XVII

Массовое сознание покоится на небольшом наборе относительно устойчивых предубеждений. Незначительные вариации этого набора наблюдаются в разных возрастных и социальных группах и зависят от уровня достатка и образования. Кажется, в ничтожной степени предубеждения меняются во времени; они стационарны. Чем более примитивны принадлежащие группе люди и чем более прямолинейны связи между ними, тем схематичнее они рассуждают и действуют. Предубеждения, определяющие образ действий российского вертухая, отражает сомнительная мудрость «пословиц и поговорок русского народа». Вертухай должен оправдать в собственных глазах выбор непрестижной, традиционно презираемой профессии, поэтому верит, что «нет дыма без огня» и что «следователь разберётся». Он справедливо полагает, что «вор должен сидеть в тюрьме», и убеждён, что если уж пойман, то точно вор. Он уважает силу, признаёт незыблемый авторитет власти – «начальству виднее», «я начальник – ты дурак…» – и сам наслаждается данной ему маленькой властью, сознанием, что от него зависят другие люди, – это сатисфакция за собственное убожество. В последнее время, с ростом количества экономических дел, часто политически обусловленных, заметно поменялся состав сидельцев. Зарекаться от тюрьмы и сумы в России – непростительное легкомыслие. За решёткой оказалось много хорошо образованных, самостоятельно мыслящих людей с убеждениями и иммунитетом к коллективным предрассудкам. Но «в тюрьму двери широки, а обратно узки». Два мира вынужденно учатся сосуществовать и взаимодействовать. Одетым в форму людям с ключами от тюремных дверей стало трудно хранить девственность своих незамысловатых жизненных установок. С одной стороны, чем состоятельнее был заключённый в прошлой жизни, тем слаще вертухаю сознавать свою над ним власть. С другой стороны, его ограниченное существо пасует в нестандартных ситуациях, не описанных «понятиями» прямо и однозначно. Получая отпор не в привычной для себя уркаганско-уголовной стилистике, сталкиваясь со спокойным достоинством, он от неожиданности теряет самоуверенность и проникается классовой ненавистью к арестанту. Чувство это дополнительно питается тем, что среди «экономических» заключённых много людей с хорошим достатком. От родственников и друзей они получают обильные передачи с продуктами, сигаретами и вещами, которые не могут себе позволить тюремщики. Когда, словно в насмешку, какому-то зэку в один приём присылают деликатесы стоимостью в его месячную зарплату, он чувствует себя оскорблённым. Убеждение в том, что этот зэк в приличном спортивном костюме – преступник и вор, больше не требует доказательств. Классовую ненависть подкрепляет расхожее представление о том, что в тюрьме положено страдать. А эти, сытые, смотрят уверенно и независимо, а из камеры то и дело доносится смех. Не страдают, в общем, надо помочь.

Разумеется, вертухайское сословье неоднородно. Нельзя всех подогнать под единый типаж и всему дать универсальное объяснение. Конкретный человек и отдельная судьба могут быть рассмотрены под иным углом, возможно, с более сочувственным и внимательным отношением. Не стану углубляться, но признаю, что жалкое бытие в значительной степени определило сознание охранников, конвоиров и приставов. Их можно если не оправдать, то попытаться понять. Исключение составляют садисты, находящие в тюрьме применение своим маниакальным наклонностям, и движимые вдохновенной корыстью вороватые начальники да опера-взяточники.

В системе исполнения наказаний, по моим наблюдениям, встречаются четыре типа сотрудников. Одни своим положением тяготятся, как бы вынужденно терпят свою жизнь. Другие – энтузиасты службы. Истоки их энтузиазма могут быть разными: кто-то прельщается карьерными перспективами, но есть и поэты своего дела, горят на работе по вдохновению. Допускаю, что встречаются идейные вертухаи, искренне убеждённые, что служат общественному благу. Так или иначе, все, принадлежащие к типу энтузиастов, оправдывают свой профессиональный выбор соображениями долга. Люди третьего типа – деграданты или латентные маньяки. Четвёртыми движет корысть, они циничны и беспринципны. Третьи и четвёртые суть объекты Уголовного кодекса и криминальной психиатрии. Я немного расскажу об избранных представителях двух первых типов.

