифте на верхний этаж башни после той первой ночи, проведенной на кладбище. Именно об этом все наши лекции. Они все об одном.

– Энди, – позвала я его.

Он не открыл глаз, голова откинута, волосы растрепаны.

– М-м?

Я наклонилась, встала на колени. Он приоткрыл один глаз (мог бы открыть и оба, хотя не факт: второй заплыл слишком сильно) и улыбнулся; я ненавидела его до зубовного скрежета. Но Робин в этот момент я ненавидела еще больше.

Почти не дыша, я смотрела на его жирную кожу, окровавленный нос, треснувшую губу, ощущала запах его сальных волос. На виске трепетала жилка, отзываясь подрагиванием всего черепа. Я наклонилась и поцеловала его: в ноздри ударил кислый запах дрожжей и дыма. Короткими решительными толчками он просунул мне язык между зубов, и я застонала, опускаясь к нему на колени. «Ненавижу тебя», – повторяла я про себя, а он сильнее и сильнее стискивал меня пальцами с грязными ногтями, оставляя пятна на коже; прогоняя тошноту, я глубоко вдохнула и впилась ему в спину, почувствовав, как под ногтями лопались прыщи. Он вскрикнул от боли, я притворно застонала в ответ: большое, отвратительное, мерзкое представление.

Когда все закончилось – когда он кончил, – я обтерлась валявшейся на кровати жесткой заношенной футболкой и с трудом натянула джинсы. Чувствовала я себя ужасно, внутри все болело; главное – отсутствие какого-либо удовлетворения от этой глупой победы, и вдобавок к тому – ощущение предательства, от которого, может, никогда не удастся избавиться.

– Мне надо идти, – сказала я. Он перевернулся на спину, демонстрируя свою бесстыдную и тошнотворную наготу, выпирающие кости и покрытую крапинками кожу – кожу трупа. «Пока», – пробормотал он и закрыл глаза; подушка была испачкана кровью.

Выйдя в коридор, я поймала взгляд Ники из-за спины какого-то широкоплечего здоровенного парня, явно спортсмена. Глаза ее расширились: проходя мимо нее, я завихляла бедрами, ясно давая понять, чем только что занималась.

Я шла безлюдными улицами; на кроны деревьев падали лучи заходящего солнца, тени удлинялись в приближающихся сумерках; кожа на руках горела, юбка липла к ногам – в городе стояла удушающая жара. Воздух был неподвижен, словно муха в янтаре. Мужчины лежали, подставив свои рыхлые краснеющие тела солнцу и пошевеливаясь лишь для того, чтобы поднести банки с пивом к провалам беззубых ртов; воняло плавящимся асфальтом и гниющим мясом. Солнечные очки у меня были в форме сердечек, растрескавшиеся от жары губы блестели. После вечеринки прошло три дня, а от девушек все ни слуху ни духу.

Что это она, я поняла, не дойдя до нее всего двух футов: тощее как жердь существо с вытравленными перекисью водорода волосами и обгоревшей кожей в красных пятнах.

– Идем, – сказала Робин, хватая меня за руку и разворачивая на ходу.

– Какого хрена…

– Идем, что тут не ясно?

Я побежала следом за ней, перепрыгивая через щели в асфальте; бросилась в глаза и, как ни странно, несколько успокоила надпись мелом на железнодорожном мосту: «Все будет хорошо». В тени она остановилась, прислонилась к стене и пригладила растрепавшиеся волосы; на шее у нее вздулись жилы.

– Что происходит? – спросила я, с трудом отдышавшись.

Она обхватила себя руками, словно стараясь согреться. На мосту что-то грохотало, и грохот этот, отзываясь эхом внизу, казалось, будет продолжаться вечно, но на самом деле стих он уже через мгновение. Мы молча смотрели друг на друга.

– Что ты сделала с волосами?

Она удивленно подняла брови.

– Серьезно? Это все, что тебя интересует?

– Ну, тебе идет. – Я пожала плечами.

– Спасибо. – Она пошарила в карманах, извлекла пластинку жвачки, разделила ее надвое и половину протянула мне.

