Глава 1
Сквозь щели потолка пробивались лучики света. Хотелось верить, что там, снаружи, сияет сквозь дымку зависшее в небе солнце, – яркие были лучики. Почти как настоящие.
– Хочешь меня? – спросила Бриджит, приподнявшись на локте.
Никакого ответа, кроме безусловно положительного, не подразумевалось, поэтому Фома сказал:
– Угу. Только погоди немного, пойду вымоюсь. Я весь потный.
И ведь знал, что по сравнению с Бриджит всегда был слаб в аргументации. Так оно и вышло:
– Глупый, ты совсем ничто не понимать. Хорошо, когда запах. Хорошо, когда как дикий зверь. Хочу совсем зверь. Или… как сказать на рюсс? Дикий мужчин?..
– Дикарь, – зевнул Фома. – Только это не по адресу. Дикие на Земле остались. В Амазонии. Тут только вторично одичавшие… Э, ты куда полезла? Убери пальцы.
– Зачем убери? – низким хрипловатым голосом проворковала Бриджит. – Разве так есть плохо? Ну вот, он уже совсем-совсем готов…
– Он-то, может, и готов. – Фома скосил глаза вниз. – Да я-то еще не готов. Тренажер я разве?
Поняла его Бриджит или нет, он не успел выяснить, потому что оказался мигом оседлан. Бриджит напоминала амазонку, самозабвенно скачущую по степи, и казалось, что тугой ветер бьет ей в лицо. Фома отвернулся. Сейчас же на глаза попалась сваленная в углу хижины груда немытой посуды. Создавая Бриджит, природа не предназначила ее для роли хозяйки, не говоря уже о фермерше. Не тот проект. Кувыркаться, сплетаясь с мужчиной в сложные узлы, отдаваться и брать, рычать от страсти и никогда не уставать – вот была ее стихия. Что еще нужно холостому мужчине, во всяком случае поначалу?
Через месяц любой хуторянин начал бы бить ее палкой за неумение и нежелание работать. Кроме, пожалуй, Юсуфа – у него Бриджит сделалась бы звездой гарема. И оставалась ею до тех пор, пока ее не удавили бы тишком другие жены, шипящие по углам от зависти, как дикие кошки.
С некоторых пор Фома возвращался в свой оазис без особого удовольствия. Так было и раньше, до Бриджит, и, сказать по совести, тогда ему жилось еще хуже, он просто шел, тащился, вымотанный до предела, из опасного безлюдья в безлюдье безопасное. Полз в свою нору, чтобы отоспаться вволю под навесом из той парашютной ткани, что в прошлом году рассыпалась пылью. Чтобы затем, восстав ото сна, вымыться в коротком, исчезающем в песке ручье, напечь пресных лепешек и сжевать одну-две с перышком зеленого лука и солью, запивая крепким чаем, а затем поваляться час-другой без движения и мысли, прежде чем, вздохнув, вновь выйти на привычный маршрут.
Потом он нашел эту молодую француженку, не усидевшую возле точки выброса, вытропил по исчезающим в песках следам и перехватил за минуту до того, как она должна была беспечно войти в облако белого тумана. Вопя нечленораздельное, бежал с выскакивающим сердцем и языком на плече. Успел. Белый туман сожрал бы ее в две секунды вместе с одеждой и вороной гривой, оставив лишь кости, до того хрупкие, что только тронь – рассыпаются в пыль, будто эфемерные.
Сколько ей в точности лет и кем она была в том мире, Фома не узнал до сих пор. Английским Бриджит владела не лучше Нсуэ. По-русски знала одно краткое ругательство и больше ничего. Первое время пришлось объясняться с нею языком жестов, и тут неожиданно получились большие успехи. Через сто шагов ошеломленный осязательными ощущениями Фома уже знал, куда ведет вновь прибывшую. К себе.
Соблазнять Бриджит ему не пришлось. Она сама соблазнила феодала задолго до прибытия в оазис. Как раз на небольшом пятачке между гравитационной аномалией и лужицей жидкой земли.
И Фома нисколько не возражал. Ведь что-то должно быть в жизни, кроме серых рабочих будней. Иначе рано или поздно завоешь с лютой тоски, а то и намылишь петельку. Пустая берлога лучше, чем ничего, но не сравнится с настоящим очагом. А в очаге кто-то должен поддерживать огонь, пусть чисто символический. Кто-то должен создавать уют. Фома лгал и Георгию Сергеевичу, и самому себе, уверяя, что отлично обходится один. Если зубовный скрежет и отвращение к собственному жилищу – это «отлично», то Плоскость – курорт. Безопасный и фешенебельный.
