Георгий Иванович Пяткин

Крах «Цеппелина»

Моим товарищам по 1-й Ленинградской партизанской бригаде – живым и павшим – посвящаю

Глава 1

Встреча с оборотнем

Труден был поединок с абвером, но чекисты его выиграли. Абверу на Ленинградском фронте не удалось совершить ни одной диверсии. Таков главный итог этого поединка.

Г. Власов. Сборник «Чекисты». Лениздат. 1982

История доктора Знаменского

На войне и портянка не пустяк. Когда доктор Знаменский однажды пренебрег этой прописной солдатской истиной, медицинскую помощь уже пришлось оказывать ему самому. Как еще сапоги-то стянул – ноги все в крови, распухли. Вот что значит партизанскую науку не освоил, в носках пошел!

Непосвященному человеку может даже смешным показаться, но, отправляя людей на задание, я перво-наперво проверял, как они обулись. Концы-то некороткие. По полета километров, а то и больше приходилось шагать нашим связным и маршрутницам. Да по лесу, по болотам, в любую погоду. Хорошо намотал портянку – про ноги и не вспомнишь, а уж если сбиваться начнет, тут портянка тебе первым врагом станет. Девчата мои эту науку по сей день помнят и внукам своим урок дадут.

Доктора мы быстро на ноги поставили, некогда ему было болеть. Раненых в бригаде десятки, всем помощь нужна, и многим – самая неотложная. Потому и ждали хирурга как бога. А добыть его оказалось делом совсем непростым.

Разведчицы доложили мне: есть в Порхове хороший врач, из военнопленных. Лечит местных. Держится достойно. Вот бы нам такого в партизанскую бригаду! Войти в контакт с ним поручил Наташе Смеловой и Жене Колосовой, самым молодым девчатам из разведгруппы и самым рисковым, которые уже не в одной переделке побывали.

Наталья Ильинична Панова (Смелова):

– Георгий Иванович, когда на задание отправлял, всегда начинал так: «Ну, дорогая моя, надо собираться». Часто бывало, ноги еще не отдохнули, сердце не отпустило, но приказ есть приказ. На этот раз в Порхов надо было идти. Места знакомые, хлебнула я там горюшка.

Однажды ходили мы туда с другой связной. Звали ее Полиной, фамилию вот забыла. И нарвались на патрульных. Они стали допытываться, откуда мы, куда идем. В Порхов, отвечаем, наниматься на работу в Германию, там, говорят, пайки хорошие. А Полина горючими слезами заливается. Полицай спрашивает, чего она ревет. Я объясняю: дом у нее в Гусине партизаны сожгли, родных поубивали… Так и было на самом деле, только убили их немцы. Полина же чудом спаслась, из горящего дома выпрыгнула. У нее даже отметина была – обгоревшие волосы.

Посадили нас на подводу – и в комендатуру. Я – в кирзовых сапогах с отвернутыми голенищами. И вдруг слышу, немец, рядом сидевший, шепчет: «Сапога отверни», тычет мне пальцем в подкладку. Глянула я и обмерла: там дата свежая отпечатана – «1942». Нам эти сапоги только что выдали, самолетом из тыла доставили. Позади другие подводы громыхают. Объяснил нам немец, что он коммунист и хочет помочь нам бежать. На повороте подводу занесло – ну мы и бросились в кусты. Он для отвода глаз выстрелил раза два-три, пули над головой просвистели…

А теперь мы пошли с Женей Колосовой в Порхов за доктором. Была у нас там одна надежная семья – Котовские: отец, мать, трое детей. Старшая девочка Саша частенько нам помогала. Она-то и сбегала за доктором в больницу на Полякову мызу. Здесь Саша работала со Знаменским медсестрой. И вот состоялась наша встреча в доме на Бельском тракте, 22, как в войну именовалась Советская улица.

Доктор заметно нервничал. Да и мы рисковали, не меньше его нервничали не только сами, но и всей семьей Котовских: а если выдаст? Я решила – будь что будет, говорю напрямик:

– Вы должны пойти с нами.

Он стоял передо мной в длинной расстегнутой шинели, красноармейской гимнастерке, только, конечно, без знаков различия. Брови его удивленно поднялись:

– С вами? А куда, позвольте спросить?

– Туда, где носят красные звездочки, – неожиданно вырвалось у меня.

– Таким-то девчонкам я должен довериться?!

Сейчас этот вопрос не кажется мне удивительным, ведь нам с Женей тогда не исполнилось еще и двадцати, а ему было за сорок. К тому же за доктором следили, и он знал об этом.

Пристально посмотрел он мне в глаза. Махнул рукой:

– Ладно. Мне только собраться нужно.

– Да чего там собираться? – подхватила я. – Голова и руки у вас при себе.

Но он все-таки ушел. Очень долго его не было, а может, нам так показалось. Сидели мы как на углях, я даже на всякий случай пистолет вытащила.

…По Порхову шли врозь: мы с Женей впереди, доктор следом. Дело было в конце ноября, снег еще не выпал, а морозы уже ударили. Земля замерзла, кажется, каждый шаг звоном отдавал. Начало темнеть, а нигде ни огонька. И за каждым углом, того и гляди, на патрульных наскочишь. Отошли от города километров пять. Гляжу – захромал доктор, ноги сбил. А впереди еще сутки ходу.

Добрались до Шелони. Около мельницы я босиком, перешла по камням на другой берег – ноги зашлись. Где-то впереди собака залаяла. Я предупредила: если охну, значит, опасность. И чуть не охнула, когда в ледяную воду вошла.

Уже за полночь кое-как добрели до какого-то брошенного овощехранилища на окраине деревни, дотла сожженной. Набрали немного картошки, испекли на костерке. Отогрелись. Наутро глядим – снег повалил. Плохой нам попутчик – следы видны. Свернули с дороги в лес. И тут слышим – где-то совсем поблизости лыжи шаркают. Затаились за деревьями. И всего в нескольких метрах от нас немцы, семь человек, прошли по первой лыжне. Как мы на них не нарвались! Сказать по-честному, натерпелась я страху в эти минуты. И конечно, не столько за себя, сколько за доктора. Такое задание сорвать!

Мы, разведчицы-маршрутиицы, знали округу как свои пять пальцев, ориентировались отлично. В нашей лесной местности без этого пропадешь. А тут надо же, то ли оттого, что снег выпал и сразу все вокруг переменилось, то ли от испуга, но сбились мы с Женей с пути, потеряли направление. У доктора каждый шаг на счету, еле ковыляет, все губы от боли перекусал. Мы у него и чемоданчик с инструментами взяли, да подмога-то небольшая.

Пришлось нам еще одну ночь в лесу провести. Когда стало светать, пошла я и буквально в двадцати метрах на нашу тропинку наткнулась. Сколько таких чуть приметных тропинок вело к партизанской стоянке! Идешь и ожидаешь, когда тебя окликнут. Не окликнут – значит, снялись с места. Сплошь и рядом так бывало. И ни у кого не спросишь, куда перебазировалась бригада, сам ищи. Но были у нас верные приметы, по которым узнавали, в какую сторону ушли товарищи.

На этот раз, к счастью, бригада была на месте, Семьдесят километров отмахали с нашим доктором. Мыто привычные, а его жалко было очень. И стал меня Александр Алексеевич с того памятного перехода называть «моя спасительница».

Впрочем, сбитые в кровь ноги – пустяки по сравнению с тем, что пережил армейский врач за время фашистского плена. Мне, как начальнику особого отдела 1-й Ленинградской партизанской бригады, пришлось выслушать немало горьких человеческих историй. Но то, что рассказал Александр Алексеевич, врезалось в память.

Война по-своему мерит человеческий возраст. Меня в тридцать лет разведчицы называли «батей». А что же говорить о Знаменском, если он мне почти в отцы годился? Он уже двадцать лет работал врачом, участвовал в советско-финляндской войне, а эту начал командиром медсанроты 245-й стрелковой дивизии. Она сражалась в очень тяжелых боях летом и осенью сорок первого года и попала в окружение под Демянском…

А дальше – концлагерь для военнопленных в Старой Руссе, злющие собаки и три ряда колючей проволоки, сыпной тиф и дизентерия, голод и жажда. Знаменский тоже сгорал в тифу, но его спасли товарищи по медсанбату. Затем в январе сорок второго его перевезли в Порхов и поместили в специальный лагерь для штрафных военнопленных, партизан и переболевших сыпным тифом. Отсюда он выбрался в гробу – вынесли вместо умершего пленного красноармейца. Долго выхаживали его в порховском лазарете, где работали наша военнопленные врачи. Уже в бригаде у Александра Алексеевича произошла совершенно удивительная встреча. Его узнал боец, который в ящике для покойников перевез Знаменского из концлагеря в лазарет. Оказывается, позднее он тоже бежал к партизанам.

…Всего день приходил в себя доктор на новом месте. А на следующее утро он уже был в строю. И как обрадовались партизаны известию, что появился в бригаде врач. Словно все заботы о здоровье можно было возложить на этого спокойного, уверенного человека, отлично знавшего свое дело. В этом партизаны убедились, когда в первую же неделю он сделал несколько сложных операций. Туго было с лекарствами, недоставало инструментов. В дело шли даже бумажные бинты, хотя они плохо заживляли раны. Потом на бинты стали разрезать парашютную ткань. Медикаменты присылала Большая земля. И спасибо Саше Котовской, которая тоже провела рискованную операцию, добывая хирургические инструменты из порховской больницы.

Знаменский был безотказен – ведь он являлся не только нашим доктором, но и единственной скорой помощью на десятки деревень: в партизанской республике шли к нему и стар и млад. Вызовы были самые неожиданные – плохо стало раненому партизану, надо принять роды, заболел ребенок.

Осталось у Знаменского на Псковщине несколько крестников, которым сейчас уже за сорок, есть у них свои дети, а может быть, даже и внуки. И не знают они, что обязаны своей жизнью партизанскому доктору. Были в его распоряжении одна лошадиная сила – трофейный конь, два ординарца да медсестра, которые помогали ему во время операций.

Многое забылось с той поры, но все же многое память цепко держит. Спустя годы после войны прислал Знаменскому письмо один из его пациентов – Иван Никонович Горев из города Гаврилов Ям. В военную пору ранило его в правую руку и обе ноги. Казалось, ампутация неизбежна. Но Александр Алексеевич даже в тех условиях сумел выходить солдата. И тот прислал ему свою фотографию с надписью: «Мои руки и ноги целы благодаря Вашим заботам, дорогой доктор!»

И осталась у Знаменского в память о партизанской службе короткая боевая характеристика:

«Военврач 2-го ранга Знаменский Александр Алексеевич, 1898 года рождения, прибыл в 1-ю Ленинградскую. партизанскую бригаду из плена (гор. Порхов).

За время работы при бригадной санчасти в должности ведущего хирурга показал себя энергичным, знающим работником, с большим вниманием относящимся к больным и раненым. Благодаря чуткому и внимательному отношению товарищ Знаменский вернул в строй до 600 человек раненых и больных партизан.

