Цель науки — подчинить себе видимый мир и природу. Цель религии — это вечная жизнь как вечное общение души с Божеством. Поэтому при попытке объединения науки и религии просто не сходятся ни цель, ни предмет, ни средства (метод). Наука не может ни подтвердить, ни опровергнуть религию. «Медвежью услугу» оказывают религии богословы, пытающиеся построить свои доказательства бытия и промышления Божия о мире путем апелляции к научным знаниям, тем знаниям, которые через некоторое время будут уже устаревшими.

Для религии свобода воли — это необходимое свойство личности, это возможность выбора. Чем выше в нравственном отношении личность, тем больше у нее внутренней свободы, тем независимее выбор.

Материализм смотрит на свободу как на осознанную необходимость. Но там, где необходимость, уже нет свободы. Впрочем, надо отличать материализм от материалистов. Материалист как личность часто поступает в своей жизни по принципу свободы воли. Материалист может жертвовать своей жизнью ради другого. Два человека в одной и той же ситуации могут поступить по-разному: один — своей грудью закрыть друга от ножа, а другой — убежать, спасая собственную жизнь. Так где же здесь осознанная необходимость? Уже само слово «осознанная» делает понятие свободы элитарным, получается, что свобода может быть доступна только тем, кто осознал ее необходимость, а те, кто не могут ее осознать, — несвободны. Если свобода зависит от осознания, то она обуславливается степенью интеллектуального развития, то есть внутренним фактором, тем, что материализм отрицает.

В своей повседневной жизни материалисты не смотрят на другого человека как на конгломерат атомов и молекул, а питают друг к другу чувства любви и дружбы. В общественной жизни не ориентируются на принцип необходимости поступков (детерминизации воли, обусловленности воли), а, наоборот — если человек поступает хорошо, его поощряют, и если человек поступает плохо, не говорят, что он детерминирован и не смог поступить по-другому, но наказывают его. Когда говорят: «Почему ты поступил плохо?», то здесь уже подразумевается существование свободы воли как факта.

Но надо сказать, что и признание первичности сознания и первичности духа еще не делает человека религиозным. Человек может быть идеалистом по своему мировоззрению и в то же время быть нерелигиозным, как, например, Гегель. Он был идеалистом, но религиозным человеком не был, потому что сама религия — это не абстракция, сама религия — это непосредственное свидетельство души о существовании Божества и духовного мира, союз и общение с Божеством. Это чувство ближе всего стоит к интуиции, поэтому мы и называем его религиозной интуицией. И одна из задач православной аскетики — усилить, очистить эту интуицию, поэтому аскетика тесно связана с христианской антропологией.

Церковь является хранительницей Фаворского Света. Церковь — это живой, харизматический организм. В ней были созданы и ей принадлежат Священное Писание, творения святых Отцов и гимнография. Поэтому эти произведения могут быть поняты и правильно восприняты только в Церкви. Вне Церкви они становятся мертвыми телами, вне Церкви нельзя понять ни Священного Писания, ни патристики. Если организм изъять из среды, в которой он существует, то организм станет трупом. Труп можно анатомировать, разложить по клеткам, можно описать морфологию мертвого тела, но труп никогда не даст представления о самой жизни организма.

Вот почему Священное Писание, патристика и гимнография не могут быть рассматриваемы человеком, который стоит вне Церкви, они будут мертвы и немы для него.

Между тем, в последнее время в светской науке, которая проникла и в науку церковную, часто фигурируют туманные термины, начинающиеся с приставки «псевдо»: псевдо-Климент, псевдо-Макарий и т. д. Приставка «псевдо» означает «ложный», и поэтому ученые-рационалисты зашифровывают под этим термином определенную идею, а именно: «Лжец обманул, профаны приняли, а умные люди обнаружили». Однако Церковь обладает более устойчивыми ориентирами, чем любая наука. Церковь обладает традицией, преемственностью, поэтому в Церкви не только хранятся, но и живут ее духовные сокровища.

Прошлый век в науке был отмечен тенденцией панкритицизма, то есть всеобщим критицизмом. Признаком высокой культуры интеллекта считались безудержный скептицизм, разрушение доверия к первоисточникам, в результате чего факты дискредитировались. Истины и идеи, казавшиеся прежде непреложными, отметались, как «не заслуживающие доверия»; людям казалось, что привычный, окружавший их мир — мир этих истин и идей рушится и вокруг — пустота, вакуум. И этот вакуум стремительно заполняла безудержная фантазия самих ученых, наперебой предлагавших различные, противоречащие друг другу концепции. Однако в результате это лишь отбросило далеко назад саму науку.

