Войти в систему
Войти с помощью соц. сетей:
Луна – партизанское солнышко.
Пословица военных лет
«Я требую массовой засылки агентуры. Я создал вам столько школ, сколько нужно» – это слова адмирала Канариса на совещании асов абвера, которое в 1943 году он провел в Риге. На нем, говоря современным языком, обсуждались актуальные проблемы расширения шпионско-диверсионных действий в советском тылу.
Узнал я впоследствии, что на этой встрече профессиональных разведчиков фигурировала и моя персона. Фамилия Пяткин была им известна, а вот звание они мне крепко завысили. В донесениях абверовцев я именовался генералом. Конечно, в душе то я посмеялся, но, чего уж там скрывать, был и в какой-то степени польщен – этот важный разведфакт говорил о масштабе и эффективности нашей работы. Однако главная операция была впереди.
Напомню читателю ту коротенькую записку из Печков, которую я с таким нетерпением и тревогой дожидался: «Намеченной цели достиг, ваше задание выполнено полностью, прилагаю схему постов «Ш», а также фамилии и их установочные данные. Жду указаний на дальнейшие действия».
Уже после операции, когда мы в партизанском лагере снова и снова перебирали все ее подробности, Лазарев все рассказал мне. И сейчас, насколько позволит память, я попытаюсь восстановить, как это было.
Итак, он сошел с поезда на первой станции после Печор (тогда – Петсари). Ему предстояло наняться батраком к богатому эстонцу поближе к Печкам. По дороге нарвался на патрулей. Забрали, отвели в комендатуру.
Совсем недавно человек вырвался из плена, вернулся к своим, вновь стал бойцом, получил возможность мстить с оружием в руках за все пережитое. И вот – новый круг. Опять это «Шнель!», удар прикладом в спину, унизительный обыск. И в любую минуту все может оборваться раз и навсегда. Предстоял еще один трудный поединок.
Комендант был раздражен и озабочен. Несколько раз, прерывая допрос, звонил на станцию и распекал кого-то за задержку важного эшелона. В вопросах его не было никакой связи и логики. И когда Лазареву казалось, что все обошлось, вдруг последовал короткий приказ:
– В яму!
Часовой отвел его в старый амбар, сложенный из крупных валунов. Пинок кованым сапогом – и в темноте Александр, не удержав равновесия, рухнул в яму. Видно, на зиму здесь закапывали картошку.
Лязгнул засов, и потянулись часы ожидания. В узенькое оконце пробивался свет жаркого летнего дня, а здесь было холодно и мозгло, пищали мыши. Выбравшись из ямы, он размялся, обошел амбар. Надежно сделано, не убежишь! Впрочем, это и не входило в его планы. Документы у него были надежные, а вот версия… Выдержит ли?
Прошли сутки, а о нем словно забыли. Только шаги и покашливание часового за дверью. От собачьего холода не смог сомкнуть глаз. Только на следующее утро принесли кружку кипятка и кусок хлеба. Но и этого доесть не дали. «Шнеллер!» Опять повели в комендатуру.
За столом сидел уже другой офицер, в черном кителе. Гестаповец. Не кричал, говорил мягко, спокойно, выслушивал внимательно. Стал расспрашивать о семье, поговорил даже о фильмах, книгах. Оказался поклонником Достоевского и пофилософствовал о «загадочной русской душе». Язык наш он знал неплохо, видать, крепко готовился к походу на Восток. Начав издалека, неторопливо подошел к существу дела.
– Жил, говоришь, у вдовушки? А не боялся ее с детьми под расстрел подставить?
– Я же не говорил, что из плена бежал. Выдавал себя за торгового работника, которого из тюрьмы выпустили. Недостача у меня вышла, перед самой войной посадили. Да и старосте я помогал, мужиков то в деревне раз-два и обчелся.
Неожиданно гестаповец перешел на немецкий язык. Лазарев как ни в чем не бывало стал отвечать на вопросы.
– Откуда знаешь немецкий?
– В лагере подковался. А вообще то к языкам я с детства горазд.
– Теперь говори: почему бежал?
– От хорошего не бегут. Оставалось только повеситься или под автоматы.
– И подался к партизанам?
– Нет уж, не дурак, чтобы из огня да в полымя.
Тут гестаповец, не меняя тона, сказал вдруг:
– Я ведь знаю, ты – русский разведчик. – И совсем по-свойски добавил: – Может, не будем, как это у вас говорят… Ваньку валять?
– Вот вы мне не верите, – обидчиво огрызнулся Лазарев, – а партизаны, думаете, поверили бы? Тоже бы сказали: подослан, шпион. А какой же я шпион! Умирать неохота, вот и залез, как медведь в нору.
– В нору? Это к вдовушке-то под юбку! – И, очень довольный своей шуткой, гестаповец расхохотался, откинувшись на спинку стула.
Опять амбар. Еще двое суток ждал Лазарев своей участи. На третьи сутки – снова на допрос. Шел под дулом автомата, собрав нервы в комок. Какой сюрприз теперь его ждет?
За столом – гестаповец, рядом с ним комендант. Разглядывают его, словно впервые видят, Потом, коротко посовещавшись о чем-то вполголоса, встают. Гестаповец делает знак часовому: введи.
Вошел староста того хутора, где Лазарев зарабатывал свое алиби.
– Знаешь его? – спросил гестаповец, кивнув на Лазарева.
Степан Григорьевич не подкачал.
С этого момента карьера Александра Лазарева на службе у новых хозяев быстро пошла в гору. Гестаповский «рентген» послужил для него хорошей рекомендацией в полицаи, так что и батрачить ему не пришлось. И тут уж он «оправдал доверие», проявил себя усердным служакой. До Печков, как пошутил Лазарев, оставались еще с пяток километров да пара лычек.
Снаряжая Александра на задание, я брал в расчет всю ситуацию, сложившуюся на этот момент в Партизанском крае. Немецкие гарнизоны несли от наших ударов ощутимые потери. Гитлеровцам позарез необходим был приток свежих сил. А где их взять? В Германии прошло уже несколько мобилизаций, подгребли и больных и инвалидов, до подростков добрались. Был у них немалый интерес и к предателям. Материал не лучшего качества, но и он сгодится. Трудно представить, что Лазарев – парень кровь с молоком – может провалиться через их сита.
Так и вышло. Очень быстро, благодаря своему усердию и дисциплине, оказался он на виду. Ладно сидел на нем новенький мундир добровольца «Русской освободительной армии», сформированной в основном из власовцев, дезертиров, перебежчиков – всего того сброда, на который делали ставку гитлеровцы.
