XXII

Неожиданно и по необъяснимым причинам было прекращено безнадёжно тянувшееся, всё глубже погрязавшее в трясине бездоказательного вранья предварительное следствие. Из опасения обвинений в необоснованном затягивании или по другим неведомым соображениям высокого начальства, но так или иначе 10 января, в первый рабочий день 2018 года, мне предъявили соответствующее постановление Полковника Цахеса. Несомненно, решение было принято им не самостоятельно, полковник действовал по приказу. Нерадивая следственная группа считала, что сроки будут продлеваться бесконечно долго. Команда о завершении расследования явно застала их врасплох и оказалась неожиданностью для самих расследователей. Теперь они принялись судорожно шить дело в самом буквальном смысле этого выражения. Десятки тысяч листов совершенно бессмысленных материалов беспорядочно группировались в тома. Здесь были отчёты о налоговых проверках сотен компаний и индивидуальных предпринимателей, когда-либо взаимодействовавших с «Седьмой студией». Попадались и сведения о фирмах, не имевших к делу никакого отношения. Сотни банковских договоров, уставные и регистрационные документы явно никем не читались, не говоря уже об их исследовании и анализе. Материалы подшивались в том же виде, в котором они изымались в различных учреждениях, вне логики и хронологии засовывались под картонные обложки. Нарушалась нумерация листов, случалось, они вшивались вверх ногами. Следователи пытались создать впечатление, что проделали гигантскую работу. Для объёма в дело помещались распечатанные с нескольких разных компьютеров одни и те же материалы групповой служебной переписки. Апофеозом очковтирательства оказались помещённые в дело распечатки статей бухгалтерских сайтов и форумов. Привыкшие мерить мир по себе жулики в погонах были уверены, что никто не станет вникать в потоки словесного абсурда и изучать весёлые картинки, составившие десятки тысяч листов бездарно сочинённого ими «Театрального дела». Но мы с адвокатами не поленились скрупулёзно вычитать все двести семьдесят томов. О некоторых перлах я расскажу чуть позже.

Постановление мне принесла лейтенант Ирина Владимировна Середина, состоявшая членом следственной группы Лаврова. Прежде я видел её только в суде, мельком, и не имел никакого личного впечатления. Выдумывать кличку не пришлось – я знал, что молодые артисты «Гоголь-центра», побывавшие у неё на допросах в качестве свидетелей, уже хлёстко прозвали её Бетоном. На первый взгляд прозвище не сочеталось с изящным обликом молодой женщины. Но безразличное выражение скучных глаз и твердокаменное следование полученной от начальства инструкции, не предполагавшее сколько-нибудь живой реакции на собеседника, подтверждали его точность. В документе сообщалось, что предварительное следствие завершено, собран большой объём доказательств и допрошены все свидетели. Дополнительно Бетон вручила заключение финансово-экономической экспертизы на ста шестидесяти двух листах. Я попросил дать мне время для знакомства с документами и отказался подписывать их не читая. А главное, я настаивал, чтобы в соответствии с УПК мне предъявили в подшитом и пронумерованном виде все материалы завершённого расследованием дела. Последние иллюзии относительно целей и методов следствия давно оставили меня, и я обоснованно опасался, что нечистоплотные следователи могли задним числом подложить в дело фальсифицированные доказательства. Бетон была разочарована, но вынуждена согласиться с моими доводами. На следующий день явился ещё один прежде мне незнакомый «птенец гнезда Лаврова». Капитан Д. Р. Сюбаев держался истым джигитом, беседу вёл напористо, убеждал меня подписать документы, взамен сулил благорасположение, клялся в честности, просил войти в положение и обещал в ближайшее время предоставить все тома дела. Увлекшись, он не только сам поверил в свои россказни, но даже вошёл в своеобразный транс и долго не мог остановиться, влекомый поэтическим чувством. Глаза его лучились и маслились, голос срывался на декламацию. Он старался создать впечатление мужественного и твёрдого человека, хозяина своему слову, но при этом неотвратимо напоминал описанного Ильфом и Петровым голубого воришку Альхена. Мне он так и запомнился под именем Джигит Альхен. Адвокат Ксения Карпинская была серьёзно больна. В этот день ей было назначено медицинское обследование. Несмотря на плохое самочувствие, она прибыла в СИЗО на встречу со следователем, но была ограничена временем и попросила перенести окончание дискуссии и подписание протокола на следующий день. Это побудило джигита и офицера перейти к угрозам и шантажу. Он заявил, что подаст рапорт о попытке адвоката сорвать следственные действия и возбудит ходатайство о её отводе. В конце концов я согласился подписать протокол об ознакомлении с обоими постановлениями. Джигит Альхен чуть не мамой поклялся вскоре представить мне оформленное дело. И, разумеется, обманул. Больше я его никогда не увидел. Два месяца я вообще не видел никого из следственной группы. Кроме Розовощёкого, который представлял ходатайство следствия о продлении меры пресечения в заседании Басманного суда 16 января. Я потрясал перед судьёй Евгенией Сергеевной Николаевой постановлениями Полковника Цахеса. В одном из них – постановлении об окончании следствия – говорилось, что все доказательства уже собраны и все свидетели опрошены. В другом, в котором полковник ходатайствовал о продлении моего содержания под стражей, утверждалось, что, оказавшись вне тюрьмы, я уничтожу доказательства и повлияю на показания свидетелей. Судья Николаева сделала вид, что не усматривает в этих двух постановлениях очевидного противоречия, и ещё на три месяца оставила меня в тюрьме. Наступило полное затишье. Я писал безответные ходатайства о приобщении к делу моих показаний, которые расширили бы куцый круг бессмысленных вопросов, заданных мне следователями. По моему искреннему убеждению, эти показания могли и должны были помочь установлению истины и отправлению правосудия. Если прежде Полковник Цахес не один раз отказывал в приобщении моих показаний по причине «нецелесообразности», то теперь просто не счёл нужным отвечать. Также не было ответа на ходатайства о предоставлении материалов дела на ознакомление. Любопытно, что в суде Розовощёкий во всеуслышание объявил, и это внесено в официальный протокол, будто дело содержит сто двадцать томов материалов и что все эти сто двадцать томов переданы на ознакомление потерпевшему, то есть в Министерство культуры России. Ошибся Розовощёкий более чем вдвое. Трудно верится, что шесть следователей не сумели пересчитать две с половиной сотни томов. Зато не оставляет сомнений, что все доказательства в этом «деле», как и число «сто двадцать», были взяты с потолка.