– Где… Где ты пропадала все это время? – спросила я наконец.

Она закатила глаза.

– Окопалась как можно глубже, чтобы никто не нашел. Спасибо тебе большое, идиотка.

– Да что я такого сделала?

Она протянула мне белый, как пудра, смятый пакетик. Я сразу узнала его: тот самый, что я обронила на ярмарке.

– Узнаешь?

– Где ты его нашла? – Я тупо уставилась на нее.

– Не я – мамаша. В своей шкатулке. – Робин фыркнула. – Знаешь, когда я роюсь в чем-нибудь у тебя дома, то следов не оставляю.

– О господи, – вздохнула я. – Ну, и что дальше?

– Не беспокойся. Я не сказала ей, что это твое. Вряд ли она мне поверила, но… Ладно, как бы там ни было, я в глубокой и безнадежной заднице. Так что спасибо тебе, Виви.

– Черт. – Я вспыхнула. – Извини.

Я вспомнила про Энди и инстинктивно вздрогнула при этой мысли. А потом про Ники. Про то, что я наделала и знает ли она про это.

– Да ладно, – Робин пожала плечами. – Вообще-то я тебе весь день названивала. С Алекс разговаривала?

– Нет.

– Тогда где ты, черт возьми, пропадала?

– Неважно себя чувствовала, – слабым голосом ответила я. – Грипп или что-то вроде того.

– Ой-ой-ой. – Она отступила на шаг и двумя пальцами нарисовала крест в воздухе. – Смотри меня не зарази.

– Да все уже прошло. Так что там с Алекс?

– Ничего, с ней все в порядке. А вот у папаши Грейс что-то с мозгами. Вернее, больше, чем обычно. Она только что из больницы.

– О господи.

– Да уж. Сейчас она живет у Алекс. Ну вот, меня только для того и отпустили из дома, чтобы навестить ее. – Робин огляделась, словно опасаясь, что за ней наблюдают. – Ты-то как? Выглядишь так себе.

– Я… да так, все нормально. – Я сделала несколько глубоких вдохов. – Мне с тобой можно?

– Конечно. Для того я тебя повсюду и разыскивала. Пошли.

Робин схватила меня за руку, и мы вышли на солнце. Она осторожно погладила меня по руке – я почувствовала, как кровь стынет в жилах.

В доме стояла мертвая тишина, воздух затхлый, спертый, пахло прокисшей едой и немного никотином.

– Давно матери нет? – спросила я Алекс, проходя на кухню.

– Несколько недель. – Она складывала пустые коробки из-под продуктов и бутылки в черный пластиковый мешок, меж тем как Робин возилась со старым проигрывателем; он вдруг ожил, зазвучала какая-то старая песня, и мы так и подпрыгнули. Я узнала и голос, и песню: Нина Симоне. Мамина любимица, той поры, когда она, бывало, подпевала ее радиоконцертам, танцуя с Анной на руках. Я включила воду, якобы собираясь вымыть скопившуюся повсюду грязную посуду, хотя на самом деле просто искала, чем бы себя занять, чтобы избежать разговоров. Что я могла сказать? Да и любая из нас – что могла сказать?

– Не надо, – остановила меня Алекс, резко поворачиваясь ко мне. – Какое-то время ее еще не будет.

Я послушно остановилась, прошла в холл и при свете, пробивавшемся сквозь задернутые шторы, принялась рассматривать расставленные на стеллажах массивные фолианты, медные скульптуры, маски и всякого рода безделушки. В памяти всплывали некогда слышанные имена; истории великих женщин, богинь и смертных; повествования о замученных колдуньях и святых, чьи образы обессмертили в почерневшей бронзе; черепа, скелеты животных. Я всмотрелась в ближайшие ко мне: младенец с головой, пробитой железными болтами, рисунок Даго – ревущий зверь; распиленная челюсть; фарфоровая рука, окрашенная черной тушью, – рука гадалки, не гарантирующей верности предсказаний.