Однажды Лазарев даже засомневался, не перебарщивает ли он? Один из его новых дружков, хватив в банный день пару стаканов самогонки, в пьяной запальчивости сказал ему:
– Все мы тут суки, но таких, как ты, я еще не встречал.
Это случилось после того, как Лазарев «заложил» начальству часового, заснувшего на посту. Сам он в тот день был разводящим. Бдительность новичка не прошла незамеченной, и вскоре он стал командиром взвода, которому поручили охрану Печковской школы.
Два ряда колючей проволоки, один из которых был под током, опоясывали деревянный одноэтажный дом. На вышках – часовые, особая сигнализация срабатывает, когда открываются и закрываются въездные ворота. Вроде бы обычная солдатская казарма. Да и курсанты по деревне строем ходят с песней, по вечерам их к девчатам отпускают. Никогда не подумаешь, что это будущие диверсанты. Язык за зубами они умели держать. Знали: проболтаешься – пуля в лоб. На занятиях вдалбливали им в головы идеи из «Майн кампф», а песен гитлеровских разучить не успели. И, пыля сапогами по сельской улице, дружно горланили:
Чтобы тело и душа были молоды,
были молоды, были молоды,
Ты не бойся ни жары и ни холода,
Закаляйся, как сталь.
Нравился начальству вафеншуле командир взвода охраны. Был он исполнителен, но вел себя независимо и с достоинством. Мог при случае и компанию поддержать, и анекдот ввернуть. Но во всем, что касалось службы, – никаких послаблений.
Начальный этап операции удался. И заработала секретная партизанская почта.
Теперь надо было подбирать людей для решающего броска.
Глухо стучали ломы, по битому кирпичу скрежетали лопаты. На окраине Пскова военнопленные рыли траншею под кабель.
– Живэй! Живэй! – лениво покрикивал холеный унтер, отбрасывая камешки носком начищенного сапога.
– Господин офицер, не найдется ли закурить? – раздался за его спиной приятный женский голос.
Унтер понимал толк в «руский жэнщина», и, когда, обернувшись, он увидел двух кокетливых девиц, лицо его расплылось в сальной улыбке. Он галантно раскрыл портсигар;
– Битте, фройлен. Я буду иметь вечер вместе.
Рыжеволосая Шура смущенно потупила глаза, а решительная Наташа, прикурив от его зажигалки, закивала головой:
– Конечно, конечно. Мы придем к вам в казарму.
Немец фыркнул:
– Люче дома.
И в этот момент глаза Наташи встретились с глазами военнопленного в выгоревшей потной гимнастерке. В них было столько ненависти, что она поняла – еще секунда, и он ударит ее лопатой. От ярости побелели пальцы, сжимавшие черенок.
Когда Наташа Смелова рассказывала мне эту историю, у меня мороз по коже прошел. Ведь убил бы. Свой бы убил. А кончилось все тем, что отчаянные мои девчонки помогли бежать всей этой группе военнопленных, привели их к нам. Без малого сорок человек!
Иной раз смотришь лихой фильм, где много всяких приключений, перестрелок, погонь, и думаешь: в жизни порой и покруче бывало. Особенно когда хорошему человеку приходится из себя подонка изображать. Вот как в приведенном случае.
Победителей не судят, но все же, услышав эту историю, строго отчитал я и Наташу и Шуру Спиридонову, с которой она часто в паре ходила на задания. Играйте, да не заигрывайтесь, за вашу жизнь головой отвечаю.
И вот теперь, когда я начал подбирать абсолютно надежных людей для операции, кандидатура Наташи Смеловой была в числе первых. Хочется подробней рассказать об этой славной девушке, которая сполна оправдывала свою фамилию.
Началась ее подпольная работа с осечки, которая едва ей жизни не стоила. Излишняя доверчивость подвела. Но об этом немного позже.
До войны жила Наташа в Острове и была у нее, если так можно выразиться, самая чисторукая профессия – дамский мастер. Впрочем, и мужчин она стригла неплохо. Знали ее в округе все – чуть ли не районная знаменитость. «Натуленька, подстриги», «Наташенька, завей», «Наточка, причеши» – кто только к ней не обращался!
Когда немцы вплотную подошли к городу, решила уходить. Негоже комсомолке, жене советского командира в оккупации оставаться. Но ей подсказали: не торопись, и здесь можешь понадобиться. Ее лучшая подруга Клава Назарова тоже никуда не уехала. Дружба у них была давняя. Одна на каток, и другая туда же. Клавка в кино, и Натка с ней. Интересную книгу и ту вместе читали. Обе стали партизанками. Посмертно Клавдии Ивановне Назаровой было присвоено звание Героя Советского Союза.
С первых же дней оккупации стала Наташа партизанской разведчицей. Опыта, конечно, никакого. Первый инструктаж – и за дело: распространять листовки. Тайник в поле, под камнем. Корзинку в руки – и за цветами. В город возвращалась с грузом: под охапкой ромашек и васильков пачка свежих листовок.
– Не терпелось мне эти листовки людям раздать, – рассказывает Наталья Ильинична, – Время было тяжелое, а тут – сводки Совинформбюро, правда о фронтовых делах. Встретила как-то одну свою знакомую, даю ей листовку и шепчу: бери, дома почитаешь, другим передашь. Ну она и передала! Со страху прямиком в комендатуру. Меня сцапали, сразу на допрос. «Откуда у тебя листовки?» Я сделала удивленное лицо, смотрю не мигая следователю в глаза, отвечаю: «Какая листовка, о чем вы?» Следователь свое: «Кто дал тебе листовки? Говори!» – «Да не давала я никому никаких листовок и женщину, про которую вы говорите, не знаю…»
«Ну, сейчас мы тебе память прочистим, вспомнишь». Следователь толкнул меня к стене. А там на кирпичах раскаленная сковорода. «Снимай туфли, живо!» Обмерло все во мне – а вдруг не выдержу, проговорюсь под пыткой, что тогда? И тут я в голос заплакала, прямо-таки завыла, как в детстве. Реву, а сама сквозь слезы слежу за следователем – поверит или нет? К моему изумлению, он вроде бы поверил. Отпустил. Но, как оказалось, с дальним прицелом. Узнала я об этом так.