Если прозвища следователям давал я сам, исходя из своих непосредственных впечатлений, то клички сотрудников тюрьмы, порой труднообъяснимые, я узнавал от своих соседей-старожилов. Так как общение между камерами «кремлёвского централа» было практически исключено, то в разных камерах одни и те же люди прозывались по-разному. Забавными персонажами были офицеры – старшие смен и дежурные помощники начальника СИЗО. Их подлинные имена неизвестны. Немногословное общение с ними ограничивалось утренними и вечерними проверками, проходившими согласно скучному однотипному сценарию. Периодически они сопровождали обход начальника или представителей общественной наблюдательной комиссии. Для меня они отчасти реальные, а отчасти придуманные люди. Об одном из них, Псине, я уже рассказал. Вот ещё несколько портретов.

Голубоглазый начинающий полнеть майор обладал нетипично большой копной светлых вьющихся волос. Говорил тихо и медленно. Улыбался грустно, мечтательно. И весь казался каким-то мягким и нежным. Куртка и колпак повара были бы более органичными ему, чем форма офицера ФСИН. В одной из камер его почему-то звали Элвис, хотя он ничем не проявил своих музыкальных дарований. В другой – более обидно, но и более точно майора дразнили Мальчик-Девочка. Я про себя называл его Мальвиной, но не говорил об этом соседям, потому что не хотел, чтобы этот безобидный человек был объектом насмешек. Из десятков тюремщиков, которых я повидал за одиннадцать месяцев заключения, пожалуй, только он да ещё Иваныч вызывали пусть не симпатию, но нейтральное чувство, без примеси презрения и брезгливости.

Конь или, по другой версии, Омоновец был ему полной противоположностью. Немолодой, но стройный, атлетичный, высокий, он, казалось, непрерывно любовался своей молодцеватостью. Ещё он держал себя за весельчака и острослова. Скаля в широкой улыбке поистине лошадиные зубы, он громче всех смеялся над своими солдафонскими шутками. Однажды на утренней проверке я, в тот день дежурный по камере, докладывал Коню: в камере двое, один на выезде (Диму Попелыша рано увезли в суд). Хохотнув и по-ленински прищурившись, Конь переспросил: точно на выезде? Учитывая строгие порядки и повышенные меры безопасности «кремлёвского централа», это звучало парафразом старинного анекдота, в котором тюремщик, позвякивая связкой огромных ключей, издевательски интересовался у арестанта: «А куда ты, нафиг, денешься?» «Вертухаи шутят», – мрачно прокомментировал я тупую шутку. «А у него третий год уже одна и та же шутка», – ответил давно сидящий Миша Хрузин. Конь откровенно наслаждался правом запрещать или разрешать. Выбор почти всегда был в пользу запрета. Правила внутреннего распорядка, к его явному наслаждению, были нарочно устроены так, чтобы его запреты были глумливо бессмысленными. Если случалось попросить его на полчаса продлить время работы телевизора, чтобы досмотреть до конца фильм или футбольный матч, то можно было быть почти уверенным, что ровно в 22:30 он, счастливо ухмыляясь, лично нажмёт кнопку, из коридора управляющую отключением телесигнала. Большую радость ему доставляло наблюдать, как по его требованию сидельцы снимали с батарей и кроватных спинок мокрые после стирки вещи, рассовывали их по пакетам. Если мы не успевали спрятать самодельные верёвки, то Конь-Омоновец торжественно их изымал и всерьёз грозил взысканиями. При этом он как бы проявлял понимание: мужики, ничего не поделаешь – правила; на время проверки всё уберете, потом снова развесите, но аккуратно. По окончании проверки из пакетов для мусора сплетались новые верёвки. Обязательные проверки проходили дважды в день, часто бывали внеплановые. В его смену чаще, чем в другие, проводился большой шмон. В отличие от малого ежедневного, большой, три-четыре раза в месяц, был устроен следующим образом. Арестанты собирали в сумки все свои личные вещи и книги. В особом помещении происходил скрупулёзный досмотр с составлением подробной, вплоть до перечня нижнего белья, описи. Пока несколько охранников шмонали одного зэка, остальные коротали время в тесном «трамвае». В это время в камере другие сотрудники переворачивали постели и простукивали стены, изучали содержимое тумбочек и холодильника. По окончании перед дверями камеры мы находили кучи вещей, которые Конь и его коллеги посчитали излишними или запрещёнными.