В трудных условиях полевой медицины тов. Знаменский произвел 75 операций, в том числе 20 сложных. Выезжая непосредственно к месту боев, тов. Знаменский оказывал неотложную помощь раненым сразу же после ранения и тем самым спас жизни многим партизанам.

За время нахождения в партизанах тов. Знаменский в амбулаторных условиях принял 1011 человек раненых и больных, не считая систематического осмотра во время обходов.

Обладая большой теоретической и практической подготовкой, провел семь семинаров с медперсоналом но повышению их медицинского образования. Тов. Знаменский пользуется большим авторитетом среди всего состава бригады.

Командир Л. П. Б. майор Степанов Комиссар Л. П. Б. майор Захаров 20.3.1944 г.».

Характеристика скреплена круглой печатью учебного пункта Штаба партизанского движения.

Очень обрадовался я, когда разыскал Александра Алексеевича спустя двадцать лет после войны. Как и прежде, жил он в своем родном Угличе, работал главным врачом городской больницы. Написал мне о своей военной биографии. После расформирования партизанской бригады был ведущим хирургом госпиталей Ленинградского, 3-го Прибалтийского, 3-го Белорусского, 1-го Дальневосточного фронтов. Демобилизовался осенью 1946 года… Его боевой путь отмечен орденом Отечественной войны, а в послевоенную пору Знаменский был удостоен звания заслуженного врача РСФСР.

Из многих замечательных людей, которых довелось мне повстречать в жизни, Александр Алексеевич представляется образцом настоящего русского интеллигента, продолжателя дела тех земских врачей, которые всегда больше думали о других, чем о себе. Шутка ли, только в нашей бригаде Знаменский вернул в строй шестьсот штыков! А уж в Угличе его, конечно, каждый знает. Такие люди своей преданностью делу подают молодежи великий нравственный пример.

О том, как скромен наш доктор, можно судить по таким строчкам из его письма: «Я читал книгу Юрия Германа «Операция „С Новым годом”». В ней упоминается о порховском докторе Знаменском, но Павле Петровиче. Меня все спрашивают и даже пишут: «Не про вас ли это?» Но, судя по имени, отчеству и происхождению, тот Знаменский с дворянским прошлым – очевидно, это о ком-то другом».

Кстати, о книге Юрия Павловича Германа, где я фигурирую как чекист Локотков. Да, повесть написана на документальной основе, но не будем забывать, что это все же художественное произведение, в котором писатель свободно обращается с материалом, по-своему строит сюжет, расставляет акценты. Повесть окрашена в романтические тона, там немало вымышленных героев и ситуаций, что вполне естественно для литературного произведения. Больше того, Юрий Павлович задним числом придумал и название нашей операции – «С новым годом». На самом же деле она была безымянной хотя бы по той простой причине, что знали о ней всего несколько человек и проводилась она в условиях строжайшей секретности.

Почему я взялся за книгу? Дело вовсе не в одной операции, пусть даже совершенно необычной по своему характеру и дерзости, не в остром детективном сюжете, хотя и он имел место. Самое главное для меня – рассказать о людях, замечательных бойцах нашей бригады, которые приближали Победу, сражаясь в тылу врага с оружием в руках, а порой и без него. Это благодаря им фашисты на советской земле постоянно чувствовали себя как на пороховой бочке. Да, война была действительно народная: нам помогали все – от мала до велика, и мы гордились тем, что далеко за линией фронта алели флаги над сельсоветами в районах, где народные мстители восстановили Советскую власть.

Много лет я собирал материал для этой книги. Не надеясь на память, подробно записывал рассказы боевых товарищей, искал документы, работал в архивах, посылал запросы, по различным источникам уточнял даты и факты. В результате книга превратилась в коллективное повествование о нашем боевом прошлом. И хотя на обложке стоит одна фамилия, очень хочется, чтобы читатель услышал голоса многих моих товарищей-однополчан, с которыми столько пройдено, сделано.

Некоторые из них и сейчас живут в Пскове, и достаточно снять трубку телефона, чтобы дружески обменяться новостями или договориться о встрече. След же других затерялся в послевоенную пору, и потребовались годы, чтобы найти их, сообща вспомнить какие-то подробности, почти начисто смытые временем. И за эти драгоценные встречи я тоже благодарен книге, которая вернула меня в огневую пору моей молодости.

В силу своей профессии мне, чекисту, нередко приходилось иметь дело с предательством, трусостью, подлостью, малодушием. Понятно, что война была для всех нас величайшим испытанием, проверкой силы духа, человеческого достоинства, мужества, наконец. И не каждый с честью проходил через все это. Мы бывали безжалостны, но только тогда, когда перед нами оказывался враг, в любой личине. И все же главной оставалась вера в человека. Никогда она не подводила меня.

Я не раз перечитывал поэму Константина Симонова «Сын. артиллериста», в которой уже немолодой командир отправляет почти на верную гибель самого дорогого ему человека, своего сына. Нечто похожее не раз пережил и я. Поверьте, нет ничего тяжелее, чем ожидать возвращения человека, которого ты послал на смертельно опасное задание. Но на то уж я, видно, и был «батей», чтобы брать на себя такую ответственность. Девчонки-то мои уходили в самое логово врага совершенно безоружными, беззащитными… И когда к одному из юбилеев нашей Победы мне поручили представить к боевым наградам наиболее отважных партизанских разведчиков, первыми в этот список я внес имена моих дорогих комсомолок.

А теперь пора пояснить, почему я начал свой рассказ с истории доктора Знаменского, которого, по существу, выкрали у фашистов. Читатель поймет из последующих глав, что эта операция, тоже, кстати, не имевшая кодового наименования, послужила как бы моделью той, которую мы провели в ночь под Новый, 1944 год.

Допрос

Вот уже пятый день ведется допрос Гурьянова – Лашкова. Допрашиваем я и мой заместитель, старший оперуполномоченный особого отдела бригады Е. В. Васильев. По мере накопления важных показаний мы передаем их по рации в Центр.

Егор Васильевич – опытный следователь, не раз ему доводилось встречаться с врагами лицом к лицу. Комсомолец двадцатых и партиец сороковых годов, он, как и я, пришел в органы НКВД по путевке районного комитета партии. В первые дни войны Васильев командовал истребительным батальоном, участвовал во многих боевых операциях, возглавлял разведку партизанского отряда. На его счету – несколько разоблаченных предателей, которых заслало к нам гестапо.

Но Гурьянов – Лашков – птица особого полета, хотя внешне и не очень видная. Чтобы поймать ее, простыми силками не обойдешься…

Как сейчас, вижу небольшую горницу в крестьянской избе на окраине деревни Долганы. Хмурое январское утро 1944 года. Васильев сидит за столом и записывает показания. По всему видно, он здорово устал, сутулится больше обычного. Гурьянов – Лашков сидит напротив на краешке табурета и то и дело подносит к пересыхающим губам железную кружку с водой.

Ему под пятьдесят, но безволосое лицо и худоба делают его на вид моложе. На плечах у старшего преподавателя (теперь уже бывшего) шпионской диверсионной школы СД – короткие погоны.

Васильев предлагает Гурьянову – Лашкову кратко изложить свою биографию. Она. простая, ничего особенного. Родился в 1895 году в Бессарабской губернии, в городе Кишиневе, служил прапорщиком в царской армии. Профессиональный военный. В августе 1941 года на участке фронта Гомель – Рогачев был взят в плен.

– Расскажите, при каких обстоятельствах вы оказались в плену.

– У меня не было другого выхода. Нашу часть окружили, и я поднял руки.

– Как понять – «не было другого выхода»? Вас захватили в плен или вы сами сдались?

Гурьянов нервно теребит полу своего кителя, его маленькие глаза, спрятанные за стеклами очков, смотрят в сторону. Ему хочется уйти от прямого ответа, но это ему не удается. Он вынужден, хотя это стоит ему больших усилий, признать:

– Сдался.

– Скажите, когда вы начали работать в агентурно-шпионской школе абвера в деревне Печки?

– Почти со дня ее основания.

– Кто вас туда направил?

По словам Гурьянова, его сначала доставили в Псков и долго допрашивали в гестапо, подозревая, что он советский агент. Однако, убедившись в искренности перебежчика и поняв, что перед ними убежденный враг Советской власти, гитлеровцы перевели его в поселок Стремутка, где находился особый разведывательно-диверсионный орган немецких войск «Цеппелин». Здесь Гурьянова и завербовал матерый гитлеровский разведчик доктор Грейфе. Позднее Гурьянов под его руководством сам стал вербовать агентов в лагерях военнопленных. Но это было потом. А вначале Гурьянова (теперь его фамилия-кличка была Лашков) поселили неподалеку от деревни Печки, где в спецшколе готовили кадры для «Цеппелина».

– Оттуда я ежедневно ходил в разведшколу, где проводил строевые занятая с курсантами.

– И этим ограничивались ваши служебные обязанности?

– Д-да, – поспешно отвечает Гурьянов, – только строевые занятия. В другие дела школы я не вмешивался.

Допрашиваемый бросает вороватый взгляд на стопку папок, лежащих на столе возле Васильева. Это секретные документы, изъятые нашими разведчиками у Гурьянова. Стоит ли ему теперь изворачиваться и лгать?

– Значит, вели только строевые занятия? – переспрашивает Васильев.

– Я не совсем точно выразился, – говорит Гурьянов, – это вначале я не вмешивался в другие дела школы…

– А потом?

– Потом меня назначили старшим преподавателем. Кроме того, я еще составлял учебные программы, в том числе по разведывательно-диверсионным дисциплинам.

– Вот эти? – Васильев протягивает Гурьянову одну из папок.

Тот, даже не взглянув, торопливо подтверждает:

– Да, да, это они.

– Кто. является начальником разведшколы в деревне Печки и что вы можете о нем рассказать?

– Хорват. Я его временно замещал.

Гурьянов прячет за спину руки, чтобы не было видно, как они дрожат. Нетрудно догадаться, о чем он сейчас думает: «Если бы Хорвата накануне Нового года не вызвали в Берлин, ему бы сейчас сидеть перед чекистами».

Помолчав немного, Гурьянов продолжает:

– Настоящая его фамилия – не Хорват, а Подлеский. До войны он жил в Пушкине, под Ленинградом. Когда фронт подошел к городу, он вместе с семьей уклонился от эвакуации, а затем сразу же предложил немецким властям свои услуги. Вскоре он был отправлен в Берлин, где его представили высшим чинам абвера.

Карьера Хорвата, по словам Гурьянова, круто пошла в гору. Однако вскоре не только карьера, но и жизнь Хорвата повисла на волоске. Напившись до бесчувствия и потеряв контроль над собой, он открыл пальбу из пистолета и прострелил портрет Гитлера. В фашистской Германий такое каралось одной мерой – смертной казнью. Но тогдашний начальник школы Краузе по-своему решил повернуть эту скандальную историю.