Мы с сестрой, чтобы прокормиться, стали зарабатывать на кусок хлеба вязанием. Двое детишек у нее было. Вязали свитера, шапки, варежки, шарфы, кофты и на базар носили. Однажды к нам полицай в гости пожаловал. Чубатый такой, угрюмый, смотрит исподлобья: «Свитер мне нужен, свяжете?» Не хотелось нам дела с ним иметь, «Не могу – отвечаю, – я только учусь, а у сестры руки болят». Он не настаивает. «Ладно, не можете – не надо. Только вот что я вам скажу, барышни, – перешел он на шепот. – Через дорогу в соседском доме засада устроена. Ждут, может, кто к вам в гости пожалует». Тут я сразу и поняла, почему мне так быстро поверил следователь. Выходит, отпустил меня для приманки. Вспоминаю я и сейчас добрым словом того парня – спас он жизнь всем нам.
Слежка ничего не дала, и немцы оставили Наташу в покое, ей даже удалось устроиться в парикмахерскую для гитлеровцев. Спустя некоторое время наведался к ней наш связной – до войны он работал в островском клубе массовиком. Сказал пароль: «Привет от Лаптевых». Со связным мы передали Смеловой приказ – немедленно уходить из города. В лес ушла она не одна – прихватила с собой 17-летнюю Шуру Спиридонову, которая приехала из Ленинграда на лето к бабушке с двумя сестренками.
Я вспомнил одну историю, как они с Шурой, уйдя на задание, чудом не погибли. Нарвались на патруль. Поволокли их в деревню. Дело под вечер. Полицаи решили переночевать здесь, а утром отвезти их в Остров. Это был бы верный конец – там Смелову гестапо давно дожидалось. Да и Шуре, конечно, не поздоровилось бы.
Всю ночь не спали девушки, говорили о своей судьбе, больше всего боялись, что их повесят. Уж лучше бы расстрел. Часовой сменился. Первый то все сидел у дверей, а второй ушел на крыльце. Они тихонько – во двор, мимо хлева в огород, ползком по меже. Так и выскользнули за околицу.
Но лучше пусть сама Наталья Ильинична продолжит рассказ.
– Почти добежали до кустов, как услышали стрельбу, крики. Немцы хватились нас. Спешим изо всех сил. Впереди – поляна, за ней лес. На поляне старик пасет коров. «Залезайте в яму под куст, – кричит, – я вас ветками закидаю». Велел ждать его. Затаились, слышим немецкую речь. Страх кожу леденит, опять вся жизнь в голове промелькнула: сейчас возьмут – и конец. Однако вскоре все стихло.
Коров угнали в деревню, а мы все ждем. Наконец буренки возвращаются. И вдруг голос: «Да ищи их здесь, я сам закрывал, знаю, тут они». Все, думаю, привел дед полицаев. Вскакиваем, чтобы бежать… И разве такое забудешь? Нам навстречу ковыляет другой старик, похожий на пастуха, только с одним глазом. «Доченьки, милые, – говорит, – вот принес вам поесть». Подает крынку молока да большой ломоть хлеба. «А немцы в другую сторону полетели». Мы пили молоко со слезами вместе…
В этой истории все очень характерно для нашей боевой работы. Главное – народ нас выручал в трудную минуту. Нередко люди вместе с нами шли на смертельный риск. И недаром партизан называли народными мстителями.
Наталья Смелова стала одним из важных звеньев на сложном маршруте между бригадой и Печками.
В своей деревне Голубово была Маша Орлова комсомольским вожаком. Когда приближавшийся фронт подал свой тревожный голос, пришел к ней председатель сельсовета, старый коммунист. Наказ его был таким: оставаться здесь, ждать указаний, партизаны сами выйдут на связь.
Вот почему Мария считала себя на боевом посту. Накануне прихода немцев в последний раз зашла в сельсовет, над которым еще реял красный флаг, и встретила там учителя из соседнего поселка Врево Анатолия Ивановича Соколова и продавца местного магазина Александра Петровича Савельева. В этот страшный час, когда уже стекла звенели от близких разрывов и зарево вполнеба, дали они друг другу клятву бороться с фашистами до конца. Все трое сдержали слово, только Соколов и Савельев не дожили до Победы, погибли после зверских пыток гестаповцев. Но об Орловой ни тот, ни другой не сказали ни слова.
Не стала Мария дожидаться, когда партизаны выйдут с ней на связь, сама сформировала небольшую подпольную группу. Тоня Долгова, Аня Евдокимова (теперь Комарова), Лида Михайлова. Вскоре от руководителя местного подполья (его возглавил бывший директор школы Александр Григорьевич Григорьев, впоследствии Герой Советского Союза) пришел приказ: собирать информацию о передвижениях гитлеровских войск.
Неожиданно главным поставщиком ценной информации стал… немецкий переводчик, служивший в комендатуре села Воронцова. Звали его Андрей, он был из немцев Поволжья. Поначалу у девчат не было для него другого определения, как подлец и продажная шкура. На деле он оказался настоящим советским патриотом и сам вышел на подпольную группу.
Проводили вечеринки у Орловой, других девчат. Там Андрей (фамилию его, к сожалению, никто не запомнил) «делился новостями». Их у него было немало: знал, куда перемещаются части, какое доставлено оружие, когда готовится карательная экспедиция. У гитлеровцев он пользовался абсолютным доверием. Но подвели молодость и нервы. Все время твердил: «Уйду к партизанам!» Его отговаривали: «Еще не время, ты здесь нужней».
Однажды угнал он автомобиль, захватил два пулемета и ящик с боеприпасами. Видит, навстречу грузовик катит. Затормозил. Из него немцы выпрыгивают, Андрей решил, что засада. Прямо из машины открыл по ним огонь из пулемета. Были с ним еще две девушки. Всех троих связали, привезли в островскую тюрьму.
Здесь били, ужасно пытали, хотели выяснить, кто с ними связан и куда направлялись. Андрей вел себя на допросах геройски и передал из тюрьмы несколько слов: «Продолжайте спокойно работать, погибнем только мы». Через несколько дней его и девушек расстреляли.
Просто невероятно, как осмотрительность подпольщиков порой сочеталась в этих девчонках с самыми наивными и недопустимо простодушными поступками. Когда Андрей и его подруги попали в тюрьму, Маша Орлова и Тоня Долгова бросились в Остров. Сорок километров чуть ли не бегом бежали, передачу несли. Конечно, схватили их.
– Откуда знаете его? Как связаны?
Двое часов он нам продал, а мы не полностью с ним рассчитались, – говорила Мария, заранее условившись с Тоней.
Пятнадцать суток провалялись они на нарах. Им и грозили, и умасливали. А потом вдруг выпустили.
Поверили их сказкам? Нет, конечно. Решили из них сделать подсадных уток, как и в случае со Смеловой. У гитлеровцев это был довольно распространенный прием. На первых порах он иногда срабатывал.