«Приходи ко мне, Бригитта, как стемнеет, приходи», – мурлыкал Фома из Визбора, сооружая вместо навеса настоящую, не хуже, чем у других, хижину с крышей из жердей и корья. Быстрее, чем обычно, он обходил свои владения, нигде особенно не задерживаясь, увеличил продолжительность «выходных дней», стал брить бороду, забросил занятия с учеником, с нескольких попыток выспал и притащил из спальни массу всякого барахла, включая даже женскую косметику, и был счастлив. Какое-то время.
Что до Бриджит, то она, как ни странно, восприняла известие о невозможности вернуться в свой родимый Шербур на удивление спокойно. Что ж, нельзя так нельзя. Будем, значит, устраиваться здесь. Такой рассудительной женщины Фома отроду не видел. И такой страстной тоже. Эти качества сочетались в ней в дивной гармонии. Учась мало-помалу по-русски, она узнала много нового, например, что Германия не граничит на востоке с Сибирью, и легко приняла данный факт, как и многие другие. Через неделю Фома заподозрил, что Бриджит не интересует ничего, что выходило бы за рамки отношений мужчины и женщины. Через две недели он был уверен в этом.
А через полгода понял, что его уже далеко не так сильно тянет домой после очередного круга по феоду.
Но ведь надо же куда-то возвращаться.
Зато долго-долго, несколько месяцев подряд, ему не снилась клейкая глубина с идиотскими толстогубыми рыбами. Незадолго до появления Бриджит ихтиофауна надоела Фоме до того, что он невзначай выспал глубинную бомбу размером с порядочную бочку и счел за благо удалиться из спальни побыстрее и подальше – кто мог знать, что у нее, овеществленной, на уме? Во сне-то бомба сработала штатно… В следующий раз он посетил спальню не скоро, когда, по всем расчетам, чудовищный боеприпас должен был давно распасться, исчерпав срок существования. Так оно и оказалось.
«А может, она была проституткой? – подумал он о Бриджит не в первый раз и опять опроверг себя. Ему приходилось слышать, что профессионалки не способны испытывать страсть по природной склонности. Хотя не бывает ведь правил без исключений. – Ладно, будем считать, что это у нее хобби… Гетера. Шлюха. Ха, а чего же ты хотел, феодал недорезанный? Да ведь ты именно этого и хотел!»
Данная мысль нуждалась в подкреплении действием. Бриджит восторженно взвизгнула, когда Фома резко опрокинул ее навзничь, и принялась стонать и вскрикивать так, что, наверное, в соседнем оазисе было слышно. Когда свершилась кульминация, первая мысль Фомы была о Борьке. Вот будет номер, если ученик, против ожидания, приперся в гости и торчит сейчас под дверью, слушая и ухмыляясь. Надо бы и ему подыскать девку помоложе… Пора уже.
– Все, – пробормотал он, отваливаясь от горячего тела сожительницы. – Теперь дай полежать спокойно. Сходи-ка лучше взгляни: в кастрюле что-нибудь осталось? Если да, то разогрей. Сухой спирт у меня в рюкзаке, вынь.
Удивительно, но Бриджит послушалась. Разогреть что-нибудь с помощью такого рафинированного топлива, как выспанный феодалом сухой спирт, – на это ее еще иногда хватало. А суп Фома варил сам. Кто-то из китайцев Бао Шэнжуя обнаружил удивительное: оказалось, что лапки гигантских многоножек съедобны, если их как следует вымочить в слабом соляном растворе, а затем подержать в дуршлаге над паром. И рецепт супа из злаков, трав и членистоножек Фома тоже получил от Бао. С тех пор в оазисе феодала и ближайших окрестностях стали грохотать выстрелы: Фома азартно охотился на местную дичь. Каков феодал, такова и охота. Истосковавшийся на растительной диете желудок соглашался на любое мясо, пусть даже невкусное, ни на что не похожее и в гомеопатических дозах. Главное – не ядовитое!
Дай человеку немногое сверх обыденного – и будет ему счастье. Какое-то время.