Вначале он в присутствии преподавателей устроил Хорвату сокрушительный разнос и пригрозил, что немедленно передаст его дело в гестапо. Шеф школы сделал все для того, чтобы об этой словесной экзекуции стало известно курсантам. Расчет был такой: да, преступление налицо, но на него можно закрыть глаза во имя высшей цели – «совместной борьбы германского и русского народов против большевизма».

Неизвестно, был ли этот «педагогический» ход абверовца воспринят его подчиненными так, как он замышлялся, но Хорват с еще большим рвением стал служить немцам и после перемещения Краузе на другую должность был назначен на его место.

Краузе, а затем и Хорват, конечно, не очень верили» что подобными ухищрениями они воспитают курсантов абвершколы в духе преданности фюреру и рейху. Методам идейной обработки своих подопечных они предпочитали приемы из арсенала гестаповской практики. Это подтверждается ответом Гурьянова на очередной вопрос.

– Среди изъятых у вас при аресте секретных документов обнаружены личные дела агентов-осведомителей из числа курсантов школы. Что вы можете об этом сказать?

– У нас их называют внутренней агентурой, созданной для выявления благонадежности и действительных намерений курсантов после их заброски в советский тыл. Секретных доносчиков вербуют, как правило, из тех, кому все пути назад отрезаны. Это прежде всего матерые уголовники. На каждого такого агента заведено особое досье. Их содержание вам теперь известно.

– Что вы можете сказать о способах добывания внутренней информации?

– Способы просты – подпаивание, сообщения «ночной подруги», слежка и подслушивание, «задушевная» беседа, затеянная провокатором…

Никому в «осином гнезде» нет доверия. Даже место приземления после прыжка с самолета диверсантам сообщают только перед самым вылетом. Под угрозой жестокой расправы им запрещают называть друг другу свою настоящую фамилию, довоенное место жительства, имена и фамилии проживающих в советском тылу родственников. Почему? Случись, кто-то из переброшенных в тыл будет захвачен советской контрразведкой или явится с повинной, он, даже если захочет, не сможет выдать никого из своих сообщников.

– Как влияют эти меры на действия и настроение Обитателей школы?

Оказывается, даже от него, заместителя начальника Школы, скрывают результаты «работы» и эффективность действий засланных в наш тыл шпионов и диверсантов. Это – тайная тайных. Но Гурьянов рассказал о случае, который отчасти дал ответ и на этот вопрос.

Недавно обучавшиеся в школе Савин, Горшенин и Петренко (это, понятно, их псевдонимы) объединились в подпольную группу и решили внезапно перерезать телефонный кабель, соединявший Печки с Псковом, перебить преподавателей, обезвредить охрану, а затем по льду Псковского озера перейти к партизанам,

Попытка смельчаков, как и следовало ожидать, Окончилась трагически. Об их намерении донесли внутренние агенты. Всех троих вывезли на окраину Пскова и после недолгих допросов расстреляли. Семнадцать других курсантов, заподозренных в сочувствии к казненным, бросили за колючую проволоку в концлагерь. Допрос подходит к концу. Предъявляю допрашиваемому коричневого цвета папку с непонятными для нас описями. Она хранилась в квартире Гурьянова на самом дне железного ящика. Увидев папку, он, не ожидая вопроса, отвечает:

– Записи относятся к человеку, который примерно полтора месяца тому назад приезжал в разведшколу. Судя по всему, это был важный гость. Русский он или немец – сказать затрудняюсь. Одинаково хорошо изъяснялся на обоих языках. Жил в одном доме с Хорватом, ни в какую курсантскую группу его не зачисляли. Он посещал занятия по своему выбору, фамилии не называл.

Важный таинственный гость, – переспрашиваю я, – где же он теперь?

В Печках его сейчас нет. Исчез из школы так же внезапно, как и появился. Хорват о нем не обмолвился ни словом.

Может быть, Гурьянов темнил, а может, действительно не знал, что за гость жил в Печках, но я понимал, что даже эта скудная информация может пригодиться Центру. И я тут же передал еще одну шифровку, которая, как потом оказалось, сослужила важную службу нашим контрразведчикам.

Прошу извинения у читателей, но сейчас мне просто необходимо прервать основную нить рассказа, чтобы обратиться к событиям, о которых я узнал уже много лет спустя после войны.

А пока приведу две радиограммы.

«Центр Пяткину. Гурьянова – Лашкова направить в Ленинград со всеми документами в сопровождении опытного работника».

«Пяткин Центру. В 22.00 самолетом номер 17 отправлены Гурьянов – Лашков, все следственные материалы и документы».

Абвер: «Абсолютно секретно!»

Штурмбанфюрер СС Краузе (тот самый, что в свое время возглавлял абвершколу в деревне Печки) еще и еще раз перелистывал страницы довольно пухлого досье. Он был далеко не новичок в шпионском деле, я через его руки за время службы в военной разведке рейха прошло немало подобных жизнеописаний. Подобных, но не таких.

Краузе вспомнил, как, отдавая ему для прочтения этот документ, генерал СС из главного управления имперской безопасности (РСХА) внушительно подчеркнул:

«Я хочу, чтобы вы твердо уяснили: человеку, шефом которого вы назначены, предстоит совершить акцию, какую до него еще никому из наших агентов совершать не приходилось. И его досье вам надлежит изучить до последней буковки, не прочитать, а именно изучить».

Фамилия упомянутого суперагента немецкой разведки была Политов. Скорей всего, это был псевдоним. И Краузе, выполняя приказ с особой педантичностью, вскоре знал послужной список своего подопечного почти наизусть. Вот его основные вехи.

Крупное уголовное преступление, совершенное до войны. Переход в мае 1942 года на сторону немецкой армии и выдача важных сведений военного и политического характера. Полный курс обучения в специальной разведшколе на территории Австрии. В заявлении на имя шефа гестапо Политов писал: «Клянусь верой и правдой служить немецкому командованию…»

В досье, которое снова и снова перечитывал Краузе, перечислялись и качества агента. Те, кто их определил, прежде всего указали на его главные черты: ненависть к советскому строю, боязнь наказания за преступление перед своей страной, готовность служить рейху, а также находчивость, умение быстро ориентироваться в сложной обстановке, смелость и хладнокровие. Не позабыли учителя Политова внести в досье я такие качества, как алчность, карьеризм, полная беспринципность.

«Неплохо, очень неплохо», – резюмировал Краузе изучив папку от корки до корки. Эти записи теперь были дополнены личными впечатлениями: более месяца Краузе почти ежедневно общался с Политовым. Ему было поручено не только изучить характер своего подшефного, но и наставлять его, всесторонне и скрупулезно готовя его к осуществлению акции, замысел которой родился в недрах главного управления имперской безопасности.

Под опекой штурмбанфюрера Политов оказался в Пскове. Там он шлифовал свои диверсионные способности в особой команде «Цеппелина». Этот шпионско-диверсионный центр называли «унтермен „Цеппелин”» то есть «предприятие „Цеппелин”». Это и вправду была фабрика со множеством «цехов» различного профиля, где готовились из матерых уголовников и изменников Родины разведывательные, пропагандистские, повстанческие и диверсионные группы, на которые возлагались политическая разведка и «ножевые удары» по важным объектам и коммуникациям советского тыла. Один из таких филиалов находился в деревне Печки.

На повышенных оборотах «унтермен „Цеппелин”» заработало после того, как гитлеровской военной машине был нанесен сокрушительный удар на Курской дуге. В ту пору и начала готовиться акция, о которой даже b кабинетах высших чинов РСХА знали лишь несколько избранных: было задумано уничтожение высшего руководства Ставки Верховного Главнокомандования Красной Армии.

Краузе поручили «пропустить» Политова через весь цикл диверсионных наук, начиная со стрельбы из личного оружия и кончая обращением с быстродействующими ядами и ведением тайнописи.

Штурмбанфюрер должен был также выполните деликатную миссию, можно сказать, интимного характера – подобрать своему подопечному жену, которая не только бы облагораживала террориста, но и являлась ему верной помощницей в предстоящем деле. Его выбор пал на фрейлен Шилову, давнего агента гестапо.

В то время как Краузе в Пскове старался изо всех сил наилучшим образом натаскать своего подшефного, в Берлине для него готовили новейшую диверсионную технику. В его личный арсенал входили, в частности, новейший бесшумный пистолет, заряженный ракетой, специальная радиоаппаратура, установленная на мощном мотоцикле. Над каждой деталью этого секретного оружия трудились инженеры высшей квалификации.

И вдруг Политова в самый разгар подготовки в сопровождении офицера абвера срочно отправили из Пскова в Ригу, а его шефа штурмбанфюрера Краузе вызвали в Берлин, в главное управление имперской безопасности. В Псков он больше не вернулся.

Что же заставило гитлеровскую разведку круто изменить так тщательно продуманный план, свернуть подготовку Политова в Пскове? Ответ на этот вопрос следует искать в событиях, случившихся в те дни на берегу Псковского озера.

Достаточно сравнить две даты: 1 января в Печках были взяты Гурьянов – Лашков и секретный архив школы, а 10 января Политова увезли в Ригу, на время прервав заключительный этап его подготовки. У фашистов были все основания предполагать, что попавшие в руки советских контрразведчиков документы могут вывести их на след столь тщательно законспирированного диверсанта. Однако сроки выполнения этой зловещей диверсии были уже утверждены на самом высоком уровне, и поэтому лихорадочная подготовка Политова продолжалась и в Риге.

В назначенный час «икс» диверсант особого назначения отправился в советский тыл, не подозревая, что о уже на мушке у нашей контрразведки. Он был схвачен и обезврежен еще на дальних подступах к Москве.

А теперь вернемся к главной теме повествования.

«Легенда» Бориса Ларина

Он в глубоком загуле. Пьет и гуляет не переставая уже вторую неделю, благо денег много. Еще бы, за «работу» ему уплатили сорок тысяч рублей! Но тают на глазах денежки, много уже успел промотать.

Кутить Ларин начал сразу после того, как возвратился в Псков из советского тыла, где выполнял задание фашистской разведки. Пытался в пьяном угаре от решиться от воспоминаний, да не удавалось. Страх перед будущим тисками сдавливал сердце.

Последний стакан со шнапсом выпил залпом, поставил посудину вверх донышком, прихлопнул рукой: «Все, гульба кончена, завтра на свидание к обер-лейтенанту». Встреча, как и до этого, ночью, на конспиративной квартире где-то у черта на куличках.

К шефу он вошел в точно назначенное время – знал: немец любит пунктуальность. Перед этим постарался привести в относительный порядок свой изрядно поношенный костюм, начистил сапоги. А лицо не почистишь, оно так и осталось опухшим. Обер-лейтенант, взглянув на своего агента, воскликнул:

– Ты очень карашо погулял, да? Как это по-русски – до упаду?

Ларин подобострастно заулыбался, смолчал, ожидая, когда шеф заговорит о деле, ради которого он его вызвал. И конечно, сделает это, как всегда, на чистом русском языке. Словно угадав его мысль, немец четко и деловито произнес:

– С сегодняшнего дня ты, Ларин, снова военнопленный, лейтенант Красной Армии. Бежал из немецкого лагеря, чтобы найти партизан и с оружием в руках мстить фашистам. Сколько бы тебя ни спрашивали, ни на йоту не отходи от своей настоящей биографии, отвечай все как было, конечно, до того дня…

Замолчал и многозначительно посмотрел на Ларина.