Дом Орловой после случившегося уже не мог служить явочной квартирой, и мы перевели Машу в отряд. Стала она разведчицей-маршрутницей, а затем и участницей операции в Печках.
Вот история, в которой характер нашей партизанки раскрылся с геройской стороны.
– Было это в июле сорок первого года, даже точно помню число – шестое, – говорит Мария Ивановна. – Работала я в то время медсестрой, делала перевязки раненым красноармейцам. Отступали наши. В тот день отец мне сказал, что в Пшенкине – это в километре от нашей деревни – колхозники подобрали сбитого летчика. Верхом на лошади я помчалась туда. Вхожу в сарай – лежит на соломе человек с обожженным лицом.
Смотреть страшно. Я не выдержала и разревелась.
Оказалось, у него еще и нога сломана. Перевезли мы его в Голубово, и стала я его выхаживать. Такие были у него на теле ожоги, что думала – не выживет. Сбегала в воронцовскую районную больницу, добыла кое-какие медикаменты. Вроде чуточку полегчало ему.
А тут – немцы. «Кто это и почему здесь?» – спрашивает меня офицер. «Наш колхозник, – говорю. – Тушил сарай, вот и обгорел». – «Врешь! – орет офицер. Сорвал простыню: – Это русский командир!..» Стал грозить расстрелом. На наше счастье, ходом они шли через деревню, видно, торопились. Но поняли мы из их разговора – скоро вернутся.
Только ушли немцы, мы с комсомольцем Колей Тихоновым запрягли лошадь, побольше сена положили в телегу и повезли летчика в Воронцово. Дорога была тряская, но он не стонал, не жаловался, хотя, наверное, такие муки терпел.
Два раза в неделю ходила к нему в райцентр, еду носила, курево. Понемногу поправляться он стал. Но вот прихожу однажды, а мне знакомая санитарка говорит: «Немцы твоего летчика в Псков увезли». Заплакали мы обе. Привязалась я к нему, как к родному брату. Теперь то уж наверняка он погибнет. Как все было дальше, узнала только через двадцать лет. Разыскал меня Антон Федорович Кузнецов, письмо прислал.
Попал он в Пскове в госпиталь для военнопленных. Там ему ампутировали правую ногу. Лечил его врач Павел Петрович Веденин, который потом ушел к партизанам. Изувеченных, нетрудоспособных бойцов после госпиталя развезли по деревням – даже своей баландой немцы не хотели их кормить. Весил тогда Кузнецов неполных сорок килограммов. Про таких говорят: кожа да кости. А у него на многих местах и кожи то не было, одни рубцы, шрамы.
«И опять меня выхаживали русские люди, – пишет Антон Федорович, – сначала в Пустошкинском районе, потом в Опочецком, в деревне Белохребтово, где меня и освободила Красная Армия. Низкий поклон всем вам, мои спасители».
Сообщил Кузнецов, что живет в родном Вышнем Волочке, работает в музыкальной мастерской настройщиком гармоний. Мария Ивановна сразу ответила ему, завязалась переписка. Орлова побывала в гостях у Кузнецовых, потом и Антон Федорович приехал с женой к ней в Псков. Долгие часы сидели, вспоминая былое. Помянули Колю Тихонова. Погиб он тогда же, в сорок первом.
Только увезли в Псков Кузнецова, как полиция нагрянула в Голубово и Пшенкино – забрали Марию и Николая. Местный предатель, которого потом казнили партизаны, сообщил, что они выхаживали раненого летчика и тот передал Тихонову свой пистолет, Тайное хранение оружия, как известно, каралось расстрелом.
– Встретились мы с Колей в тюрьме, – вспоминает Мария Орлова. – Меня вели на допрос, а его с допроса. Он был избит, видать, пытали. Начали допрашивать и меня и все больше про оружие хотели выяснить – был пистолет или нет. «Какой там пистолет, – говорю я. – Летчик и рукой то пошевелить не мог, весь в ожогах». Меня через три дня отпустили, сказали: «Твой летчик капут». А вот Коля погиб.
Выслушал Антон Федорович эту горькую историю, сказал:
– Пистолет я ему действительно передал.
Лишь один раз Аня Евдокимова не выполнила порученное ей боевое задание, хотя было оно далеко не из самых трудных.
В тот день ей предстояло обязательно выйти на связь в Пушкинских Горах. Как раз туда ехала соседка, везла зерно на мельницу. Погрузили на подводу мешок – и в путь. С полдороги проехали, и вдруг взрыв. Когда Анна очнулась, то увидела лошадь с развороченным брюхом, телегу на боку. Возле нее в луже крови лежала соседка с перебитыми ногами. Оказалось, наехали на мину. У девушки была сильная контузия, ушиб спины (он до сих пор дает себя знать), ногу ей повредило. И все же можно считать, что ей повезло: она сидела по другую сторону подводы.
Была Аня самой молодой разведчицей-маршрутницей – ей едва исполнилось восемнадцать. Жила она на глухом далеком хуторе, очень удобном для партизанской связи. Кандидатуру ее предложила мне Маша Орлова: девчонка толковая, смелая, сообразительная. Большая, дружная, семья Евдокимовых была уже у меня на примете.
– Что ж, потолкуй с ней, а потом решим, – сказал я Орловой.
Вскоре Аня появилась в отряде, привела ее Мария. Молоденькая, хрупкая, но с характером – это я сразу в ней уловил.
– Можно я в отряде останусь?
– Нет, голубушка, – говорю ей, – твой партизанский пост прямо у тебя дома и будет.
Впрочем, была одна сложность: у Евдокимовых ребята мал мала меньше, как бы не проболтались. Ведь контакт с нами вряд ли утаишь, Аня строго «проинструктировала» младших, а родители взяли за правило ни о чем ее не спрашивать. Уходила на задание – обычно говорила: «Надо навестить подругу». Это звучало для домашних как пароль.
Приходили из леса гости, чаще всего ночью: Калитка два раза стукнет – Аня во двор. Таков был условный знак. Она мне потом мои же слова напомнила, которые я ей как-то сказал: «Теперь для тебя день будет ночью, а ночь станет днем».
По заповедным пушкинским местам ходила Аня Евдокимова своими партизанскими маршрутами. Еще недавно за школьной партой писала сочинение «Образ Татьяны в романе «Евгений Онегин»», восхищалась этой девушкой, представляла ее в белоснежном платье на берегу Сороти. А сейчас любимая пушкинская река протекавшая под окнами его дома в Михайловском, стала как бы границей между Партизанским краем и немецкими гарнизонами.