Другого офицера в одной из камер звали Дядя Паша. Не знаю, настоящее ли это имя. Дядя был младше половины заключённых, но прозвище ему шло. Сутулая фигура, усталое, немного болезненное лицо. Замкнутый и скучный. Вполне безвредный, в нём не чувствовалось угрозы. Подобно тому как Элвиса я представлял себе в костюме повара, на Дядю Пашу я мысленно примеривал серенькую байковую рубашку, старомодный пиджак в неброскую полоску и широкие брюки, заправленные в валенки. Наверное, так его воспринимал не я один, иначе откуда вторая кличка – Деревня? Была ещё и третья, трудно объяснимая, но на ней настаивал Давидыч, относившийся к Дяде Паше с симпатией, – King. Ни в облике, ни в служебном положении Дяди Паши ничто не вызывало такой ассоциации. Он производил впечатление человека, начисто лишённого амбиций. Звание майора, вероятно, было пределом его роста, он терпеливо дожидался пенсии. Поговаривали, что его брат служил в другом московском СИЗО. Фантазия вычерчивала унылую историю успеха двух деревенских братьев, нашедших во ФСИН единственно возможный социальный лифт. Моё воображение пасовало перед попыткой представить себе, есть ли у этих людей дети, насколько строги или нежны их отношения, что рассказывают они сыновьям и дочерям о своей работе? Один из старших офицеров, служивших в «кремлёвке» – я с ним встречался всего раз, никакая кличка к нему не прилипла, – был потомственным тюремщиком: его дед и отец были начальниками следственных изоляторов, а теперь он и сам дослужился до начальника. Разные бывают трудовые династии.

Ревнивый капитан получил прозвище из-за того, что неотступно сопровождал молодую и очень смазливую женщину-доктора. Не знаю, было ли это ухаживанием или их уже связывали более определённые узы. Так или иначе, Ревнивый капитан не отходил от своей пассии ни на шаг. Периодически он обводил окружающих грозным взглядом, как бы предупреждая, что в случае чего развязка будет мгновенной. Зэки находили в этом развлечение и, дразня ревнивца, кокетничали с красоткой. Он был немного ниже своей избранницы и начинал полнеть, поэтому комично втягивал живот и разводил плечи. Избранница принимала обожание со скучающим видом, но, кажется, ей льстили капитанский напор и страсть. Когда её не было рядом, капитан становился хамоватым и надменным. Я испытывал некоторые проблемы со здоровьем. Лекарства в камере держать не разрешалось; их, не всегда регулярно, приносили медработники. Когда тонкая рука с длинными, выкрашенными разноцветным лаком ногтями отмеривала мне порцию таблеток и подавала через окошко в двери, я физически ощущал на себе поток жгучей ненависти. Невозможно представить, что происходило с ним, когда врач занималась более молодыми и симпатичными арестантами. Была опасность, что однажды его хватит удар. Когда красотка-врач впервые принесла мне прописанные лекарства и я назвал свою фамилию, то услышал в ответ: знаю, вас тут все знают. И правда, благодаря большому резонансу, вызванному «Театральным делом», и широкой общественной поддержке, в том числе в прессе, я, как оказалось, вызывал интерес у женского медперсонала «кремлёвки».