– До того дня, – повторил он, – как ты стал нашим агентом.

Ларин больше всего боялся, что его опять забросят в советский тыл. Ну а чем лучше оказаться среди партизан? И его охватил прежний страх.

И снова обер-лейтенант как бы угадал его мысль.

– Все будет зеер гут, очень карашо. У тебя надежная «легенда».

«Может, он и правду говорит, – рассудил Ларин, – мне не придется ничего придумывать, хоть сто раз проверяй-перепроверяй. Ну а то, что в абвершколу добровольно пошел, их задания выполнял, так об этом только шеф и знает». Но тут в памяти Ларина, точно молния, сверкнуло имя – Семен. Как же он мог забыть про своего лагерного дружка Сему Дмитриева, которого уговаривал податься в разведывательную школу немцев. Где же он теперь, Семушка? Скорей всего, в том страшном лагере отдал богу душу. А что, если?.. Но он отогнал эту мысль.

Спустя несколько дней «убежавший из немецкого плена» Борис Ларин, небритый, обросший, в растрепанной красноармейской форме, входил в лес, где, по данным немецкой разведки, находились партизаны.

Ларин был не первый, кого засылали к нам со стандартной «легендой» убежавшего из лагеря военнопленного. Про одного такого, я бы сказал, «типичного беглеца» сейчас расскажу.

Было это весной того же 1943 года. Из Славковского и Сошихинского районов в особый отдел бригады стали поступать сведения о том, что незнакомый местным жителям человек ходит по деревням, чинит ведра, тазы, кастрюли, другую домашнюю утварь, всегда ценимую крестьянском хозяйстве, а тем более в военную пору. От денег незнакомец отказывается, расплачиваются с ними за работу продуктами.

Выдает себя «мастер» – так его здесь называют – за бежавшего из плена красноармейца, не таясь говорит, что выжидает удобного случая, чтобы перейти линию фронта и «с оружием в руках мстить фашистам» Причем «мастер» говорил об этом в деревнях где-то и дело появляются гитлеровцы и полицаи из соседних фашистских гарнизонов.

Получив этот сигнал, мы, конечно, решили срочно проверить его. Сделать это я поручил старшему оперуполномоченному особого отдела В. И. Смирнову. Выбор мои был неслучайным.

С Василием Ивановичем мы стали сотрудничать еще осенью 1941 года в 1-м отдельном Ленинградском партизанском полку. Тогда Смирнова назначили оперуполномоченным особого отдела, который я возглавлял Позднее на базе полка были сформированы две ленинградские партизанские бригады, и Смирнов снова оказался одним из моих сотрудников – на этот раз особого отдела 1-й бригады.

В то время ему исполнилось двадцать два года, но он уже был членом партии, перед войной окончил институт и, что особенно важно, обладал немалым опытом контрразведчика. Смирнов сумел разоблачить более десяти засланных к нам шпионов и диверсантов. Среди них – очень опасного вражеского лазутчика, агента гестапо, некую Анну Андрееву, имевшую задание обезглавить штаб одного из наших полков. Как и в других подобных операциях, Смирнову содействовали добровольные помощники из местных жителей, с которыми он поддерживал постоянную связь.

– Для начала, – вспоминал Василий Иванович, – я побывал в деревнях Хорево, Подрезово, Петрово и Подсадно, куда не раз наведывался «мастер». Через верных людей узнал, что лет ему двадцать шесть двадцать восемь. Костляв, крепок, носит синий лыжный костюм и такого же цвета полупальто. Через плечо – мешок, а в нем – мужики мне точно перечислили кровельные Ножницы, молоток, кусачки, пробойники, разная проволока и еще кусок рельса словом, все то, что требуется кустарю-жестянщику.

Установил я и еще одну деталь: больше одного-двух дней «мастер» в деревне не задерживается выполнит заказы и уходит. Любит посудачить с хозяевами о делах житейских. Однажды кто-то спросил его, что собирается делать дальше. Ответил без обиняков, как давно решенное: «Ушел бы к партизанам, да не знаю, как они меня примут. К тому же попробуй найди их». И больше – ни слова, не поинтересовался, может, кому известен путь к ним.

Меня особо заинтересовал факт, о котором тоже сообщили местные жители. В деревне Подсадно в один из вечеров собрались тайком, чтобы почитать партизанскую газету. Было человек пять, и среди них «мастер» – его пригласили как пострадавшего от фашистов. Посидели, прочитали все от корки до корки и разошлись. А сутки спустя сюда нагрянули гестаповцы, допросили несколько человек, все добивались, чтобы сказали, кто дал газету. А потом двух мужиков увезли с собой. Такое же повторилось и в других селах, где побывал «мастер»: допрос, арест, угрозы всем, кто попадался гитлеровцам на глаза.

Тайная читка партизанской газеты вместе с «мастером» в деревне Зеново тоже стоила ее участникам ареста. Скрыться от внезапно нагрянувших карателей удалось лишь учительнице Валентине Ефимовой. Она и рассказала в особом отделе о том, что случилось накануне в деревне. Мы попросили ее перечислить всех, кто присутствовал на читке. В числе других она назвала бежавшего красноармейца, переодетого в гражданскую одежду.

– По специальности он лудильщик, – добавила учительница, – мне говорили, что ходит он по деревням чинит домашнюю посуду.

Ефимова описала его внешность. Стало ясно, что это снова «мастер».

Нетрудно было догадаться, почему он ходит имени по тем деревням, которые расположены поблизости о наших отрядов: определяет границу партизанского лагеря, а заодно выявляет местных жителей, связанных нами.

Было решено встретиться с «мастером», как говорится, лицом к лицу. Но как? Где, в какой из десятков окружавших. нас деревень искать новоявленного лудильщика? Тем более, что действует он с волчьей осторожностью, предугадывает последствия каждого своего поступка, появляется внезапно, на одном месте не задерживается и уходит в неизвестном направлении.

На поиск, если так можно выразиться, базовой квартиры «мастера» мы направили разведчиц особого отдела Зинаиду Сергееву, Анну Михайлову и Нину Ефимову – однофамилицу учительницы. Срок им был дан самый жесткий. За два дня наши отважные девушки прошли больше десятка ближних деревень, рискуя в любую минуту встретить на своем пути гитлеровцев или полицаев, напороться на доносчика, предателя старосту и все-таки обнаружили неуловимого лудильщика. Оказалось, он, как правило, останавливается на ночлег в деревне Шестиперово.

Прикинули по карте и сразу поняли, почему его выбор пал на эту деревню: она находится в полутора километрах от Маршавиц, где расположен фашистский Гарнизон. Получалось, что друзья и защитники «мастера» тут же, под боком. Нужно было точно установить его местопребывание, застать его врасплох, чтобы он не успел подать сигнал в гарнизон.

Несколько наших попыток настичь его сорвались – ускользал, словно кто предупреждал его, хотя в это не верилось: кроме нескольких надежных людей, никто о пашем намерении не знал. Думаю, что ему просто-напросто везло.

И вот в очередной раз на задержание «мастера» выехала конная группа разведчиков бригады во главе со Смирновым. Поначалу остановились в деревне Бураки. Жил там один наш человек, которого дядей Ваней звали. Он и сообщил, что примерно часа полтора назад приходил лудильщик и сразу же отправился дальше по направлению к Маршавицам.

Смирнов прикинул: наступает ночь и «мастер» наверняка остановится в надежном месте под прикрытием гарнизона, куда партизаны, по его расчету, не осмелятся заглянуть.

«Едем в Шестиперово!» – приказал своим спутникам

Василий Иванович.

– Луна светила вовсю, – рассказывал мне Смирнов, – каждый камень виден. Кони быстро домчали до места. Разведчицы сообщили, в каком доме обычно останавливается лудильщик, – четвертый от околицы. Вокруг – мертвая тишина, только время от времени ее нарушают голоса на русском и немецком языках, в гарнизоне не все еще угомонились.

Подошли к дому, постучались. Дверь долго не открывали. Наконец шаркающие шаги.

– Кто там? – спросил старческий голос.

– Полицейские из волостного управления, открывай.

После короткого молчания дверь открыли. На пороге – седой тощий старик. Я с двумя разведчиками (трое с лошадьми остались во дворе) вошел в избу.

Завел с хозяином разговор о партизанах посетовал, что трудно с ними бороться. Население, мол, нам не помогает, не говорит, где они скрываются.

– Откуда нам-то знать о них? – пробормотан старик и уселся у стены. И тут я увидел, что у его ног на полу спит человек. На голову натянуто пальто, ноги у него покрыты рядном.

– Это кто у тебя тут разлегся? – строго спросил старика.

Он ответил, испуганно глядя на меня:

– Знакомый один, переночевать попросился. – Разбуди, – приказал я. – Не мастер ли тут дрыхнет? А его в Маршавицах ждут герр комендант и начальник полиции.

По тому, как лежавший на полу человек сразу сбросил с себя пальто, было ясно, что он не спал и слышал мой разговор со стариком.

– Что вам от меня надо? – спросил ночной гость.

Я предложил ему подняться, что он нехотя сделал. И тут я увидел на нем синие лыжные брюки, такого же цвета, как и пальто.

– Придется тебя задержать: без разрешения полиции посторонним ночевать здесь не. положено. Собирайся.

Он посмотрел на меня в упор:

– Я и есть мастер. Передайте коменданту что утром сам к нему явлюсь и обо всем доложу.

Изобразив на лице недоверие, я сказал:

– Ежели ты мастер, то где твой инструмент?

Он поднял с пола увесистый мешок и тряхнул им.

Конечно, перед нами стоял человек, встречи с которым мы давно искали.

– Пойдешь с нами!

Поначалу «мастер» стал спокойно собираться, но вдруг занервничал, заволновался, – видимо, заподозрил неладное. Он подошел ко мне вплотную и шепнул:

– Выйдем в сени, поговорим с глазу на глаз.

– У меня от своих секретов нет, – ответил я громко. – Собирайся и пошли.

– Вы не те, за кого себя выдаете, и я с вами не пойду.

Надо было действовать решительно и быстро: в селе каждую минуту могли появиться немецкие патрули или полицаи. Теперь уже я приблизился к нему:

– Да мы не те, за кого себя выдаем, мы партизаны… Бери пальто – и за нами. Откажешься – прикончим на месте!

– Вы допускаете непоправимую ошибку, – сказал «мастер». – Я – советский разведчик, переброшенный сюда Москвой. Сегодня под утро мне предстоит руководить диверсией на реке Великой. Если вы сорвете операцию, ответите головой.

Думаю он сам понимал наивность своей уловки, придуманной только для того, чтобы как-то оттянуть время.

– Всё. Одевайся и пошли!