– Жить стало лучше, жить стало веселей, – констатировал феодал, с наслаждением вытягиваясь на лежанке.
В каком-то смысле он даже не кривил душой. Конечно, Бриджит не годилась ни в жены, ни в подруги, сама природа предназначила ее на роль постельной утехи и не более, но кому нужно это «более»? Слабому человеку. Ни в коем случае не феодалу, потому что слабые, мечтающие переложить часть неизбывного своего груза на чужие плечи, не становятся феодалами, хотя бы они за версту чуяли ловушки. Должность феодала – это ноша на одного. Взвалил – неси. Не смей никому плакаться в жилетку – пусть тебе плачутся. Людям надо во что-то верить: в то, что их выслушают, в добрый совет, в вовремя доставленную катушку ниток или тяпку без черенка. В то, что начальство мудрое, сильное и справедливое. И почти все они завидуют феодалу. Попробуй тут показать слабину! Свергнуть не свергнут, пока нет достойной альтернативы, но перестанут верить и надеяться. А значит, их жизнь изменится к худшему, причем в самом главном вопросе. И без того разве мало самоубийц?
Через полчаса над кастрюлей с супом показался парок. Бриджит превзошла саму себя, провозившись лишь вдвое дольше, чем следовало. Фома искрошил в миску лепешку, залил супом и молча выхлебал до дна. Добавки не запросил – надо же было оставить какую-нибудь еду этой неумехе. Да и нет ничего хорошего в том, чтобы выходить на маршрут с плотно набитым брюхом.
– Ты опьять уходить? – спросила Бриджит.
– Угу, – ответил Фома и, сдержав отрыжку, вытер рот тыльной стороной ладони. – Пора. Борька ждет.
– Почему ждет не здесь? Такой милый мальчик…
Фома потрепал ее по щеке:
– Как раз потому, что милый. Смотри у меня…
Он знал, что Бриджит сейчас расцветет, – ей нравилось, когда ее ревновали. Так и вышло. Она даже взвизгнула от удовольствия. Наверное, еще не поняла: не доставить другому человеку удовольствие, когда это ничего не стоит и никому не вредит, простительно лишь на Земле, да и то не всегда. На Плоскости это очень серьезный, вряд ли извинительный проступок. И вообще везде, где человека привязывают к жизни лишь мелкие радости. За отсутствием крупных.
– Значит, ты прошел завесу?
Борис пренебрежительно махнул рукой: а, видали мы, мол! Тоже мне препятствие – завеса! Фома озадаченно поскреб в затылке. Да, летит время… Видно, пришла пора поучиться у молодежи.
– Может, поделишься опытом? Эти завесы я всегда обхожу.
– За версту! – юношеским баском хохотнул Борис.
– Врешь, не за версту, а шагов за двести-триста. Сам знаешь, к завесе ближе не подойти. Вот мне и любопытно, как ты сумел.
– Как, как… – Борис аж светился – так был доволен, что может поучить уму-разуму своего всезнайку-наставника. – А вот почему к завесе нельзя подойти? Ась?
– Не аськай со старшими, а то получишь по шее, – проворчал Фома. – И задавай поменьше риторических вопросов. Нельзя, потому что нельзя. Инфразвук потому что.
– Ну!
– Что «ну»? Мне уже в двухстах шагах от завесы очень сильно не по себе. Однажды я шагов на сто подобрался и до сих пор не понимаю, почему еще жив.
– Ха – на сто! – засмеялся Борис. – А гранатомет ты себе перед этим выспал?
– Гранатомет?
– Ну да. Маленький такой, как у Терминатора. Главное, чтоб он бил по навесной траектории метров на двести, а больше никому и не надо. Можно даже пращу смастрячить и метать обычные гранаты, только придется выспать специальные, с замедлением. А то прямо в праще и рванут.
– Ты пробовал, что ли?
– А чё? Не, с пращой у меня ничего не вышло. Тут навык нужен.
– Я не о том! Завеса боится взрыва?
– Дык ясен пень! Я одну гранату пустил, гляжу – ее заколдобило…
– Кого, гранату? – Фома криво ухмыльнулся.
– Завесу, блин! Колышется вся, дергается, рябь по ней уродская. Пустил другую в то же место – завеса аж пятнами пошла, зелеными такими. Пустил третью – проход открылся. Вроде туннеля. Я ноги в руки – и бегом! Едва успел.
– Значит, проход открывается на время?