Однажды в суде я резко высмеивал жуликоватых следователей и сравнивал их с вокзальными напёрсточниками. Поздним вечером меня привезли в СИЗО. Старшим смены охраны в тот день был Ревнивый капитан. Он приказал запереть меня в трамвае и дождаться его для проведения досмотра. Конвоировавшие меня охранники недопоняли и, чтобы ускорить дело, сами проверили мои вещи и одежду и доложили о готовности отправить меня в камеру. Капитан наорал на них и сказал, что будет досматривать меня лично. Что через час бессмысленного ожидания и проделал издевательски медленно и подробно, просматривая каждую страничку моих записей и документов, прощупывая носки и швы одежды, выворачивая карманы и заглядывая под стельки туфель. Эту малоприятную, по моим представлениям, процедуру он провёл с необъяснимым, сладострастным остервенением. Происходящее явно имело целью наказать меня. Уверен, что распоряжение через тюремных оперов прилетело после суда от Цахеса. Но в поведении Ревнивого капитана просвечивало и что-то дополнительно личное. Казалось, он наказывал меня за любопытство, которое проявила ко мне его скучающая подруга. Карикатурная глупость органично сочеталась в Ревнивом капитане со злобой и мстительностью.

В очередь с подругой капитана таблетки, градусники и тонометры арестантам приносили ещё два доктора, женщины лет тридцати пяти. Одна, миниатюрная и остролицая, носила погоны майора и звалась Майор Мышка. Вторая, статная и румяная, скрывала своё воинское звание под белым халатом, никакая кличка к ней не прилипла. Держались обе спокойно и приветливо, говорили негромко и вежливо, проявляли слабый интерес и даже, казалось, сочувствие к недугам и жалобам заключённых. Они отличались от окружавших их угрюмых и раздражённых людей и плохо вписывались в тюремный антураж, будто оказались там по ошибке. Они напоминали лейтенантских жён, вынужденных упаковать на дно чемоданов филфаковские дипломы и уехать за своими избранниками в дальние гарнизоны. Сорок лет назад я, тогда солдат срочной службы, встречал таких в библиотеках и клубах дальневосточного посёлка Пограничный.

Временами в камере появлялся пучеглазый молодой подполковник в удивительной фуражке – огромной и с высоченной тульёй. В годы моего детства в журнале «Крокодил» так изображали греческих чёрных полковников. Этот был пока подполковником, но, учитывая молодость и непробиваемый иммунитет к здравому смыслу, его, я уверен, ждут большие успехи по службе. Чёрный полковник походил на героя ситкома. В «кремлёвском централе» он был начальником режима, но не умел объяснить смысл своих режимных мероприятий. Выслушав вопросы, доводы или протесты арестантов, он, мучительно поморщив низкий лоб под козырьком высокой фуражки, всегда давал один и тот же ответ – нехитрый, но торжественный: «Не положено!»

Однажды на утреннюю проверку стражи явились в усиленном боевом составе: Конь, Чёрный полковник, Ревнивый капитан, с ними двое или трое охранников. Поспешно, но придирчиво осмотрели камеру, потребовали убрать какие-то вещи с кроватей и со стола, сообщили, что идёт внешняя проверка. Следом явился начальник «кремлёвки» Иван Павлович Прокопенко, с ним гость в криво сидящем синем мундире. Неопрятный, краснорожий человек явно мучился похмельем. Не здороваясь, он прошёл от двери к окну, зачем-то подергал решётку, без интереса поозирался по сторонам и, не задав ни одного вопроса, вышел вон. За ним последовала вся свита. Это был прокурор, призванный надзирать за соблюдением законности в системе ФСИН. Судя по состоявшемуся блиц-визиту, угроза законности виделась прокурору в арестантских портках на спинках кроватей да в недостаточно крепкой решётке на окне. Он не удосужился расспросить заключённых об условиях содержания и качестве кухни, о работе тюремного магазина и почты или выслушать пожелания и жалобы.