На допросе «мастер» долго увиливал от прямых ответов, старался запутать следователя. Пришлось устроить ему очную ставку с учительницей Ефимовой. Наконец он вынужден был признаться, что в начале войны слался в плен, потом в Пскове был завербован гестапо. После обучения в спецшколе его забросили в советский тыл где он совершил диверсию. По возвращении получил новое задание: выдавая себя за бежавшего из лагеря военнопленного, обходить села, чтобы выявить место расположение партизан, а заодно и помогающих им местных жителей. Он назвал себя Жигуновым. Но установить, настоящая ли это фамилия или из «легенды», но не удалось.

Гость из вафеншуле

Случилось это глухой ночью. Я только что прилег отдохнуть и вдруг сквозь дрему слышу, как кто-то на пониженных тонах, но горячо спорит с моим ординарцем Петром Ивановым.

– Да пойми ты, упрямая голова, не могу я его сейчас будить, он только что…

– Надо мне, очень надо, – перебил густой простуженный голос. – Не на блины ведь пришел, дело неотложное.

– Опять ты за свое. Человек две ночи не спал. Горит у тебя, что ли?

– В том-то и дело, что горит, Доложи, и поставит на этом точку.

– Ладно, – сдался наконец Петр. Но не успел он произнести привычное: «Батя, к тебе», как я уже был на ногах. Спал в одежде, а сапоги натянуть – дело секундное. Подрывника Семена Дмитриева я знал хорошо. После его побега из лагеря военнопленных мы не paз встречались, подолгу беседовали – такая уж у начальника особого отдела должность: доверяй, но проверяй. Дмитриев понимал это и не обижался. А вот сейчас предстояла, так сказать, незапланированная встреча. Видимо, у него что-то очень важное случилось.

– Возвращались мы вчера с задания, «железку» рвать ходили, – начал рассказывать Дмитриев. – На обратном пути встретились с группой подрывников из другого отряда. Остановились, самокрутки свернули. Я за дерево прикурить зашел, чтобы ветром огонек не задуло, затянулся, дымок разогнал и глазам своим не верю. В той группе подрывников вижу Борю, лагерного «дружка». Улыбается, что-то рассказывает. Из-за дерева не выхожу, все приглядываюсь – не обознался ли?

Точно, он, Борис Токарский, живой и невредимый. Даже за старшего в группе.

Как же так, думаю, он же, подлюга, гитлеровцам продался, завербовали они его в свою, разведшколу, еще и меня уговаривал с ним вместе пойти. И вдруг среди партизан очутился!

Стою я так за деревом и чувствую: сейчас кинусь на него. Задержим – и к вам в особый отдел. А потом решил: а вдруг спугну, может уйти, ведь при оружии он, да и нужно ли его сейчас брать? Наверно, лучше с вами наперед поговорить. Вот и пришел… Да, чуть не забыл. Когда стали отходить от встречной группы, слышу: «Ларин, перекус надо бы сделать». А он в ответ: «скажу когда, не забыл». Почему Ларин, если он Токарский? Токарский Борис Иосифович…

Я слушал Дмитриева не перебивая.

– А может быть, ты обознался? спросил я Семена. – Ведь бывает, два человека до того друг на друга похожи – родная мать не различит.

– Да что вы, товарищ старший лейтенант, никакой ошибки, – решительно ответил Дмитриев. Это он, Борис Токарский!

– Ну а ты-то этому Ларину на глаза не попала – спросил я, мысленно восстанавливая облик этого крепкого, ладного парня, который появился в нашей бригаде немногим более месяца тому назад.

– Нет я за деревом так и простоял.

Через два дня Ларина – Токарского доставили к нам в особый отдел. До этого я навел справки и получил о нем самые хорошие отзывы. Все в один голос говорили, что подрывник он отличный. Где же он успел так поднатореть в этом непростом деле? Не в лагере же. При подготовке диверсантов этому учат обязательно.

Первые два допроса закончились, можно сказать, в пользу Ларина. Вел он себя спокойно, уверенно, никаких осечек в его ответах не было. Единственное, что его обижало наше доверие. И это после того, как так хорошо показал себя в деле.

Настало время привести последний аргумент. В третьем допросе Ларина ждала страшная для нее встреча.

Войдя со света в комнату, он не сразу разглядел Дмитриева. А увидев, заметно побледнел. В наступившей тишине слышались мерное тиканье ходиков и тяжелое дыхание Ларина.

– Садитесь, Токарский.

Я впервые произнес его настоящую фамилию, но продолжал стоять, не отрывая взгляда от Дмитриева.

– Думаю, представлять вас друг другу не надо.

И Ларин – Токарский стал рассказывать. Торопливо, перескакивая с одного на другое, выкладывал все, что знает. Передо мной сидел уже совершенно другой человек – угодливый, заискивающий, старающийся разжалобить. Сообщил кстати, что у него есть еще один псевдоним – Крохин. Назвал фамилии нескольких курсантов из обучавшихся вместе с ним в абвершколе. И недавно забросили в наш тыл с заданием создавать лжепартизанские отряды, совершать диверсии на железных дорогах, убивать партийных и советских работников.

– В какой спецшколе обучались? – спросил я.

– Она находится в деревне Печки.

– В деревне Печки? – невольно переспросил я.

– Да, – подтвердил Ларин. – В сорок втором году я туда пришел.

Так вот, оказывается, где находилось шпионское логово, которое мы столько времени искали!

Как только Ларина – Токарского – Крохина увели я расстелил на столе карту, изрядно потертую на сгибах от частого обращения. Знакомые зеленые пятна лесов и бурые – болот, голубые извивы рек и речушек, кружочки обозначающие города, деревни, хутора, пунктиры железных дорог, нитки шоссе и проселков. Все это были для меня не только географические понятия. Здесь располагались вражеские гарнизоны, комендатуры патрульные посты и полицейские заставы, здесь проходили маршруты наших разведчиков, были пункты встреч связных и подпольщиков, партизанские тайники и конспиративные квартиры. Эта карта – мои постоянный компас и советчик, она «исхожена» мной вдоль и поперек.

Так, «шагая» по карте, я обнаружил Деревню Печки на берегу Псковского озера. Километров двадцать – двадцать пять от Пскова, где стоит самый мощный гарнизон Рядом с деревней проходит большак, по которому шныряют патрули, движется транспорт. Полукольцом этот район охватывает железнодорожная линия Псков – Изборск – Печоры. Значит, и здесь усиленная охрана.

Прикинул какое расстояние отделяет нас от этого места, и тяжко вздохнул: не меньше двухсот километров получилось. Да еще каких! Если пробираться туда, еще больше наберется: ведь не по автостраде же ехать, а лесами, проселками. Но уже тогда, в момент первой прикидки, я был совершенно уверен, что дорогу в Печки мы найдем.

Центр неоднократно и раньше сообщал нам, что абверовцы свили свое змеиное гнездышко где-то в районе наших действий Но где? На этот вопрос нас и торопили ответить. На поиск были нацелены не только сотрудники особого отдела, но и наши разведчики, наше псковское подполье Что же, теперь, кажется, можно было сообщить в Центр, что его задание выполнено.

Но тут у меня возникло сомнение. «А что, если этот подлец Ларин сказал неправду, чтобы сбить меня с толку?» Необходимо было проверить этот адрес. Но сколько пройдет времени?

И не знал я в тот час, что ответ на мой вопрос уже в пути, что послана мне дорогая весточка человеком, на которого можно было положиться как на самого верного.

Дед Никандр жил на лесном кордоне с юных лет. Жил уединенно, отдавая всего себя одному раз и навсегда полюбившемуся делу: охранял, берег лес. Уйдя на зорьке и до позднего вечера не возвращается. Шагает и шагает по лесу, не зная усталости, – ходок он в свои семьдесят с лишним лет был отменный. Каждое дерево ему здесь известно, каждая тропка ногами измерена. Предлагали деду коня – отказался: «Без него управлюсь».

С лесником почти никто не общался, не заглядывал в его сторожку. Да и к чему, ежели хозяина все равно на месте не застанешь. И он знакомств не искал, предпочитал одиночество.

После того как в родные места пришли оккупанты, к нему и вовсе перестали заходить. А старый лесник, будто ничего не изменилось в его жизни, продолжал нести свою нелегкую службу. «Лес не мой и не немца, а наш народное богатство, – рассудил он, – значит, надобно лес сберечь».

Однако с зимы сорок второго года кончилось одиночество деда Никандра. Начали в его спрятанный за вековыми деревьями домик наведываться гости. Приходили нечасто, и, как правило, в ночную пору. И уходили такое же время – неслышно, как вода через сито. Помню любимую поговорку деда: «Лес – с ушами, поле – с глазами».

Это были наши разведчики и связные, а иногда партизаны-подрывники. Дело сделают и, если время позволяет, отдохнут у деда. Попьют чаю, заваренного ягодами и травами, а если повезет, то и дичью лесной полакомятся. Привал на час-другой – и опять в дорогу. В тот вечер дед Никандр с особым нетерпением ждал связного. Была у него для этого веская причина – знал он от верных людей, что в одной из окружных деревень, похоже, расположилась шпионская школа, которую немцы маскируют под гарнизон власовцев. Дед оценил важность этой новости и, бросив все дела, а многие месяцы впервые сходил в деревню – постарался проверить слуха. Выходило, что сказали все верно.

Но партизанского посланца как на грех все не было. Наконец появился. Издали увидел его дед Никандр. В легком ватнике, за поясом топорик, на голове выгоревшая от солнца кепка, кирзовые сапоги порыжели от времени и сырости.

Пароль не потребовался – давно знали друг друга. Поздоровались. Гость выпил кружку воды и тяжело опустился на скамью, устало прикрыл глаза. Старик молча сел рядом, попыхивая самокруткой. Ждал, когда человек после трудного пути отдышится.

– Есть тут у меня одна весточка, надо бы ее куда следует доставить, да хорошо бы пошибче – ждут ее очень…

Вытащил из-за иконы спичечный коробок. На клочке газеты нацарапал карандашом несколько слов. Высыпал спички из коробка, положил на донышко записку, прикрыл заранее приготовленным вторым донцем, затем ссыпал серники назад. Хитровато подмигнул: знай наших! Донесение было снаряжено в путь. Передохнул связник, переобулся, докурил самокрутку и больше засиживаться не стал. Коль дело срочное – значит, надо торопиться.

Азы партизанской науки

Таких добровольных помощников, как дед Никандр, было у нас тогда немало. Никто из них не был обучен премудростям партизанского дела, доходили до всего своим умом, природной смекалкой. А двигало их поступками высокое патриотическое чувство, любовь к своей Родине, жгучее желание мстить оккупантам. Каждому из них довелось пройти свой «подготовительный класс» на земле, захваченной врагом.

«Когда обрушилась на нас война, я жила в деревне Ермиши Сошихинского района – помните, наверно, какую? Было мне в ту пору девятнадцать лет, – так начинает письмо ко мне бывшая разведчица особого отдела Нина Федоровна Ефимова – Степанова. – Дом стоял на отшибе, у самого леса, и стали заходить к нам красноармейцы – то в одиночку, а то и по нескольку человек. Выходили из окружения, прятались от гитлеровцев.