– Точно. Надо быстро бежать.
«Но сначала надо догадаться, что завеса боится гранат», – подумал Фома. Как всегда, ученик и нравился ему, и не нравился. Кто открыл, что «чертовы крючья» на самом деле не страшны? Борька. Кто нашел первую в феоде незримую твердь? Снова он. Не угробится в ближайшие годы – станет классным феодалом. Одним из лучших во всей округе. По навыкам и куражу уже сейчас мог бы, а по уму – рано. Может, кому-то и удавалось стать пятнадцатилетним капитаном, но о пятнадцатилетних феодалах никто в округе не слыхал. Феодал – это рабочая лошадка, а не спортсмен. Он не станет принимать любой вызов, бросаемый ему Плоскостью. У него просто нет на это времени.
А еще он должен оставаться в живых, даже если жизнь ему не мила. Стало быть, обязан всякий раз задумываться: нужен ли ему тот или иной риск?
Завесы появились меньше года назад одновременно у Фомы, Бао Шэнжуя на востоке, Шредера на северо-востоке и Магнуссона на юге. Не зная наверняка, Фома предполагал их и к западу от своих владений. Когда во время вечного кружения по феоду ему встретилась первая завеса, он почти не удивился. То и дело ведь возникает что-нибудь новенькое. Почему бы не возникнуть прозрачно-переливчатому барьеру двухкилометровой длины и никем не измеренной высоты?
Он осторожно попытался пройти и понял, что завесу придется обогнуть. Досадное удлинение пути, не более. Но когда завесы стали возникать одна за другой в самых неожиданных местах, причем самая длинная из них почти отрезала южную часть феода от северной, Фома забеспокоился всерьез. Воображению представлялись жуткие картины: феод, делимый завесами на все меньшие и меньшие островки, жизнь отшельников в тесных клетках вместо одного на всех просторного вольера…
Какое-то время путешествия по феоду напоминали блуждание в гигантском лабиринте. Потом беда пошла на убыль. Завесы мало-помалу рассасывались одна за другой. Теперь остались всего две, по виду не склонные самоликвидироваться. Большую беду пронесло, жизнь стала сложнее лишь чуточку.
Так надо ли решать вчерашнюю проблему?
– Одним людям жизнь дана, чтобы не было мучительно больно, – изрек Фома в виде назидания, – а другие сами на рожон прут, попусту. Да еще с удовольствием.
– Да ну! – отмахнулся Борька. – Боюсь я, что ли?
– Вот это меня и пугает. Спорю на что угодно: на Земле ты бы занялся чем-нибудь экстремальным. Прыгал бы с парашютом с подъемных кранов. И не как каскадер, который сперва тысячу раз все проверит, а на авось. Круто же! Полные штаны удовольствия и авторитет среди адреналиновых наркоманов. Нет?
– Как раз и нет!
– Повтори еще раз, – усмехнулся Фома. – Я что-то не верю. Вот гляжу на тебя и удивляюсь, как Плоскость тебя еще терпит.
– Терпит же!
– Ты можешь и не успеть понять, когда ей надоест терпеть…
Спорить Борис не стал, но и согласным не выглядел. Фома заставил себя свернуть тему. Как будто от назидательного брюзжания бывает толк! Да, но где найти веское разумное слово, чтобы ученик проникся? Нет таких слов. В пятнадцать лет подросткам положено самоутверждаться, и все слова им по барабану, молодым да ранним. Сами, мол, мы с усами.
И верно, усы растут. А бороду он уже бреет. Выспал себе набор лезвий, помазок и не мыло какое-нибудь, а натуральный крем для бритья. В тюбике. Еще и лосьон после бритья умудрился выспать, пижон!
Талантлив, этого не отнять. И знает о своем таланте, вот что печально. Какой призовой рысак-двухлеток захочет стать рабочей савраской с понурым взором и стертой холкой?
С возрастом станет, никуда не денется. Только до этого возраста еще дожить надо.
Забулькал закопченный чайник на таганке, задребезжал крышкой. Фома приподнял плоский камень, достал из ухоронки заварку и две кружки. Прятать их приходилось не от людей – от стихий. Что люди! Пусть бы попили чайку, не жалко. Даже если они по незнанию или для пакости унесли бы с собой все принадлежности для чаепития, их стоило бы простить. Выспанные вещи – вздор. Возобновляемый ресурс, как и чай.