Мы расселись в том же порядке, что в тот первый вечер дома у Алекс, когда все казалось возможным и наша дружба представлялась прекрасной и безоблачной. А теперь, пока мои подруги болтали, смеялись и потягивали сладкое шампанское, которое Алекс нашла в подвале («Папино любимое», – сказала она, помахивая двумя бутылками, по одной в каждой руке), я чувствовала, как на меня все больше наваливается какая-то тяжесть. То, что мы сотворили все вместе – то, что я сотворила по отношению к ним, – представлялось кошмаром, паутиной, из которой я не могла выбраться.

Раньше все это: развалины, где мы собрались и, хихикая, призывали диких зверей, в существование которых и сами не вполне верили (или, вернее, не вполне верили в то, что способны их призвать), – казалось игрой. Но с тех пор мы проделали слишком долгий путь, и я ушла дальше всех. Мне казалось, что меня предали, и я ответила предательством на предательство. И назад пути нет.

– Странно, что ты в первый раз говоришь об этом. – Я услышала голос Робин и с трудом заставила себя вернуться к общему разговору.

Алекс потянулась за бутылкой, попутно положив ладонь на руку Грейс и прошептав ей что-то – что именно, я не расслышала – на ухо. Шрам на ее руке был густо замазан тональным кремом – все мы сделали вид, что ничего не замечаем.

– Все решилось в последние два дня. К тому же я была уверена, что у вас двоих свои планы. Разве нет?

– Ну, я не обиделась бы, если бы меня пригласили, – хотя вообще-то иди-ка ты на хрен, – сказала Робин и, сделав большой глоток, перехватила мой взгляд. – Только не кажется ли тебе, что все это выглядит несколько подозрительно?

Алекс с преувеличенным недоумением посмотрела на Робин.

– О чем это ты?

– О том, что так быстро исчезнуть после… Ну, ты понимаешь.

Алекс рассмеялась.

– А, ну да, конечно, вроде как каникулы. Летом. Классическое поведение маньяка-убийцы. Хорошо, что ты об этом подумала. – Она отпила глоток и вздохнула. – Только никто нами не интересуется. Полиция нашла в его кабинете запись, так что с этой стороны все чисто, а…

– И куда же вы собрались? – спросила я, чувствуя шум в голове от выпитого шампанского. Все трое повернулись ко мне, словно только теперь обнаружив, что я здесь.

– В Европу, – бросила Алекс. – Мама отправляется в научную экспедицию, и у нее в штате есть свободное место, так что… Словом, она сказала, что может взять нас с собой.

– В Европу, – передразнила ее Робин. – Какая прелесть.

– Мама пригласила! И что мы, по-твоему, должны были сказать? Нет? И остаться здесь с тобой, чтобы…

– Знаешь что, Алекс, катилась бы ты куда подальше. Я не…

Я посмотрела на Грейс. Она судорожно вздохнула.

– Слушайте, девчонки, неужели нельзя просто… Просто немного выдохнуть.

Алекс примирительно улыбнулась и повернулась ко мне в поисках поддержки.

– Это же всего полтора месяца, – сказала она. – Время быстро пролетит. А потом сентябрь, и мы должны будем… Ладно, проехали.

Я вспыхнула, вспомнив о своих отметках, которые на протяжении года становились все хуже и хуже. Да, конечно, ко мне, хлопотами декана, особое отношение, но все равно, если я хочу выпуститься в следующем году, надо нагонять остальных.

– Она права, – сказала я.

Робин закатила глаза. Я встала, собираясь уйти – не просто от этого разговора, но из этого дома, из города, от всей той мерзости, в которой мы оказались. Если им не хочется здесь оставаться, не могу их винить. Ведь у меня такое же чувство.

– Ладно, не будем спорить. Пойду принесу еще вина. – Я вышла в коридор, чувствуя, как тяжело и болезненно колотится сердце в груди.

На кухне я на мгновение закрыла глаза и представила свое освобождение; я впилась ногтями в раненую ладонь и, улыбаясь, вернулась в комнату. Вино потекло, как кровь, в подставленные бокалы.