Я и моя свекровь Ксения Онуфриевна Онуфриева как могли, помогали бойцам. И кормили, и отдых давали. А когда в деревню заходить было опасно, мы на сарае ветку выставляли – условный знак. Ну, тогда ее сами в лес носили, не оставлять же людей голодными.

Запомнился мне один командир, совсем молодой, статный такой, только звание его позабыла. Целый месяц навещал, а однажды пришел, поблагодарил за всех и сказал: «Больше, хозяюшки, беспокоить вас не станем. Собралась у нас группа, через линию фронта будем пробиваться к своим. Может, кто из нас погибнет но остальные пройдут». Он оставил адрес родных, наказал: «Как фашистов прогонят, пошлите по этому адресу письмецо, сообщите обо мне». И ушел. Больше мы его не видели. Фамилия его была, если не запамятовала Пяташков. Только жаль, не довелось эту просьбу выполнить. Немцы сожгли наш дом, в нем и адрес сгорел.

После тех, кто из окружения выходил, стали к нам наведываться военнопленные, бежавшие из немецких лагерей. Им тоже помогали чем могли – продуктами, одежонкой».

Весной 1943 года мы взяли Нину Ефимову в партизанскую бригаду. Узнали, что гитлеровцы установили за ней наблюдение. Дальше оставаться ей в Ермишах стало опасно.

«За мной приехали работник особого отдела товарищ Мальцев и еще двое разведчиков, – продолжает в письме Ефимова, – и говорят мне: «Пойдешь с нами, только возьми с собой комсомольский билет». А он у меня в стеклянной банке на огороде зарыт. Я его спрятала: в соседнем селе Большие Пустыньки немцы двух парней расстреляли за то, что нашли у них комсомольские билеты. Выкопала я банку, и мы пошли.

Если помните, зачислили меня в партизанскую разведку. И сразу – задание. Его мне дали 30 апреля – в канун Первомайского праздника. Наверное, потому и не забыла эту дату. Было оно таким: пойти в деревню Лупу к одному человеку и отдать ему пакет. Вот и все. Объяснили, как лучше туда пройти. Сказали, чтобы в пути ни у кого ни о чем не расспрашивала, а шла бы так, будто эта дорога мне сызмальства известна. Сообщили пароль и отзыв.

Я выполнила задание и вернулась как раз тогда, когда партизаны давали салют в честь праздника. Все это я хорошо запомнила. Показалось мне задание очень трудным. Все боялась, что не выполню. Хотя потом были дела посерьезнее.

Вот хотя бы это. Вы тоже, думаю, его помните.

Вызвали вы меня и, показав на карте прочерченную линию, сказали: «Пройдешь по этому пути и разведаешь его». Я сразу поняла, какое ответственное задание получила. При этом вы еще добавили: «Ежели придется в какую деревню зайти, делай это не сразу, сначала понаблюдай за ней издали. Потом постарайся войти сразу в середку – так новый человек меньше в глаза бросается».

Сколько километров тогда прошагала – не помню, но в деревню действительно пришлось войти, да еще в какой момент: только передо мной, оказалось, фашисты туда пожаловали. Но отступать было поздно, и я сама пошла по улице. Иду, не оглядываюсь, а мне навстречу офицер с Железным крестом на груди. «Важная, – думаю, – птица, надо поздороваться». Как только пошла к нему, выпалила: «Здравствуйте, герр оберст!».

Останавливаться я, конечно, не стала и от него подальше. Прошла шагов десять – пятнадцать и наугад свернула в чей-то двор. Гляжу – женщина в роде копается. Я к ней. Вроде как передохнуть. Слово за слово, узнала, что в деревню нагрянула хозяйственная команда, хватают все, что под руку попадет, – яйца, масло, молоко. В команде человек шестьдесят семьдесят.

«Надо уходить», – решила я. Сказала женщине, что спешу, и пошла. И вдруг замечаю: у околицы стоит часовой. Что делать? Прятаться, обходить его стороной это может показаться подозрительным. Направила прямо к нему. Кое-как объяснила, что иду на работу и должна поспеть к утру. Уж не знаю, что он понял из моих объяснений, только махнул рукой. Так я из деревни и выбралась».

Куда более трудным оказался «приготовительный класс» у других разведчиц нашего особого отдела. Вот рассказ одной из них – Галины Владимировны Ильиной.

«Партизаны стали приходить к нам в дом чуть ли не с первых дней оккупации. Кто эти люди, я тогда не знала, только видела, что дедушка, пока они находились у нас, стоял на посту. Партизаны были связаны и с сестрами Орловыми – они наши соседи.

Я держала все в тайне, даже со своей самой закадычной подругой и то не делилась, хотя она однажды меня спросила:

– Галь, правда говорят, к вам партизаны ездят.

Я сделала вид, что страшно удивилась, и ответила

– Ну, что ты, враки…

А партизаны появлялись все чаще. Это уже трудно это скрывать, и староста грозился отвести нас в Воронцово, где был гитлеровский гарнизон. Тетки мои – Мария и Евдокия Орловы – обе ушли в партизаны. Появлялись редко, измученные. Ноги натерты до крови. Переобуются, кусок хлеба схватят – и опять их след простыл.

Жили мы все время под страхом, в тревоге. Хорошо, потом в нашу деревню Голубово фашисты перестали ездить – она оказалась в Партизанском крае. Но это уже позднее.

Вспоминаю такой случай. Приезжают к нам партизаны. Лысенко Иван и с ним еще пятеро. О чем-то поговорили с матерью, она зовет меня.

– Доченька, сходила бы ты в Ломовицы, проведала, как там живут наши родичи.

Идти надо семь километров. Лес, кусты. Страсть как это хотелось, да и боязно. Лысенко смотрит на меня, ждет, что скажу. Маленькая, а смекнула, что очень надо.

– Ладно, пойду.

Мать вручила мне метрику, проводила немного. Иду по линии – у нас рядом проходила ветка железной дороги. Потом свернула на проселок. Вдруг из-зa кустов выходит полицай, наставляет на меня автомат.

– Стой!

Остановилась, жду. Он подходит ко мне.

– Документ!

Я развязала платок, показываю ему метрику.

– Куда идешь?

– Проведать родных.

– Партизаны у вас есть?

– Нет.

– А приходят?

– Нет, не приходят.

Когда обратно пойдешь?

– Вечером.

Но когда я возвращалась, на этом месте ко мне никто не вышел, а было очень страшно.

Вернулась, рассказала Лысенко обо всем, он уточнял, где полицай на дорогу вышел. Оказывается там была засада. Вот для чего меня посылали! Видит, была я в разведке.

Мама и потом не раз посылала меня на задания и не всегда все обходилось благополучно. Один раз случилось несчастье.

Зашли к нам сестры Орловы, попросили мою бабушку сходить в немецкий гарнизон за двенадцать километров, разузнать там кое-что. Дали ей пачку листовок.

Набрали мы малины, вроде идем продавать, и направились в путь. До места добрались к вечеру. Зашла в дом, а там девица из нашей деревни. Мы даже обрадовались такой встрече, еще не знали, что она, оказывается, к немцам подалась. Хозяин сразу куда-то ушел и вскоре вернулся с тремя полицаями. А девушка эта показывает на нас:

– Вот эти от партизан пришли.

Отвели нас в комендатуру. Бабушку сразу стали так бить, что-то все у нее выпытывали. Потом за меня принялись, расспрашивали, с каким заданием мы пришли. Я и вправду ничего об этом не знала. Сначала прикинулись ласковыми, вежливо выспрашивали, бывают ли партизаны в деревне. Я сказала, что ни одного не видела. Тогда начали пугать – наганом размахивали. Принесли резиновую нагайку, стали бить по лицу, по голове – куда попало. И все приговаривали:

– Зачем в село пришли? Какое задание получили? От кого?

Били долго. Сколько это продолжалось – не помню. По очереди – то меня, то бабушку – водили на допросы. Так в течение недели. О том, что нас арестовали, быстро стало известно. Уже на другой день я увидела в щель маму около комендатуры. Но к нам ее не пустили. К счастью, бабушка ухитрилась все листовки незаметно выбросить в уборную. Это нас и спасло, а то бы всю семью расстреляли.

Когда меня в детстве кто-нибудь обижал, я горько плакала, а когда немцы били, не издала ни единого звука. Только закрою глаза и крепко сожму губы. Страшно было, слов нет. И сейчас в дрожь бросает, как вспомню. Я только одно знала: пусть мучают, расстреливают, но ничего им не скажу.

Потом – какой это был день, не знаю – привели нас в канцелярию, отдали бабушке паспорт и сказали, чтобы мы немедленно убирались. Мы чуть ли не бегом все двенадцать километров пробежали. В тот день, когда возвратились, мама заметила, что у меня появились седые волосы, и долго я ходила будто деревянная.

Прошло много лет. Однажды идем мы с Марией Орловой по Пскову, навстречу нам мужчина. Она меня спрашивает:

– Ты его раньше нигде не встречала?

– Что-то не припомню.

Тогда она мне и рассказала, что во время оккупации он по заданию партизан служил в полиции в Воронцове, куда нас с бабушкой посылали и где нас арестовали. Оказывается, шли-то мы тогда как раз к нему.

Было мне в ту пору одиннадцать лет…»

Птичка-невеличка

Маленькая, проворная Лида Павлова в свои девятнадцать лет казалась совсем еще девочкой. И партизанская кличка для нее как-то сразу придумалась – Перепелкина. А чтобы разнобоя не было, добавили имя Галка. Она и в самом деле была немного похожа на птичку. Невеличка уже пороху успела понюхать.

Во время войны с белофиннами юная телеграфистка железнодорожной станции Псков служила в армии, была в нескольких километрах от переднего края.

– Поэтому, когда началась Отечественная война, – рассказывала мне Павлова, – я сразу же отправилась в Псковский горвоенкомат. Прихожу туда – батюшки-светы, возле стола дежурного толпа мужиков, не подойти. Пришлось поработать локтями. Предъявляю мобилизационное предписание.

– Доченька, ступай к маме! – выкрикивает кто-то из толпы. Смеются. Мне же не до смеха.

– Нам тут с мужчинами не разобраться, – сердито говорит дежурный, – а детский сад по другому адресу.

Я действительно ростом особо не вышла, но очень обидно мне стало. В слезах ушла на свой телеграф. Вторую попытку сделала уже в Луге. Туда я прибыла с последним составом, который ушел из Пскова 7 июля. Дело в том, что там по мобпредписанию находился запасный пункт моей явки. Как только остановился поезд, я бегом в райвоенкомат. Но повторилась та же история: и здесь со мной не пожелали возиться.

Наступила ночь, светлая, теплая. Доплелась я до какого-то скверика, усталая, голодная, села на скамейку и уснула. Сколько проспала – не знаю. Наверное, недолго. Разбудил меня патруль. Расспрашивать ни о чем не стали, а сразу отвели в комендатуру. Я там все о себе и рассказала. Выслушали меня, накормили и уложили спать.