Здесь Аня чуть не погибла. Переходила по льду с одного берега на другой – заметили ее фашисты и открыли огонь: Часа два пролежала в снегу – ждала, пока стемнеет. Удивляется, как не замерзла.
А однажды зимой я потом облилась, будто из парилки вышла, – вспоминает Анна Александровна. – И тоже на льду дело было. Иду через озеро, несу шифровку, вдруг вижу прямо на меня бегут несколько немцев с овчарками. Чуть было ноги не отнялись, но взяла себя в руки, иду, как шла. Думаю, не покажу вида. Неужели за мной? Все ближе они, собаки уж не лают хрипят от злобы. И тут происходит непонятное – кинулись они по целине в сторону. Посмотрела я туда – вдали человек какой-то убегает. За ним гнались.
Пришлось и мне один раз от погони уходить. Выбрали меня делегатом на комсомольскую конференцию. Зимой сорок четвертого года это было. Очень этому обрадовалась: кругом оккупанты, а мы такое дело затеяли. Связная дала мне маршрут, пароль, и я пошла. Дело к ночи. Пришла в какую-то деревню, решила передохнуть. В крайний дом постучала, а там как раз партизанские разведчики ужинали. Пригласили и меня к столу. Вдруг кто-то из местных вбегает: «Немцы на том конце деревни. Кажись, каратели…»
Партизаны – на коней. А мне куда деваться? «Ой пропадешь, девка!»: Какой-то парень дал мне своего коня, а сам – на хозяйскую, лошадь. Да еще меня успел подсадить в седло, «Хочешь жить скачи за нами!»
Я в седле первый раз. Как усидела не знаю. Наверно жить очень хотелось. Разведчик, скакавший рядом, увидел, что я, того и гляди, из седла вылечу, стал мне на ходу советы давать.
Лошади идут галопом, нам вслед стрельба, и в такой-то кутерьме почувствовала я себя уверенной, и лошадь меня слушается. Так до. другой деревни и доскакали, а оттуда я в лес свернула.
Один страх прошел – другой навалился: мне поручили выступить на конференции. Перед всем партизанским активом, шутка ли! Была хоть и не из трусливых, а тут заробела. Сейчас вспоминаю с улыбкой: вот она, молодость! Как-то не задумывалась над тем, что страх страху рознь.
В печковской цепочке Аня Евдокимова, как и все ее подруги, была надежным звеном. И сработала она, как настоящая опытная разведчица.
Четвертым «почтальоном» в печковской операции была Лидия Павлова, с которой читатель познакомился в начале этой книги.
В партизанский отряд Василий Кузнецов пришел с немецкой винтовкой. Этот факт о многом говорил. Значит, не в панике бежал от фашистов и может хоть сегодня в бой. Воевал он хорошо. И не только с винтовкой, но и с пулеметом, минометом.
Были у Василия личные счеты с оккупантами. В сорок первом, когда они заняли его родную деревню Амосково лежал он в тяжелом тифу. Едва оправился послали охранять железную дорогу. Старшим был здесь Иван Васильев, по всем статьям советский человек. Собрал он в один из вечеров под насыпью пятерых таких «охранников» и сказал без обиняков:
– Вот что, ребята, пора в партизаны подаваться…
Ушли бы, конечно, если бы не предатель. Взяли всех пятерых. Ивана Васильева без долгих разбирательств расстреляли тут же, за околицей, остальных после зверских побоев отправили в рабочий лагерь в Кресты. А там голод, побои, болезни. Сотнями люди гибли Под Псковом таких лагерей было несколько – в Черехе, Промежицах, на Завеличье. Томились в них и старые и малые. Редко кто из них выдержал эти муки.
Понял Кузнецов, что выход один – побег. Ночью подкрался к задремавшему часовому, оглушил его, прихватил винтовку – и под колючую проволоку, На рассвете был уже в Амоскове. Дня три отсиживался в сарае, боялся облавы. Отец по ночам носил ему котелок с горячей картошкой. Понимал, что долго сыну здесь оставаться нельзя. Сходил к верным людям: Сказал однажды:
– Завтра до света пробирайся в Акулино.
Дал адрес, собрал на дорогу харчей.
Так началась партизанская жизнь восемнадцатилетнего бойца. Чаще всего приходилось Василию, как у нас говорили, «рвать железку». Только немцы восстановят полотно на линии Псков – Карамышево, как партизаны выводят его из строя, под откос летит очередной эшелон.
Высокий, сухопарый, с упрямой складкой на переносице, Василий давно был у меня на примете. Он мало говорил, а больше делал, что особенно ценится в людях. Формируя группу захвата, его кандидатуру я назвал первой.
Свою партизанскую войну Василий Григорьевич, можно сказать, отвоевал благополучно. Но подстерегла его пуля в тот день, когда мы шли на соединение с частями Красной Армии. 23 февраля 1944 года его ранило в голову вблизи Порхова. Пять месяцев по госпиталям, а затем медики списали его по чистой.
Вернулся Василий в разоренное Амосково. Надо поднимать хозяйство. Избрали его председателем колхоза. Нелегкий воз, но кому, как не фронтовику, тянуть его! Потом бригадирствовал, пока позволяло здоровье. В кузнице работал. Но и отсюда пришлось уйти, – правая рука сдавать стала.
Но не прервалась кузнецовская династия. Вырастили Василий Григорьевич и Ольга Ивановна хороших детей. Два сына у них – Алексей и Иван, работают здесь же, в колхозе имени В. И. Чапаева. Дочь Нина после окончания Опочецкого педагогического училища преподает в школе. Гордятся дети своим отцом.
У пулеметчика Василия Кузнецова вторым номером был боец Сергей Ребров. Вместе побывали во многих переделках, делили и хлеб и махорку, накрепко сдружились. Но вышло так, что на многие годы разлучила их вражеская пуля.
– Я думал, что Васи нет в живых, – рассказывает Сергей Николаевич. – Зимой сорок четвертого мы шли на соединение с частями Красной Армии и атаковали станцию Уза. Бой был тяжелый, и потеряли мы многих товарищей. Пришлось отходить. Нас с Кузнецовым оставили для прикрытия. Пулемет работал исправно, но вдруг замолчал. «Вася, – кричу, – стреляй, немцы ползут!» А у него вся голова в крови. Я лег к пулемету. Еле отбились. Тащу его и не знаю, жив ли. Встретились мне разведчики. Наскоро перевязали Васю и положили на подводу. Кузнецова отправили в тыл, мы же пошли дальше. Потом мне рассказывали: когда очнулся он, то все спрашивал: «Живой ли Ребров?» Словом, разошлись наши пути.