Церковь сохраняет принцип преемственности, Церковь имеет определенные «берега» традиции. Вне берегов река или превращается в неуправляемый, разрушительный поток, или же застывает в гниющих болотах. Вся история науки является в какой-то мере историей крушения теорий и гипотез. Теории, которые только-только казались последним словом науки, через некоторое время оказывались несостоятельными. Самые блестящие гипотезы, когда под ними нет фактов и традиций, немного спустя уже рассматриваются как представления и фантазии самого ученого.

Только в последнее время наметилась тенденция к более внимательному, более бережному и осторожному обращению с первоисточниками. История науки показала великую роль традиции, которая лучше всего могла сохранить сокровища прошлого.

Опровергая факты, сохраненные нам традицией, ученый расчищает поле для своей собственной фантазии, здесь уже начинается не наука, а научная романтика. Ученый составляет свою концепцию и хочет эту концепцию оправдать так же, как адвокат своего клиента в суде — любым путем. И оттого нередко обращается к тем же способам, что и неразборчивый в средствах адвокат. Используется тенденциозный подбор фактов: принимается только то, что отвечает данной концепции, а остальное отбрасывается в сторону, об остальном умалчивается, как будто бы оно и не существует. Это вид нечестного молчания. Затем, факты даются не точно, а в перифразах, в определенном тенденциозном изложении. Часто бывает и прямое искажение фактов. Некоторые из ученых прибегают к такому методу: повторению одного и того же в различных вариантах. Если какой-нибудь факт, по-видимому, благоприятствует их теории, то они стараются как можно чаще повторять ссылку на этот факт, варьируя его в различных словесных формулировках, так что у читателя возникает иллюзия, что он имеет дело со многими фактами и многими доводами. Затем — подтасовка фактов. Приводятся факты, не имеющие отношения к данному вопросу. Приводятся как доказательства сомнительные положения и доводы, которые еще сами не доказаны.

Затем — тенденциозный подбор мнений других ученых. Из каждого научного труда можно «выдернуть» несколько фраз и при их помощи необходимым образом изобразить позицию его автора. Такая «ссылка на источники», когда точка зрения другого деятеля науки намеренно искажается, приводится в «соответствие» с утверждаемой идеей, имеет своей целью создать впечатление, что все ученые в этом вопросе единомысленны. На самом же деле такого единомыслия не существует.

В других трудах, напротив, наблюдается метод дискредитации своего оппонента. А некоторые из ученых действуют точь-в-точь по методу Остапа Бендера, который начал спор с утверждения: «Бога нет, это медицинский факт», а так как это доказано якобы наукой, то и доказывать больше нечего.

Нечестность полемики проявляется еще и тогда, когда человек апеллирует к страстям своей аудитории.

В прошлом веке была обнаружена рукопись «Учение двенадцати Апостолов». До сих пор ученые спорят о том, к какому времени принадлежит этот памятник, Церкви он принадлежит или нецерковным кругам и т. д. Между тем, только сама Церковь может сказать, ее это произведение или не ее. Когда в научном мире был поднят вопрос о подлинности посланий священномученика Игнатия Богоносца, то были выражены противоположные мнения: одни говорили, что они подложные, другие — подлинные, третьи утверждали, что эти произведения подвергались в позднейшее время интерполяции, некоторые полагали, что послания были сокращены и т. д. Таким образом, светила европейской науки выражали диаметрально противоположные мнения, которые невозможно было согласовать. И поэтому, когда вы сегодня слышите слово «псевдо», то помните, что ученый, стоящий вне Церкви, потерял самый главный ориентир — традицию, предание и преемственность. У него другой метод, казуальный, то есть случайный, он делает выводы из разрозненных фрагментарных фактов, совпадений.

Церковь всегда была ближе к тем событиям, о которых теперь спорят. Отцы Церкви знали ее жизнь и поэтому интуитивно скорее могли отличить подлинник от фальшивки, чем те ученые, которые такой духовной интуицией не обладают. К тому же древние Отцы лучше знали саму патристику, поэтому могли с большим правом сказать: истинно или ложно, свое или чужое. И конечно, те Отцы Церкви, которые стояли ближе ко времени создания этих произведений, лучше могли ориентироваться, подложные они или нет, чем мы — по прошествии стольких столетий. Поэтому наиболее объективным во всех отношениях является голос Церкви, а не мнение человека, который полагается на силу своего собственного интеллекта и почему-то предполагает, что именно он нашел и обрел истину. История свидетельствует о том, как часто то, что считалось опровергнутым, оказывалось на самом деле истинным. Сколько таких свидетельств представила нам археология! А те произведения критического направления, которые когда-то казались последним и неизменным словом науки, теперь воспринимаются как ее детский лепет…