А что до жажды, то напиться можно и из горсти. Или сжевать дыню цама, вон их вокруг сколько. Феодалы – люди не гордые и от жажды не мрут.
И вообще настали хорошие денечки. Если отвлечься от опасных художеств Борьки – просто замечательные. Десятина вся собрана и перетащена в «закрома», то есть в личный оазис феодала. Умаялись, стократ облились потом, но перетащили все мешки, вдвоем-то куда легче. Борис, конечно, тянул груз поменьше, зато глядел в оба, а глаз у ученика, как не раз убеждался Фома, был на редкость верный. Нюх тоже. Мозги только с вывихом, ну да их, надо надеяться, время вправит…
– У Патрика был? – строго спросил Фома.
– Так точно, – шутовски отрапортовал Борис. – Все штатно. Тангаж, рысканье – в норме. Следующим «Прогрессом» просил доставить ему флакон жидкости для огнестойкой пропитки. У него на днях соломенная крыша сгорела. Недосмотрел.
– Он что, в доме огонь жег? – полюбопытствовал Фома. – Под соломенной-то крышей?
– А фиг его знает. Какое мое дело? Он сказал, я передал.
– Обойдется, – отрезал Фома. – Всякому ротозею угождать – лучше и не жить. Пусть новую крышу настелет и помнит, что она огнеопасная. Ничего себе выдумал – крышу ему без щелей! Соломенную! Дождя он боится, что ли? У всех нормальных людей крыши хворостом крыты, и ничего.
– Может, поможем? – вступился Борис. – Патрик мировой мужик.
– Вот ты и помоги, если свербит. Кстати, тебе флаконы с антипожарной жидкостью часто снятся? Мне что-то не очень.
– А я попробую!
– Валяй, валяй. Можешь ему на кровлю металлочерепицу выспать, коли не лень. Только переть ее до места будешь сам.
– Ха! Надо будет, так я грузовик высплю! Или трактор с прицепом.
– Вот когда действительно понадобится, тогда и выспишь. У Николая был?
– Был. Там тоже норма. Он соли просил. И сахару. – Борька прыснул.
– Соль всем нужна. – Слова о сахаре Фома проигнорировал. Дай сахар, дай змеевик… – Ладно, будет ему соль.
Сказать по правде, тащиться за солью в Мертвый оазис Фоме совсем не хотелось. Особенно сейчас, когда с помощью Борьки дела пошли значительно лучше, чем прежде. Конечно, работы всегда воз, а как поспел урожай, так просто кричи караул, и последние месяцы пришлось надрываться… зато теперь благодать! Дел по-прежнему полно, но среди них нет ни одного спешного. Тот же Николай запросто перебьется без соли неделю-другую.
Мертвый оазис был расположен неудобно. Ловушки Плоскости так и льнули к нему, оставляя лишь один более или менее безопасный узкий проход. Какой дорогой пришел, той и уйдешь. Единственный радиальный аппендикс на кольцевом маршруте.
Когда-то этот оазис ничем особенным не отличался от других. В нем жили люди. Из песка выбивался родник и уходил в песок же, заставляя сразу забыть о рисовой плантации. Зато другие злаки хуторяне выращивали вполне успешно, и огород у них был, и даже фруктовый садик, если верить Нсуэ. Но в один далеко не прекрасный день родник зафонтанировал рассолом, и сельской зевотной идиллии разом пришел конец. Уже Нсуэ не застал в Мертвом оазисе людей, а Фома, попав туда впервые, не нашел вообще ничего живого. Даже местные корявые кусты без листьев не желали приживаться на мертвой почве. Остались лишь развалины избушки да скелеты плодовых деревьев.
Лет десять назад Фома, сумев выспать столярный инструмент, выдолбил пару длинных корыт вроде тех, из которых поят скот. Неважно, что корыта получились на диво безобразными, главное, они вышли емкими! Налил до краев рассола – и иди себе по другим делам, а в следующий визит соскреби со дна соляную корку и снова наполни корыта. Вот и вся наука. Нсуэ был поражен. Если Фома правильно его понял, феодалы прежде добывали соль на немногочисленных солончаках посреди пустыни… И сколько там было той соли! Смех сквозь слезы.
Так что гибель хорошего когда-то оазиса принесла всем пользу. Бушмен воспринял ее первобытно-философски: что хорошо, то хорошо, и нечего тут долго рассуждать. А Фоме много раз заползали в голову мысли об изменчивости Плоскости. Что, если погибнут все оазисы?