Увидел я его через тридцать лет на фотографии. Приехал в Псков на встречу ветеранов. Пошел на железнодорожную станцию, где создан музей, посвященный 1-й ЛПБ. Гляжу – Вася! Снимок сделан после войны. Значит живой! Говорят, вернулся в родную деревню, там и работает.
Добрался в его Амосково. Подхожу к дому – сидит на завалинке. Увидел меня – бросился навстречу. «Ни черта ты, Серега, не меняешься!..» Многое и многих вспомнили, всю войну сызнова прошли. Я его расспрашивал, он – меня.
Партизанскую науку Ребровы познали еще в гражданскую войну. Красным партизаном был отец – Николай Ребров, а в Великую Отечественную стали народными мстителями и два его сына – Сергей и Николай, оба воевавшие в 1-й Ленинградской партизанской бригаде. Их имена стояли рядом в одном Указе которым отмечались мужество и героизм псковских партизан.
Сергея Николаевича я знаю более сорока лет, помню еще мальчишкой. Начинал он с порховского подполья. В первые дни оккупации организовалась там боевая комсомольско-молодежная группа. Ее участники вредили немцам, собирали после боев и прятали оружие. Некоторые из этой группы в сорок третьем году были схвачены геспаповцами и расстреляны, а уцелевшие ушли в партизаны. Руководили группой сестры Голышевы. Входила в нее наша будущая связная Женя Колосова.
В бригаде Ребров стал хорошим пулеметчиком, сражался с врагом умело и мужественно. А недавно узнал я что он собирает материалы о боевом пути нашей бригады. Помог и мне в работе над книгой.
– Война – тяжелое испытание для каждого из нас, – говорит Ребров. – Хочется, чтобы память о пережитом была дорога и тем, ради кого мы сражались. В двух ленинградских школах – 305-й и 388-й – созданы комнаты боевой славы, посвященные подвигам партизан 1-й Ленинградской бригады. Здесь мы встречаемся с ребятами, проводим уроки мужества. Передали красным следопытам документы из своих архивов, личные вещи. Регулярно проводим переклички ветеранов. Многие из них живут на Псковщине, а более сорока человек – в Ленинграде. Не забываем друг друга, переписываемся, сдружились семьями.
Сергей Николаевич собрал в архивах солидный материал о партизанском движении на Псковщине. И дочь его Светлана увлеклась этой темой. Еще в школе написала работу об операции в Печках, а став студенткой Ленинградского университета, подготовила реферат «Легендарный подвиг ленинградских партизан в 1941–1944 годах». Есть в нем такие строки: «Я хочу рассказать о славных делах партизан, об их вкладе в разгром гитлеровских оккупантов. Выбор этой темы для меня не случаен. Горжусь тем, что среди тех, кто самоотверженно боролся за освобождение нашей Родины, был и мои отец – пулеметчик восьмого отряда 1-й ЛПБ Сергей Николаевич Ребров». Высшим баллом оценили педагоги это исследование будущего учителя.
Боевая биография каждого партизана могла бы стать книгой. Не исключение и Сергей Николаевич. Не раз прикрывал он огнем из станкача боевых товарищей, хорошо показал себя в бою за мост через реку Кебь (об этом рассказ впереди). Надев солдатскую гимнастерку, воевал в составе 98-й Ропшинской Краснознаменной дивизии, был командиром отделения станковых пулеметов, участвовал в боях при форсировании Нарвы, где получил тяжелое ранение. Несколько месяцев в госпитале, а затем снова на фронт. Войну закончил в Либаве. Честно воевал солдат, и наградой ему – медаль «За отвагу».
Сейчас Сергей Николаевич – заместитель директора астрономической обсерватории Ленинградского университета. За активную работу по военно-патриотическому воспитанию молодежи удостоен почетного знака Советского комитета ветеранов войны.
По всем статьям подходил Сергей Ребров для операции в Печках, и я включил его в группу захвата. Но незадолго до выезда на задание свалил его грипп, своим кашлем он мог выдать нас за версту. Пришлось отправить его к доктору Знаменскому. Но я все равно считал Сергея Реброва участником той операции. Думаю, что был прав.
Вот несколько судеб людей, с которыми свела меня партизанская жизнь. Все они очень разные, но объединяет их то, что мы называем советским патриотизмом. Это не громкие слова – каждый день надо было делом доказывать свою верность Родине. К началу подготовки операции в Печках каждый из них проявил себя в ратном деле в бою, разведке. На каждого я мог положиться.
Теперь время сказать о других участниках операции. Но я заранее извиняюсь перед читателем, что не могу представить этих отважных ребят обстоятельно и полно.
Кроме Кузнецова и Реброва в группу захвата я отобрал еще четверых. Приглянулся Алеша Гладковский – лихой парень. И руки отличные – в депо до войны работал, псковский железнодорожник. Только что двадцать лет ему отметили. Самый знаменитый частушечник был в бригаде, никогда не унывал. Так навсегда он и остался двадцатилетним – погиб в январе, в бою за станцию Кебь.
Толя Мышинский – его ровесник. Он из деревни Ануфриево Пустошкинского района. Комсомолец. Бежал к нам из гражданского лагеря. Видный парень был. Мечтал стать педагогом. Не знаю, сбылась ли его мечта. Через два месяца, в марте, его ранило у станции Уза, и я потерял его из виду.
На год старше их был Женя Тарасов. Он побывал в плену, много натерпелся и мстил гитлеровцам беспощадно. Тоже был ранен, когда мы шли на соединение с Красной Армией, но подлечился и стал в боевой строй. Был в нашей группе еще один парень, из Эстонии. Он неплохо знал немецкий язык. Звали его Каарел, а вот фамилию, к сожалению, забыл. Но может быть, он прочтет эту книгу и уж конечно откликнется.
Итак, взглянем на карту. Вот – партизанский лагерь, вот – Печки. (Замечу, к слову, что местные жители этом названии ставят ударение на конце). По прямой двести километров будет.
Место для школы в Печках, конечно, было выбрано гитлеровцами не случайно. Рукой подать до Пскова, где сильный гарнизон. С севера – Псковское озеро. Кругом безлесье, обзор, на многие километры. Школа стоит на отшибе, на самом юру. Незамеченным к ней не подойти. И об этом мы, конечно, знали.
Что касается неожиданностей, то от них на войне никто не застрахован. Однако надо было предусмотреть все возможное. Даже маленькая оплошность, говорят, ведет к большой беде.