Утром привели меня и еще несколько человек в райком партии. Поначалу удивилась: почему именно сюда? Потом махнула рукой ладно, лишь бы поскорей определиться.

Вызывали нас по одному. Наступила и моя очередь. Беседовал со мной человек средних лет в гражданском костюме. Себя не назвал, а все больше меня расспрашивал – где росла, чем занималась, есть ли родные. И вдруг неожиданно:

– А что, если мы тебя обратно в Псков отправим?

– Там же немцы… Я на фронт хочу.

– Там тебя фронт и ждет.

Короче говоря, предложил он мне подпольную работу. Признаюсь, как услышала, сердце от страха замерло: «Куда тебе такое? А если завалишь дело, что тогда?» Подумать-то подумала, но сказать не сказала.

– Хорошо, – говорю, – отправляйте, постараюсь.

Через два дня Павлову тайно переправили в Псков. Здесь оставались ее близкие – мать, сестра с больным мужем и детьми. Лида сказала родным и соседям что уезжала с последним эшелоном, да не повезло: разбомбили его, вот и пришлось вернуться. Звучало это вполне убедительно.

– За эти несколько дней город страшно изменился, – продолжает Лида. – Кругом развалины обгорелые стены. Приказы – один свирепей другого. На всякий случай запомнила, кем они были подписаны: начальником окружной военно-полевой комендатуры генералом Гофманом, военным комендантом города майором Миллером, начальником полиции безопасности СД гауптштурмбанфюрером СС Энгельмайером…

В первый же день своего возвращения стала невольной свидетельницей жуткого зрелища: на центральной площади города повесили двух мужчин. Было объявлено что их заподозрили во «враждебных действиях против рейха». Для устрашения на площадь согнали жителей окрестных домов, случайных прохожих.

Так началась моя новая жизнь.

Сначала мне было дано указание устроиться на работу, и, если удастся, поближе к военным объектам. Начинать пришлось с биржи труда – до войны мы и слова-то такого не знали. Там надо было получить «рабочий паспорт», который, кроме того, давал право, на проживание в Пскове. Тот, кто его не имел, считался, как говорилось в одном из приказов, «дезертиром трудового германского фронта». К таким городской голова Черепенькин грозился применить «самые суровые меры, вплоть до расстрела».

И вот я на бирже. У входа в комнату регистрации вдруг увидела Елизавету Адольфовну Юнгт, свою бывшую учительницу немецкого языка. Мелькнула мысль: «Если она здесь работает, то может выдать меня, ведь я комсомолка». Она приветливо поздоровалась со мной отвела в сторону.

– Я здесь служу, – тихо сказала учительница. – Меня не бойся, я осталась прежней. Хочешь устроиться на работу?

– Для этого и пришла.

– Иди домой и пока нигде не показывайся. Живешь там же? Ну, тогда я сама тебя найду.

Через неделю с помощью Елизаветы Адольфовны меня взяли работать на кухню при аэродроме. Кстати скажу, что Юнгт помогала партизанам до последних дней оккупации Пскова, не раз давала мне чистые бланки немецких паспортов, снабжала пропусками.

Кухня, куда я устроилась, обслуживала рабочий люд – эстонцев, латышей, чехов, поляков. Для немцев готовили отдельно.

Между тем время шло, а обещанный связной не появлялся. Как действовать, что предпринять – я не знала. И опыта у меня никакого. Но дальше случилось то, чего я меньше всего ожидала.

Переводчиком на аэродроме служил молодой человек по фамилии Кулачковский. Я знала, что он русский, раньше жил в Риге, куда вскоре после революции эмигрировали его родители. Юрий хорошо владел несколькими языками – русским, немецким, латышским. И гитлеровцы его очень ценили.

Я была, наверное, очень уж неосторожна, и Кулачковский заметил мои попытки приблизиться к самолетам. Улучив удобный момент, он подошел ко мне и негромко сказал:

– Тебе что, жить надоело? Если что надо, скажи…

Таким поворотом дела я была и ошеломлена, и озадачена. Посоветоваться не с кем. Юрия я почти не знала. Решила, что он провокатор, подосланный немцами. Бежать из города? А связного все нет и нет. Может, про меня забыли?

Притаилась, ничего не предпринимаю. Жду, что будет дальше. Больше мне ничего не оставалось. И вдруг новая неожиданность: Кулачковский зачастил в наш дом. Жил он неподалеку. То вечером заглянет к нам, а то и днем. Меня держит под наблюдением, решила я.

Выяснилось другое: он, оказалось, ради моей закадычной подружки Кати Венковой в наш дом ходит, а она у нас днюет и ночует. Так мы и подружились. Вижу, присматривается он ко мне, да и я к нему приглядываюсь. Не сразу, конечно, но возникло у нас взаимное доверие. Юрий начал рассказывать мне про свою работу, аэродром, про другие дела. Ценных сведений накопилось немало. Тут как раз и связной объявился. Окликнул он меня возле дома, и мы вдвоем пошли по улице, будто давние знакомые.

– Я из города, как живете? – это был пароль.

Надо сразу сказать отзыв, но от радости растерялась, забыла про все и расплакалась. Спохватилась, пришла в себя, ответила как следует. Потом мы со связным стали видеться регулярно, только не у меня дома, а в разных других местах, заранее условленных…

Мне нравилось, как работает Лида Павлова. Благодаря ей мы передали в Центр много ценной информации. Летом сорок третьего я познакомился с ней лично. Помнится, встретились мы в поселке Добриведки, местом явки была полуразрушенная церковь. Тогда Лида передала мне подробный план аэродрома, подготовленный Кулачковским. На нем были указаны зенитные батареи, бензохранилища, склады. Наша штурмовая авиация вскоре воспользовалась схемой. Правда, к этому моменту Павловой пришлось «переквалифицироваться» из подпольщиц в разведчицы-маршрутницы. Как это произошло, пусть сама расскажет.

Да, это случилось очень неожиданно. Вернулась я из Добриведок поздно вечером. Подхожу к своему дому – и вдруг из темноты: «Прилетела наша птичка…» Сразу узнала голос соседа. Шатаясь, он подошел ко мне, дохнув на меня винным перегаром, а за его спиной я увидела полицейского чиновника Герасимовича. Они, конечно, поджидали меня, но для чего? Сосед и прежде, случалось, пытался заигрывать со мной, а сейчас под хмелем вел себя еще развязней.

– Да что вы, Александр Иванович, – кокетливо сказала я, когда он преградил мне дорогу к калитке, – мы ведь просто добрые соседи, разве не так?

– Добрые соседи, говоришь? Ничего, скоро до тебя доберутся, тогда узнаем, что ты за штучка.

– Заткнись! – резко оборвал своего дружка Герасимович и утащил его в дом.

Времени на размышления у меня не было. Я понимала: надо скрыться. Бросилась от калитки в темноту. Пробежала одну улицу, другую, остановилась перевести дух. «Хвоста» вроде нет. Куда теперь? Прежде чем уйти из города, я должна была предупредить руководителя нашей подпольной группы Семенова, работавшего на электростанции.

Явиться к нему неожиданно, когда не ждет, значило нарушить строжайший запрет. Но избежать этого было нельзя. И я постучалась. Как и следовало ожидать, он встретил меня сурово, даже гневно. Но, узнав, что случилось, успокоил, посоветовал, какой дорогой безопасней уйти из города.

В ту ночь, как я потом узнала, к нам нагрянули гестаповцы. Весь дом перерыли, но ничего подозрительного не нашли.

В родной дом Лида смогла вернуться только через год, после освобождения Пскова.

Кулачковский нашелся!

Эти несколько страниц, которые вы сейчас прочтете, дополнили книгу, когда она уже была практически закончена. И сделал я это с большим удовольствием, потому что лишь теперь, много лет спустя, могу рассказать подробнее еще об одном благородном и отважном человеке.

После того как Лида Павлова вынуждена была внезапно оставить Псков, связь с Кулачковским прервалась. Ничего мы не знали о его дальнейшей судьбе. И вот неожиданная радость. Приходит ко мне взволнованная Лидия Григорьевна и с порога выдает новость:

– Юра Кулачковский нашелся!

Написал он Павловой письмо из Риги. Завязалась у них переписка. А потом и я к ней подключился. Ответил мне Юрий Федорович подробным письмом. Привожу его почти полностью.

«Вас, конечно, интересует, кто мои близкие, откуда я родом, где жил до того, как встретился в Пскове с вашей разведчицей Лидой Павловой.

Мой отец, Федор Антонович Кулачковский, – русский, а мать, Татьяна Яновна, по национальности латышка. Жили они в России, а после революции оказались в Риге. Как и почему это случилось, сказать не могу, ведь я и моя сестра родились после того, как родители поселились в Латвии.

Отец был механиком на табачной фабрике «Майкапар», зарабатывал мало, а в буржуазной Латвии подыскать другое место было тяжело. Квартирка, в которой мы жили, тесная, на каждого из шестерых по три метра выходило. На такой жилплощади, как в народе говорили, только ноги протянуть.

Самое трудное время для таких, как мы, наступило в 1934 году, когда власть захватил Ульманис и установил фашистскую диктатуру. Мой старший брат как раз окончил русский университет в Риге. Родители надеялись, что он хорошо устроится и семье станет легче. Но диплом не помог. Брат так и не сумел найти работу по специальности. Замечу, кстати, что Ульманис вскоре прикрыл университет только потому, что преподавание там велось на русском языке. А вот немецкий был в чести. Знать его считалось обязательным для школьников студентов – всех, кто хотел получить работу. Тогда немцы в Латвии владели многими фабриками, мастерскими, магазинами…

Дома у нас старались разговаривать на трех языках— русском, латышском и немецком. Отец и мать приучали нас к труду, хотели, чтобы мы выросли людьми образованными и честными. Я был младшим из сыновей, и отец со мной возился больше, чем с другими. При этом часто повторял, бывало: «Учись меньше говорить, больше слушать».

Немало для моего развития сделал старший брат. Рассказывал мне о Советском Союзе, о России. Помню, в 1938 году отец приобрел приемник, и мы вечерами, занавесив окна и заперев двери, слушали Москву. О фашизме в нашем доме уже тогда говорили как о страшной беде.

Никогда не забуду 21 июля 1940 года. В этот день в Латвии была восстановлена Советская власть. Началась для нас новая, счастливая жизнь. Брату была предоставлена работа старшего преподавателя в педагогическом институте города Резекне. Я продолжал учиться в школе, вечерами посещал аэроклуб Осоавиахима. Успешно закончил его. Я мечтал стать летчиком, прошел врачебную комиссию и осенью должен был пойти в армию. Надеялся служить в авиации.

Но началась война, вскоре Ригу оккупировали немцы…

В декабре 1941 года гитлеровцы приказали всем неработающим явиться на биржу труда. Меня направили в Псков, на аэродром в Крестах. Это, конечно, было лучше чем оказаться среди угоняемых в Германию.