Эксперт Татьяна Васильевна Рафикова поработала на славу. Она сумела установить, что созданная Серебренниковым «преступная группа» якобы похитила не шестьдесят восемь миллионов рублей, как то подозревало благодушное следствие, а целых сто тридцать три! Её незамысловатые вычисления базировались на какой-то отвлечённой самодеятельной методе. Не буду утомлять читателя подробностями парадоксальной логики госпожи Рафиковой. Интересно другое. Подпись эксперта была заверена печатью Некоммерческого партнёрства «Коллегия ревизоров, экспертов и специалистов». Но на первой же странице пухлого экспертного заключения указано, что НП «КРЭС» «не является экспертным учреждением…» и «заключение экспертизы содержит… личное профессиональное мнение эксперта». Иначе говоря, ответственность за результаты экспертизы полностью перекладывалась лично на специалиста глубоко пенсионного возраста. Следствие пыталось оправдать свой сомнительный выбор отказами государственных экспертных учреждений, сославшихся на занятость своих сотрудников. Но минимум два таких учреждения были готовы закончить экспертизу в декабре семнадцатого года, то есть в те же сроки, что и Рафикова. Цахес и его начальник генерал С. В. Голкин в ноябре направили письмо в правовое управление о невозможности провести экспертизу «на безвозмездной основе в разумные сроки» в государственных экспертных учреждениях. При этом ещё девятнадцатого сентября Цахес подписал постановление о назначении Рафиковой. Без сомнения, выбор ручного эксперта был предопределён необходимостью получить удобный следствию результат. Историю этой экспертизы украшает ещё одна выразительная подробность. Данные для её проведения были извлечены из компьютера бухгалтера Жириковой. Но в деле имеется постановление Цахеса, признающее этот компьютер недопустимым доказательством. Не сложно прийти к умозаключению, что выводы, основанные на недопустимом доказательстве, также должны быть признаны недопустимыми.

Но логика в нашей правоохранительной системе, вероятно, имеет репутацию лженауки. Во всяком случае, отношение к ней весьма подозрительное. Эту догадку иллюстрирует такой эпизод. Маша Тырина по моей просьбе подобрала и прислала мне в СИЗО учебники и монографии по логике. Обычно после прохождения цензуры я получал книги в камеру через три-четыре дня после их поступления. Эти пять книжек почему-то задержали на две недели, по истечении которых меня внезапно перевели в другой следственный изолятор. Перевод состоялся ночью с субботы на воскресенье, и добродушный Иваныч, не имевший доступа к складу, не сумел помочь мне. Я забавляю себя фантазией, будто вертухаи организовали самодеятельный кружок любителей логики и, собравшись после смены в каком-нибудь своём красном уголке, читают мои книжки вслух.

В середине марта меня вывели в следственный корпус. В кабинете скучал следователь Терёхин (Юнга). Перед ним на столе лежал один том дела, почему-то пятый, в сером переплёте. Как и Розовощёкий в суде, Юнга даже приблизительно не знал, какое количество томов содержится в деле. И не мог знать, так как приказ о прекращении предварительного расследования застал команду Цахеса врасплох, а макулатура, которую они выдавали за доказательства, собиралась и беспорядочно группировалась в папках дела задним числом. Ксении Карпинской не было, её намеренно не известили о начале ознакомления. Я не стал читать в отсутствие адвоката принесённый мне том и потребовал предъявить все материалы в подшитом и пронумерованном виде. Юнга был готов к моей реакции. Он равнодушно составил акт об отказе подписать протокол ознакомления и исчез на три дня. Ещё трижды в течение десяти дней Юнга и Бетон приносили, обычно к концу рабочего дня, по одному тому, не содержащему значимой информации. Так начался завершающий этап следствия.