Допустим, маловероятно. Чистая теория. Ну а если все-таки?..
Если бы да кабы! Рядовой житель Земли тоже теоретически знает, что в любую минуту может попасть под стихийное бедствие. Жизненный опыт, теленовости и кинофильмы регулярно убеждают его в том, что по сравнению с силами природы он букашка, ну и что? Он спокойно «забывает» об этом, даже будучи японцем или калифорнийцем с их землетрясениями. Одно из двух: либо ужасаться, либо жить и дело делать.
Притом бывают ведь изменения и к лучшему. Вот этот родничок, к примеру. Три года назад его вообще не было, а теперь появилось удобное место для привала. И для рандеву разошедшихся по разным делам феодала и его ученика. Удобное место. Кусты вон повсюду разрослись, причем не те, от которых язвы на руках, а нормальные кусты, годные на топливо. Можно, значит, чайку сообразить.
Кстати, и ловушек поблизости стало меньше. То ли они избегают воды, то ли вода и относительная безопасность – два следствия одной причины. Не рождается ли мало-помалу новый оазис?
Лет через десять-двадцать, пожалуй, можно будет сказать точно. А пока лучше помолчать.
Фома бросил в кипяток горсть чая, ждал, когда заварится. Специального заварного чайника он здесь не держал, да и незачем было. А Борису мелкие бытовые удобства вообще не шли на ум.
Чаевничали молча. О чем и говорить, если обо всем тысячу раз переговорено? Иногда Фома тяготился присутствием ученика. Одному проще, хотя вдвоем, понятно, безопаснее…
– Жаль все-таки, что сахара нет, – нарушил молчание ученик.
– Жаль, – равнодушно согласился Фома. Тема была древняя и нежелательная. – А еще жаль, что пастилы и кремового торта нигде не видно.
– Я серьезно! – обиделся Борис. – Можно ведь выращивать эту, как ее… сахарную свеклу. Или тростник. Наверняка у кого-нибудь из соседей есть семена, жмотятся только… Не, а я что? Я ничего. Нет так нет… Теперь куда потопаем?
– Не хочешь повидать мать?
– А ну ее! – скривился Борис. – Перебьется.
– Ладно, в другой раз, – легко согласился Фома.
Ему самому сейчас не хотелось сворачивать к Юсуфу. Именно к йеменцу почти пять лет назад он отвел мать Бориса, воющую от тоски и одиночества в неухоженном оазисе. Юсуф ничуть не возражал, был даже рад: третья жена – и без всякого выкупа! В его оазисе сделалось тесновато: от каждой жены уже подрастало по ребенку, и Сеида вновь была беременна.
Борька терпеть не мог Юсуфа и избегал встречаться с матерью. А Фома радовался царящей в семье йеменца умиротворенности, одобрял порядок в оазисе, приносил детям легкие, чтобы долго служили, игрушки. Дети, родившиеся на Плоскости, были зримо счастливее тех, что попали на Плоскость с Земли. Когда-то это безмерно удивляло Фому и вызывало внутренний протест. Потом он понял, что осуждать естественный порядок вещей – бессмысленно. Дважды два все равно будет четыре, даже на Плоскости, и плевать этому факту на одобрение или осуждение.
Зато Пурволайнены так и не обзавелись потомством. В ответ на осторожный вопрос Урхо пожал плечами: зачем, мол? Разве этот мир достоин того, чтобы выпускать в него детей?
И Фома отступил. В конце концов, Плоскость сама решает свои демографические проблемы. Кто-то, с кем не поспоришь, считает ее достойным местом и для детей, и для взрослых, и для стариков.
Либо еще хуже: люди, по его мнению, только Плоскости и достойны.
Если первое – подарить бы ему очки, слеподырому богу. Если второе – набить бы в кровь морду!
– Пойдем к Джорджу, – предложил Борис. – Давно у него не были.
– Не так уж и давно. Пошли лучше к Георгию Сергеевичу.
– Да ну… – Борька состроил гримасу. – Опять грузить станет. Сам ничего не понимает, а туда же – учить. Корми его еще за это. Педагог, блин.
– Поговори у меня, – проворчал Фома. – Он тебя спас от дурилки, забыл? Не я, а он.