Вспомнил, как Наташа Смелова чуть не погибла из-за сапог, на отвороте которых стояло свежее клеймо завода. Поэтому, когда стал готовить экипировку для группы захвата, каждую пуговицу, петличку, нашивку десять раз проверил и перепроверил.
Набрался в особом отделе целый гардероб немецкой одежды. Никаким трофеем, не брезговали. Солдатская пилотка – годится, офицерский китель – тем более. Шинели, галифе, сапоги снимали чаще всего с убитых немцев. Большая коробка с орденами и медалями ждала своего часа. Был тут даже Железный крест с дубовыми листьями, медали «За зимовку в России».
Как вы понимаете, обрядить целую группу в гестаповскую форму, да так, чтобы комар носа не подточил, совсем непросто. Одно дело каску нахлобучить, другое – фуражку надеть, чтоб она сидела на голове как влитая. Я за эти две недели, можно сказать, портным стал. Где подшить, где укоротить, где талию заузить – просто измучился. Передоверить такое дело другим не мог, не имел права,
Ребятам строго-настрого наказал: выходите из «примерочной» язык на замок. Добыл немецкий одеколон, припас несколько пачек сигарет, чтобы от участников операции дух шел соответствующий. Переводчице Ольге Захаревич поручил заняться с разведчиками немецким языком.
Любой из них должен был уверенно произносить десятка два фраз, без которых, в случае чего, не обойтись. А уж немецкие команды надо было помнить назубок. У Каарела было хорошее произношение, с остальными же нашему педагогу пришлось повозиться.
Шла уже вторая половина декабря. Морозы набрали силу. Доставалось нашим разведчицам-маршрутницам, которые в эти дни почти не знали отдыха. Переписка с Лазаревым подходила к концу.
Я писал ему:
«Какой будет операция, известим впоследствии. Однако в назначенную для нее ночь ответственным дежурным по школе надлежит быть вам, а заместителем – человеку, который вам известен и, несомненно, вашим приказам подчинится. Во время дежурства вы должны точно знать, где находится личный состав школы, а также его руководящие лица, как охраняется территория школы и кто размещен на постах охраны, К моменту подхода к школе наших людей вы. должны находиться в караульном помещении.
Вам нужно будет создать перед своим заместителем по охране, отдыхающим в этот момент, видимость вызова по телефону. Объясните ему, что начальник школы приказал подать к дому упряжку лошадей. После этого запрягаете двух коней и выезжаете для встречи наших бойцов в форме гестапо. Они назовут пароль. Затем въезжаете на территорию гарнизона и выполняете их приказания. После завершения операции следуете с ними в назначенное место».
Минула еще неделя. Девушки по цепочке доставили ответ.
«Ваше задание постараюсь выполнить, – писал Лазарев. – Прилагаю пароль на последнюю декаду декабря, список руководящих лиц школы. Жду дальнейших указаний».
Сразу же отправил ему последнюю записку, самую короткую: «Операцию проводим в новогоднюю ночь. Берем Хорвата».
Тайник, служивший для Лазарева почтовым ящиком, находился на дороге, ведущей к Новоизборску. Там лежало поваленное дерево с дуплом. В него Александр за девять дней до операции вложил ответ: «Для выполнения задания подготовился. В расписание дежурств по охране включен в ночь на 1 января ответственным дежурным. Пароль прилагается. Жду в назначенном месте. Сообщаю, что в Ерусалимовке только что разместилась прожекторная часть, в Запутье – пограничники, в Ангово возможен приезд на эти дни командующего Ильменско-Псковским районом на отдых и охоту».
Чем ближе подходило назначенное число, тем все большее волнение охватывало меня: как все пройдет? Партизаны готовились к Новому году. Уже в домах, где была детвора, поставили елки, как в довоенную пору. На их украшения шли ружейные гильзы, цветные лоскутки, крашеные шишки. Прилетел самолет с Большой земли, доставил праздничную почту, газеты с хорошими фронтовыми новостями.
Нам же Новый год предстояло встретить совсем в другом месте.
Явился с докладом к командиру бригады М. В, Степанову и комиссару Н. Ф. Захарову;
– К выполнению операции готовы. Разрешите приступать?
Показал наш маршрут на карте. Уточнили ряд деталей.
– Может, усилим группу прикрытия? – спросил командир.
– Лишних людей не нужно. Справимся.
– Что ж, успеха вам, Георгий Иванович. До встречи в Новом году! – Командир и комиссар крепко пожали мне руку.
Я знал, что с этой минуты и на их плечи ляжет тяжелый груз тревоги за нас. В бою все рядом, на виду. А тут мы отправлялись в далекую дорогу, и случись что – помощи ждать неоткуда.
К вечеру «новогодний маскарад», как я его про себя окрестил, был закончен. Свежеиспеченные «гестаповцы», прохаживаясь по избе, скрипели начищенными до блеска хромовыми сапогами, то и дело проверяя, ладно ли сидят на них мундиры. Я понимал, как трудно им было приноровиться к такому обмундированию, особенно психологически. Эта форма вызывала одно чувство – ненависть.
За час до отъезда я пригласил «господ офицеров» к карте.
– Товарищи, предстоит выполнить чрезвычайно ответственную операцию…
И рассказал им, куда и зачем мы едем, уточнил по карте все детали маршрута, четко обозначил каждому его задачу.
Натянули маскхалаты, проверили оружие. Всей группой вышли на крыльцо. В чистом морозном небе загорались первые звезды.
Лошади были поданы.
Лошадей берегли, не гнали. Пока ехали Партизанским краем, дорога как бы сама несла. Дальше трудней пошло – вкруговую, глухими проселками. На большаки старались не выезжать. С погодой нам, пожалуй, повезло. Ни крепкого мороза, ни ветра. Остановки затемно делали на хуторах у проверенных людей.
С каждым днем росла уверенность: должно получиться! И волнение как-то отошло. Команда наша стала как один человек – друг друга с полуслова понимали, К мундирам попривыкли. В русскую речь нет-нет да и ввертывали фразу по-немецки.
Без приключений добрались до последнего хутора. До Печков – меньше трех километров. Здесь по плану операции группа делилась надвое. Я с прикрытием оставался на месте, а четверо направлялись в Печки.
До сих пор не объяснил, почему для проведения операции была выбрана именно новогодняя ночь. Наверное, это и так понятно. Знали мы, что в школе много охотников до спиртного. Упустить такой повод, как встреча Нового года, они просто не могли. Расчет оказался верным. Гуляли и курсанты и офицеры. Только одни в школе, а другие по своим «коттеджам» – так, на немецкий лад, называли они избы, где жили.