Как-то зимой 1942 года я забежал погреться на кухню. Там девушки чистили картошку. Присел к печурке, погрел озябшие руки, огляделся. Попытался заговорить с девчатами, но мне никто из них не ответил. Ну что ж, понятно, кому охота откровенничать с переводчиком, работающим у немцев. И все же с двумя девушками я в конце концов разговорился. Это были Лида Павлова и ее подруга Катя Венкова. Спросили мое имя, назвали себя. Так мы и познакомились.

Потом попал к ним в гости. Пили чай, говорили о всяких пустяках. Прежняя настороженность к «Юре-переводчику», как называли меня русские аэродромные рабочие, все еще оставалась. Позднее осторожно стали расспрашивать меня о Советской Латвии, о том, как мне там жилось, чем занимался. Незаметно перешли на «ты», стали называть друг друга по имени. И все же я чувствовал, что Лида относится ко мне с опаской, хотя, разумеется, у меня и мысли не было, что она партизанская разведчица, подпольщица.

Мои встречи с девушками продолжались, чаще всего на квартире у Кати Венковой, которая понравилась мне с первой встречи. А Лида как бы невзначай вдруг спросит, что происходит на аэродроме, какие новости. Слушает меня с равнодушным выражением лица. Но я уже заметил, что спрашивает не зря. Стал сам, не ожидая вопросов, рассказывать о делах у немцев.

Так зимой 1942 года началась наша совместная работа для псковского подполья. Ни разу Лида не назвала мне ни имени своего руководителя, ни тех, кому передает полученные от меня сведения.

Хорошим источником нужной для нас информации были немцы-строители, работавшие на тех участках аэродрома, куда посторонним вход был строго воспрещен. Мне приходилось дежурить здесь на телефонном коммутаторе. Помещался он в маленькой комнатке, приблизительно три на два метра, стены дощатые, без звукоизоляции. В комнате была полка, куда складывали письма, приходившие из Германии, и ящик для отправляемой корреспонденции. Поэтому строители заходили сюда часто. Тут же обменивались новостями, говорили о своих делах, мало обращая на меня внимания.

Работа на коммутаторе давала возможность прослушивать телефонные разговоры. Конечно, тут требовалась исключительная осторожность – ведь на коммутаторе сидели еще два немца. Я их часто подменял на дежурстве. Одного, припоминаю, звали Зигфридом имя второго позабыл.

Однажды Зигфрид застал меня в момент, когда я слушал разговор по телефону.

– Не смей этого больше делать, – сказал он мне, – за это тебя могут арестовать.

Видимо, этот немец не был фашистом, а то мне действительно могло быть плохо. Но и после, несмотря на осечку, я продолжал собирать информацию о движении самолетов, их количестве на аэродроме, о проводимых здесь работах…

Павлова передала мне задание: нарисовать подробный план аэродрома. Задание я выполнил, с Лидой мы встретились у нее дома. Она долго и внимательно рассматривала план, расспрашивала. Вроде бы все хорошо, но «не указано расстояние между объектами и шоссейными дорогами, проходящими невдалеке от аэродрома». И Лида вернула мне план на уточнение, сказала, что сделать это надо быстро.

Мне для этого пришлось проникнуть в глубину территории, определить с наибольшей точностью расстояние между объектами аэродрома и стыком Крестовского шоссе и шоссе Ленинград – Остров. Но я все сделал и сразу же передал Павловой.

…Наши летчики бомбили аэродром много раз, и очень удачно, – в темные августовские вечера нам была хорошо видна их работа. Какая это была для нас радость!

Наступил 1943 год, фашистов громили на всех фронтах. Немцы усилили охрану аэродрома. Собирать информацию становилось все труднее. Мои встречи с Лидой тоже усложнились. А осенью 1943 года вдруг приказ: перевести часть строителей на аэродром в местечко Литаву, это километров сорок – пятьдесят от города Пыталова, у границы Латвии и Российской Федерации. Так я окончательно потерял связь с Павловой. Советоваться, как быть дальше, теперь уже было не с кем.

В это время мы решили с Катей Венковой стать мужем и женой.

…В марте 1944 года я и Катя по подозрению в антинемецкой деятельности были арестованы и отправлены на допрос в Пыталово. Допросили и вскоре отпустили – видимо, у них, кроме подозрений, ничего против нас, не оказалось. Из Литавы нам удалось бежать в Ригу, к моим родителям. У них находились и родители Кати, которым я помог остаться здесь, избежав угона в Германию.

Много я называл дорогих мне дат, назову и еще одну – 13 октября 1944 года. В этот день в Ригу вошли наши войска…»

В конце письма Юрий Федорович сообщил некоторые данные о своей послевоенной жизни. Служил в армии, потом трудился на Рижском вагоностроительном заводе и одновременно учился в техникуме легкой промышленности. Окончив его, перешел в рижское обувное объединение «Пирмайс майс», где трудится и поныне. В 1961 году окончил Всесоюзный заочный институт текстильной и легкой промышленности. Вот уже более двадцати лет член партии.

Его жена, Екатерина Алексеевна, сразу после войны поступила в управление Латвийской железной дороги. Сейчас на пенсии. Кулачковские вырастили сына Теперь у них уже две внучки.

«Рыбу продают в Печках»

Итак, спичечный коробок из лесной сторожки деда Никандра перекочевал в тайник. И уже на другой день к нему пришла наша связная. Это была уже знакомая читателю Лидия Павлова, которой предстояло пронести донесение через самую опасную зону. Впрочем, опасность наших девушек подстерегала везде, каждую минуту.

– Мне надо было найти тайник и как можно быстрее отправиться в обратный путь, – рассказывает Лидия Григорьевна. – Ориентир такой: дерево на берегу озера, ствол низко наклонен к воде. В корневище воткнута сосновая ветка. Тайники бывали у нас разные и банка, зарытая в землю, и бутылка, и дупло. Брали оттуда записку, если нужно было, закладывали другую – и снова в дорогу. Но на этот раз тайник был непростой.

На берегу деревьев много, немало и таких, которые сильно накренились. Сосновой ветки не видно, ее мог и ветер унести. Место открытое, так что надо действовать быстро. Нашла. Запустила руку под корневище и вынула оттуда коробок, обернутый рогожкой. Обрадовалась. Не знала я, кто его сюда положил, не было мне известно, о чем донесение, но что очень ждут его – знала.

Было это в Печорском районе. А до Ани Комаровой, которой я должна была передать коробок (это уже в Сошихинском районе), километров шестьдесят – семьдесят. Предстояло обойти несколько вражеских гарнизонов, переплыть речку да так, в мокрой одежде, идти дальше.

Короче говоря, до Ани я добиралась два дня и две ночи. А если прибавить путь к тайнику, то получится около четырех суток без отдыха. Да на беду еще сапоги развалились, ноги огнем горят. До хутора, может, всего с километр осталось, но чувствую, сейчас упаду и не встану. Приказываю себе: «Вперед, Лида, комсомолка ты или кисейная барышня! Не в таких переделках была…»

Да, в переделки Лида попадала. Буквально за несколько недель до этого оказалась она в такой заварухе что чудом живая выбралась.

В деревне Староселье Псковского района жил Николай Грунин. Он часто передавал нам ценные сведения о делах на ближайшем немецком аэродроме, где он работал, о движении поездов и машин на участке Стремутка __ Черская. (Впоследствии Николая выдал провокатор, и разведчика расстреляли). Павлова пришла в дом к Грунину на связь и поздним вечером собиралась в обратный путь, но хозяин стал ее уговаривать:

– Куда ты на ночь глядя пойдешь? В соседней деревне гитлеровцы, опасно.

Уговорил, она осталась. Спать легла вместе с сестрой Николая – Люсей. Уснула как убитая. Проснулась Лида от сильного толчка в бок и услышала взволнованный шепот Люси:

– Да проснись же ты, погляди, что в доме творится!

Отвернула Лида краешек полога и увидела, что в избе полно полицаев. А Николай и его жена Зоя (они всего неделю назад поженились) стоят в нижнем белье, с поднятыми руками.

Тут Лида вспомнила про свое старенькое пальто в подкладку которого было зашито донесение Николая. Если найдут – всем гибель. Висело пальто на самом виду. Скорей всего, поэтому на него и не обратили внимания.

Николая и его жену увели. Полицаи начали обыскивать дом. Лида быстро повернулась лицом к стене, натянула на голову одеяло.

– Кто с тобой спит? – спросил полицай Люсю.

– Мои муж, – ответила она.

Полицай удивился:

– А не рановато ли тебе?

И отпустил грязную шутку, но от кровати отошел.

Двое суток Павлова скрывалась в той же деревне в семье партизанского разведчика Саши Удобного На третьи сутки ее проводили в соседнее село Оленино, где Лиду прятала Надежда Федоровна. Она же потом в группе рабочих вывела ее из села.

Вот наконец и знакомая калитка. Еще с десяток шагов – шатаясь, доплелась Лида до порога избы, а перешагнуть его уже сил не хватило. Тут Аня подоспела, провела в дом. Принесла попить, уложила на топчан полушубком укрыла. Лиду трясло как в лихорадке. «Спеши, подруга», только и сказала. Отдала коробок и как в пропасть провалилась. Очнулась только через сутки.

А драгоценная ноша уже снова была в пути.

– Вспоминать спустя сорок лет подробности того ДНЯ, сами понимаете, очень трудно, – говорит Анна Александровна Комарова. – К тому же контузия по сей день дает себя знать. Но осталось в памяти, как Лида из последних сил шла к дому, – увидела ее в окно. Жила я тогда вместе с родителями и шестью сестренками. Я была старшей – девятнадцать лет исполнилось а младшей – три годика. Хутор стоял в стороне от приезжей дороги, поэтому немцы к нам почти не наведывались. Сожгли они его уже позднее, перед отступлением, Но это к слову.

В особый отдел ходила я редко, обычно дело имела с Марией Орловой. Она забирала у меня донесения, передавала задания. А тут было сказано, чтобы не ждать ни минуты, нести сразу. Я и заторопилась…

И вот Аня в избе особого отдела. У меня в руках вынутый из спичечного коробка краешек газеты. На нем корявые буковки складываются в слова: «Рыбу продают в Печках». Это означало, что разведшкола абвера находится в этой деревне.

А в коробок старик вместе со спичками положил несколько пуговиц, с десяток сапожных гвоздиков, моточек ниток, иголку – все ценные вещи по тому времени. Хитер был лесник: случись, попадет коробок в чужие руки, чтоб никаких подозрений не вызвал.

Теперь можно было готовить радиограмму в Центр. И глядя, как на консервной крышке сгорает бесценная записка деда Никандра, я уже складывал в уме первые строки своего радио донесения в Ленинград. Через несколько минут наш радист Иосиф Карлович Дейлидинас отправил в эфир сигнал: «Прошу внеочередного приема». К такой просьбе мы прибегали лишь в экстренных случаях. Быстро пришел ответ: «Прием разрешаем».

На Большую землю ушла телеграмма, в которой сообщалось место абвершколы, сжато излагался план операции.

С особым нетерпением ждал я ответа из Центра. Через сутки пришло сообщение: «Приступайте к выполнению».

С этой минуты план стал боевым приказом.