– Так то когда было! И ничего он меня не спасал! Я, может, и сам в дурилку бы не пошел…
– Язык проглоти. Значит, будь по-твоему: идем сначала к Джорджу, потом к Автандилу, а потом к Георгию Сергеевичу. К Джорджу пойдем не прямо, а через Спину Крокодила. Заодно проверим точку выброса. Устраивает?
– Сойдет.
Фома мог просто приказать, и Борька скорее всего послушался бы, набычившись и побрюзжав. Но необременительный компромисс был надежнее. Нельзя быть только деспотом с тем, кто по младости лет много о себе мнит. Однажды демонстративно ослушается, уйдет – и ищи-свищи его. Знает, змееныш, что если угробится, феодал себе этого вовек не простит. И пять лет возни с сосунком псу под хвост.
Не успели сделать и тысячи шагов, как наступили сумерки – будто специально, назло. И в неурочное время. Трех часов не прошло, как кончилась предыдущая «ночь», – и на тебе! В последнее время Фоме все реже удавалось угадывать приближение «ночи», и не потому, что разладились «внутренние часы». Разладилось не в нем – в Плоскости. Квазирегулярная последовательность света и сумерек мало-помалу переставала подчиняться всякой разумной логике.
Это беспокоило всех, но удивляло лишь новичков. Кто прожил на Плоскости хотя бы год, знает: от нее можно ожидать всего, кроме порядка и регулярности. Хаос, изменчивый первобытный хаос. Кое-кто из хуторян, тот же Патрик, считал Плоскость живым существом, точнее, эмбрионом, куколкой, из которой когда-нибудь не скоро вылупится что-то более внятное. Например, новый мир со стабильными свойствами. Возможно, даже не новый мир, а Дивный Новый мир. Нечто феерическое или, по меньшей мере, приятное.
Мечтать не вредно. Но если по-честному, то никто не скажет заранее, будет ли этот мир мало-мальски сносным. Для кого он создается – для людей? Вот уж вряд ли…
Фома сбавил шаг. Сумерки – не то время, чтобы ставить рекорды скорости. Не будь с ним ученика, феодал повернул бы назад и тихо-мирно отсиделся бы на месте привала. Может, вздремнул бы впрок. Спешить-то некуда. А попробуй предложи Борьке разумную перестраховку – вмиг растеряешь весь авторитет. Кому от этого станет лучше?
Уж точно не Борьке. Только он этого пока еще не понимает…
Тяжесть навалилась такая, что Фома, не устояв на ногах, вдавил своим телом в песке изрядную яму. Извиваясь червяком, отполз, вдохнул воздуха, сел, помотал головой. Бешено стучало сердце. Как еще кости остались целы… Крошечная аномалия, но какая мощная! Кстати, совершенно новая. Интересно знать, локальная или периферийная?
На дне рюкзачка удобно устроился свернутый в бухту десятиметровый капроновый шнур. Было ему сто лет в обед, но это не имело значения: шнур попал на Плоскость «оттуда» и принадлежал к вещественному миру. Хорошая, настоящая вещь. Если приспичит, ее можно порвать, сжечь и испортить сотней всяких других способов, но она никогда не распадется в пыль от старости.
– Обвяжись. – Размотав шнур, Фома обвязался и сам.
В связке бояться было нечего. Обнаруженная положительная аномалия и в самом деле оказалась периферийной, из тех мелких аномалий, что часто окружают серьезную гравитационную инверсию. При ярком дневном свете были бы видны вихревые потоки, похожие на дрожание воздуха над носиком чайника, – «ночью» оставалось лишь ступать наугад. Более легкого Борьку Фома пустил вперед, и правильно сделал: когда тот с воплем взмыл было в воздух, рывок шнура живо выдернул его из аномальной зоны и швырнул на песок. Как всегда, осознав свой промах, Борис слишком злился на себя, чтобы поблагодарить.
Тьма упала сразу, без малейших полутонов. От неожиданности Фома сделал несколько шагов, прежде чем сообразил, как себя вести. Замер. Впереди заругался Борис, шнур натянулся.
– Стой! – крикнул Фома. – Ни шагу!
– Стою, – донеслось до него из черноты. – А дальше-то что?
– Ты что-нибудь видишь?
– Не-а.
– Это хорошо.
– Прикольно, – согласился Борис. Судя по голосу, страха он не испытывал. – Прям настоящая ночь.
– Я не о том, – с громадным облегчением отозвался Фома. – Если и ты ничего не видишь, значит, я не ослеп. Значит, Плоскость шутки шутит. Уже легче.
– А если мы оба ослепли? – был ответ.
Кольнуло сердце. О диво, ученик, оказывается, не был чужд логике! Провалиться бы ему с такой логикой…
– Садись где стоишь, – проворчал он, – будем ждать.
– Чего ждать-то? – строптиво осведомился Борис.
– Света, дурень!
Фома сел на песок. Феодал был спокоен, только вот в грудь залезла птичья лапа и сдавила когтями сердце. Не вовремя… Хотя бывают ли своевременные недомогания? Терпи. Уж коли ты выбрал занятие по способностям, то выкладывайся по полной программе, не жалуясь на ускоренный износ. Тридцать два года – это возраст. Тринадцать лет в феодалах – срок не рекордный, но большой.
– А если эта тьма не повсюду, а только тут, вокруг нас? – подал голос ученик. Веревка задергалась, затем ее повело в сторону.
– Сядь и сиди, тебе говорят! К праотцам захотел?
– А если света месяц не будет?
Фома только зарычал в ответ. Месяц или год – один черт, никаких шансов. Несколько часов выдержать можно. Даже несколько суток, пока хватит сил экономить воду и терпеть жажду. При условии, что бродячие ловушки не наткнутся на сидящих во тьме. Потом все равно придется идти… наугад. Два слепца, связанных веревочкой. Шансов уцелеть, положим, все равно нет никаких, но надежду на чудо никто не отнимет.
Тем паче Борька может оказаться прав: кто сказал, что тьма накрыла всю Плоскость, а не пятачок в сотню шагов поперечником? Пока не проверишь, не узнаешь.
Фома сам рискнул бы проверить, не будь вокруг крошечных, но непривычно мощных гравианомалий. Посередине их скопища пряталась могучая инверсия, а рядом с нею, как это часто бывало, могла таиться мощная положительная аномалия. Из тех, что размазывают человека в кисель.
Хотелось стонать от бессилия, но он не стал. Из педагогических соображений. Но надо же – так глупо вляпаться!
Вестимо, глупо. Умно не вляпываются. Умно что-нибудь другое делают.
И мысли в голову лезли не так чтобы очень умные. Помолиться, что ли? Да, но кому? Местному богу-хулигану, который тут дурные шутки шутит? Пообещать ему не грешить? Вот смеху-то будет.
«Сволочь, – подумал Фома. – Не грешить? Откуда я знаю, это ли тебе надо? Кстати, я ведь и так грешу не больше, чем позволяет должность… должность человека, а не феодала. Даже гораздо меньше грешу. Один только раз согрешил по-крупному с той ядерной ракетой, и ведь тебе она совсем не понравилась, не так ли? Ты спохватился и устроил так, чтобы боеголовка не сработала, зря я лежал носом в песок, пятками к эпицентру. А ведь я исправлял твой промах! Этот мир изо всех сил делает из меня подлеца, и люди стараются в том же духе, а теперь еще и ты за меня взялся? Думаешь, я железный? Ты так и ждешь, что я согнусь, вижу твою глумливую ухмылку. Ну же, нападай, дави! Слабо? Ты хочешь сказать, что я червь и тебе безразличен? Если так, то тем лучше, я рад. А если нет, то все равно я буду жить так, как хочу я, а не ты. Или сдохну. Гни меня, гни, старайся. Может, я и червь, но не раб твой…»
Когтистая птичья лапа крепче сдавила сердце. Фома продолжал богохульствовать, но уже не так яростно. Потом и вовсе успокоился, минут пять побормотав формулы самовнушения. Бесноваться без толку. Доведешь себя до инфаркта – на бога-хулигана не пеняй, вини себя.
И все кончилось. Ударивший в глаза свет заставил зажмуриться. Стал хорошо заметен гигантский – Фома впервые видел такой – столб взвихренного воздуха над близкой гравитационной инверсией. Победно завопил Борька.
– Вот так-то, – сказал ему Фома. – Эйнштейном можешь ты не быть, но фишку просекать обязан. Мотай на ус, салага. Кто решил, что достаточно знает Плоскость, тот покойник. Ну и дурак, само собой. Умные все живы…
Последняя фраза прозвучала неубедительно.