В последний час уходившего года я поднял ребят:
– Пора!
Негромко скрипнули полозья, и через минуту наступила полная тишина. Теперь вся надежда была на них. Мне оставалось только ждать.
Пусть рассказ продолжит непосредственный участник захвата Василий Григорьевич Кузнецов.
– Точно к двенадцати, как было условлено, мы подъехали к воротам школы. Мощный прожектор с крыши освещал территорию. Навстречу вышел начальник караула, тихо спросил:
– Пароль?
Я ответил. Лазарев вернулся в караулку, видимо для каких-то распоряжений. Через минуту прыгнул к нам в сани.
Подъехали к церкви. Рядом – дом, у порога которого топтался часовой. Лазарев направился к нему:
– Господа офицеры из Пскова. Пропустить.
Поднялись на крыльцо. Стучим. Дверь открыл вестовой. Лазарев отодвинул его плечом, кивнув в нашу сторону: смотри, мол, кто пожаловал. Тот вытянулся по стойке «смирно», глаза вылупил – не знает, что делать.
По всему было видно, что хозяин дома давно уже отпраздновал Новый год. В комнате воняло перегаром, на столе стояло несколько бутылок. А сам он храпел на кровати.
– А ну, Гай, в шкаф! – скомандовал он вестовому. – Не то пристрелю.
Скрутили ему руки, кляп в рот забили.
Самым трудным оказалось разбудить обершарфюрера. Трясли его и по щекам хлестали – не помогает. Вылили на голову графин воды. Чуть-чуть очухался, замычал что-то нечленораздельное.
– Берем сейф, – показал Лазарев на ящик, стоявший в углу.
Попробовали поднять – не тут-то было. Он к полу привинчен. Где ключ?
Обыскали карманы Лашкова – пусто. А время идет, в любую минуту могут хватиться: куда подевался начальник караула? Что за гестаповцы объявились в деревне? Часовой у крыльца ходит…
Лазарев приставил к виску обершарфюрера пистолет:
– Ключ от сейфа!
У того в глазах появился страх – очухался. Поерзал руками по груди, потом показал на китель, висевший на спинке стула. В правом кармане была связка ключей.
Два поворота – и массивная Дверца подалась. За ней лежало несколько папок. Лазарев кинул на пол байковое одеяло и вывалил на него документы из сейфа. В его глубине оказалась еще одна дверца. Лазарев открыл и ее, вынув одну-единственную папку с грифом: «Строго секретно! При малейшей опасности уничтожить».
Завязали узел, помогли обершарфюреру одеться. Два гестаповца, поддерживая его под руки, вывели захмелевшее начальство и вестового на улицу, посадили в сани. Лазарев закрыл дверь на замок, повесил пломбу. Вручив охраннику ключ, предупредил, что вернется к утру.
Все это было проделано в считанные минуты, но нам они показались невероятно длинными.
Через полчаса мы подъезжали к хутору…
Шел второй час, когда к дому подлетели сани. Поземка кончилась. Вызвездило. Первое, что запомнилось – мы с Сашей Лазаревым обнялись.
– Товарищ старший лейтенант, разрешите доложить… – Голос Саши от волнения изменился.
– Пойдем в избу…
И тут я только узнал, что Хорват, оказывается, ушел с нашего крючка. Его неожиданный отъезд в Берлин мог сорвать операцию еще до ее начала. Но Лазарев совершенно правильно рассчитал, что Гурьянов – Лашков – птица не меньшего полета. Он готовился занять место своего начальника и был осведомлен ничуть не хуже его. Я уже не говорю о содержимом сейфа. Этим документам просто не было цены.
Сборы в обратную дорогу были такими же быстрыми, как и вся операция. Только уезжали мы назад уже не на двух, а на трех подводах – запрягли хозяйскую лошадь. На развилке дороги двое саней двинулись вправо, а третьи свернули влево. Так было задумано на случай погони.
Спустя много лет после этих событий, когда стало известно о нашей операции, красные следопыты Печковской школы стали выяснять ее подробности. И узнали, что брали мы лошадь на хуторе, где жила семья Драгуновых. Стариков уже не было в живых, дочь же их Мария Ивановна (ее фамилия теперь Ванюкова) живет в Эстонии, в городе Валга. Ребята разыскали ее адрес, написали ей и получили ответ, в котором есть интересные подробности.
«Мне было тогда шестнадцать лет, – сообщила Мария Ивановна. – Хорошо помню, как в одну из зимних ночей приехали люди в маскхалатах. К нам часто власовцы заявлялись – то за лошадью, то за продуктами. Место у нас голое, лесов поблизости нет. У меня и в мыслях не было, что на этот раз приехали партизаны. Пробыли они у нас недолго, видно, кого-то ждали. Потом попросили запрячь нашу лошадь, пообещали вернуть. Честно говоря, я решила, что не увижу больше нашу Буланую. Но под утро снег под окнами заскрипел, ржание легкое. Так и есть – вернулась! Запряжена в сани, а в них – никого. Она дорогу хорошо знала, из любого места в округе одна домой возвращалась.
Утром нагрянули власовцы. Начались допросы, проверки, нас возили в Печковскую школу, показывали какие-то фотокарточки. Только маму не трогали, она сильно болела. В нашем доме засады устраивали. По пять-шесть человек сидели, заставляли завешивать все окна. И вокруг дома патрулировали, да все без толку. Так продолжалось месяца полтора. Потом бросили они эту затею, отвязались…»
Уже после войны я узнал кое-какие подробности о том, что творилось в Печках на следующий день после нашей операции, В церкви во время заутрени народ не столько богу молился, сколько обсуждал происшествие. Стало известно, что партизаны выкрали Гурьянова – Лашкова. Чуть не в каждом доме обыски, школу по тревоге подняли, курсанты хутора в округе прочесывали. Ищи ветра в поле! Жителей соседних домов трясли: что ночью слышали? Они клялись: ничего, даже собаки голоса не подавали.
Так поздравили мы абвер с Новым годом.
Дорога домой всегда короче. Тут же нас еще и груз подгонял – как бы не заморозить обершарфюрера. Довезли, не растрясли.
Приехали домой – посдирали ребята с себя черные мундиры и в баню, будто спешили всю эту мразь смыть. Парились до седьмого пота!
Выпили по чарке за Новый, сорок четвертый год, который так счастливо для нас начался. Не мастак я говорить красивые тосты. Когда чокнулись мы с Сашей, только и сказал я ему:
– Спасибо, лейтенант!
Войти с помощью соц. сетей: